Сон № 9

Тип в кожанке снова набирает номер. Прижимаюсь к земле, гадая, что здесь еще можно взорвать. А вдруг он ходячая бомба и избавляется от главной улики – от самого себя? Нет, на этот раз мобильник – просто мобильник.

– Господин Цуру? Говорит Сухэ-батор. Ваши пожелания насчет господина Нагасаки и господина Морино выполнены. Совершенно верно, господин Цуру. Что они посеяли, то и пожали.

Он убирает мобильник и смотрит на меня.

Пламя и треск.

Прокушенная губа кровит.

– Вы меня убьете?

– Вот думаю. Страшно?

– Очень.

– Страх – не обязательно признак слабости. Я презираю слабость, но презираю и бессмысленное расточительство. Если хочешь выжить, ты должен убедить себя, что сегодняшняя ночь – чужой кошмар, в который ты попал совершенно случайно. К рассвету отыщи укромное местечко и отсидись там. Если обратишься в полицию, будешь немедленно убит. Ясно?

Киваю. Чихаю. Открываю глаза. Ночь тонет в клубах дыма.

5. Обитель сказок

На полях

Литературный Козлик вглядывался в беззвездную ночь. Дыхание туманило ветровое стекло. Первые заморозки опустили тонкую льдинку в бокал эдельвейсового вина. Литературный Козлик насчитал три шума. Шипение свечи на старинном бюро; гневное бормотание спящей госпожи Хохлатки: «А если кому нипочем, мы в печке его испечем, Амариллис Брумхед!»^[112] – и храп Питекантропа в гамаке под днищем дилижанса. Четвертый шум – шепотки, – покамест таился в дальней дали. Литературный Козлик нашарил свое степенное пенсне и начал перелистывать книгу стихов, сочиненных в девятом веке принцессой Нукадой^[113]. Он откопал этот томик однажды в Дели, в чертогах грозового четверга. С середины лета каждая ночь проходила одинаково. Досточтимый дилижанс останавливался, Литературный Козлик просыпался и никак не мог уснуть. Спустя час или два или три появлялись шепотки. О своей бессоннице Литературный Козлик не говорил никому, даже Питекантропу, и, уж конечно, не госпоже Хохлатке, которая, несомненно, прописала бы ему какое-нибудь отвратительное «целительное снадобье», в сто раз хуже, чем сам недуг. Поначалу Литературный Козлик думал, что шепотки – это шум Абердинского водопада^[114], близ которого они тогда стояли, но отверг эту гипотезу, когда шепотки последовали за ним и в другие места. По второй своей гипотезе, он сошел с ума. Но поскольку во всем остальном его умственные способности не претерпели никаких изменений, Литературный Козлик предположил, что шепотки исходят из авторучки – той самой, которой госпожа Сёнагон писала свои записки у изголовья^[115] более тринадцати тысяч полумесяцев тому назад. Тут Литературный Козлик услышал тихий шорох, потом шелест, и сердце его забилось быстрее. Он сунул принцессу Нукаду на полку и прижал ухо к корпусу ручки. «Да, – подумал он. – Вот и они». Этой ночью слова звучали отчетливо как никогда – только слушай! «Спесь» – здесь, «гиппопотам» – там, «эбеновое чудо-юдо» – повсюду. Литературный Козлик взял авторучку и начал писать, сперва медленно, потому что слова падали по капле, но мало-помалу предложения полились потоком, переплескивая через край.

– Ах, мой господин, это беспредельное безобразие! – Госпожа Хохлатка раздвинула утренние шторы. – Ежели вам вздумалось в неурочный час отправиться на прогулку, то надо укутаться, как подобает. Вот попомните мое слово, разыграется у вас ревматизм, кому, как не мне, снова придется за вами ухаживать.

Литературный Козлик разлепил клейкие веки:

– Ох, немирный сон на этой м-мирной земле^[116], госпожа Хохлатка! М-мне пригрезились поиски м-металлических нордических нонагонов в какой-то дельте, где целую вечность не м-минует утро среды.

Госпожа Хохлатка потуже затянула завязки фартука.

– Я вам девяносто девять раз говорила, мой господин: «Сливки и мед – сон не придет». А вы каждый вечер устраиваете девонширские чаепития^[117]. Ну-ка, поднимайтесь. Завтрак на столе. «Эрл грей» и занзибарские копчушки на гриле, все как вы любите. – Госпожа Хохлатка бросила взгляд на пейзаж за окном. – И впрямь уныло, что и говорить.

Литературный Козлик отыскал свое степенное пенсне среди летейских летописей и вгляделся. Досточтимый дилижанс подкатил к неприветливой обочине, за которой печально пустела пустыня пустынных пустошей.

– Чернильный ландшафт, картонные небеса. Вне всяких сомнений, госпожа Хохлатка: м-мы заехали на поля.

В ложбинах ленивых лощин бормотал боязливый боярышник.

– Мутное имя для мутного места, – заявила госпожа Хохлатка.

– Почва слишком кислая, цвет не держит. Один м-маргинальный герцог настойчиво насаждал настурции и нарциссы, но желтый тут же выцветал. Здесь ведь и вечнозеленые заросли не зеленеют. Не слышно птиц, вороны не летают^[118]. Даже низко.

– Ох, да бог с ними, мой господин. Копчушки ваши стынут.

Литературный Козлик поморщился:

– Странное дело, госпожа Хохлатка, но аппетит меня покинул. Разумеется, за рыбу вам огромное спасибо, я ее попозже отведаю. А покамест я не чаю выпить чаю и… – Хвост предложения ускользнул. – Вот досада! Ночью я исписал десятки страниц – куда они подевались? – Он заглянул под стол, в стол, за стол – страницы исчезли. – Это катастрофа! Я начал сочинять несказанно сказочную сказку!

Госпожа Хохлатка, хотя и прослужила у Литературного Козлика не один десяток лет, очень огорчилась из-за копчушек.

– Смею заметить, мой господин, вам приснился очередной сочинительский сон. Помните, как вам снилось, что вы написали «Отверженных»? Ваш издатель целую неделю убеждал вас не привлекать Виктора Гюго к суду за флагеллат.

Дверь со стуком распахнулась, и в салон ворвался ветер. Заляпанный грязью волосатый торс жуткого доисторического существа заполнил дверной проем. Существо прохрипело нечто нечленораздельное на наречии глины и крови. Госпожа Хохлатка гневно уставилась на него:

– Не марай своими грязными лапами мой чистый ковер!

– И тебя с добрым утром, Питекантроп! – Литературный Козлик позабыл о пропавших страницах. – Что ты там принес, друг мой?

Питекантроп повернулся к госпоже Хохлатке и приоткрыл сложенные лодочкой ладони. Из комка земли высовывался стебелек с поникшим белым цветком.

– Вы только посмотрите! – воскликнул Литературный Козлик. – Сноудонская снежница! В сентябре! Какая прелесть! Какая редкость!

Госпожу Хохлатку это поразило куда меньше.

– Ишь, чего удумал! Вот накопай поганых сорняков побольше да отнеси их куда подальше, тогда и дождешься от меня благодарности. Свинья свиньей, лишь бы в грязи талапаться! И закрой дверь с той стороны, а то мы с господином так и сгинем от сквозняков!

Питекантроп уныло заворчал и закрыл дверь.

– Волосатый дикарь – вот он кто. – Госпожа Хохлатка остервенело скребла сковороду. – Дикарь!

Хотя Литературному Козлику было очень обидно за друга, он знал, что лучше не попадаться госпоже Хохлатке под горячую руку.

Просыпаюсь, пялюсь на очередной незнакомый потолок и невольно изображаю амнезию. Цепенею и продолжаю пребывать в оцепенении. Я часто играл в эту игру после смерти Андзю, начав девятилетние скитания по родственникам: гостевые комнаты со старенькими слежавшимися футонами («Эйдзи погостит этот месяц у нас») и кузены, у которых на случай любого спора было припасено безотказное ядерное оружие: «Если тебе здесь не нравится, отправляйся домой, к бабушке!» Короче, игра состоит в том, чтобы как можно дольше задержать ощущение, что не знаешь, где находишься. Считаю до десяти, но это не помогает подобрать ключ к настоящему. Спал я на пышном диване посреди гостиной; двустворчатые застекленные двери занавешены светлыми шторами. Во рту язва размером с отпечаток лошадиного копыта. «Бах!» – взрывается бомба памяти. Головы в боулинге. Морино, освещенный огоньком сигары. Монгол на недостроенном мосту. Разминаю затекшие мышцы. Нос и горло основательно закупорены – простуда лютует, но тело борется с ней лучше, чем мозг-идиот. Как долго я спал? Кто покормил Кошку? На журнальном столике пачка сигарет «Ларк». Осталось всего три штуки, и я выкуриваю их одну за другой, чиркая спичками. На зубах толстый слой затвердевшей замазки. В комнате тепло. Я спал в одежде, подмышки и пах взопрели. Хорошо бы открыть окно, но вставать лень. Если лежать и не двигаться, то ничего нового не произойдет, зато увеличится расстояние, отделяющее меня от смерти тридцати, а то и сорока человек. Тяжело вздыхаю. Не могу развидеть увиденное. Это прогремит в новостях на всю страну, если не на весь мир. Разборки якудза – отныне и до самого Нового года. Тяжело вздыхаю. Судебные эксперты тщательно, на четвереньках и с пинцетами в руках, осмотрят место битвы. Бригада из Отдела особо тяжких преступлений опросит посетителей «Ксанаду». Девушка из пресловутого зала патинко расскажет репортерам о мошеннике, назвавшемся сыном управляющего за считаные секунды до того, как господин Одзаки выпал из окна комнаты охраны на втором этаже. Художник-криминалист набросает углем портреты подозреваемых. А что делать мне? И что собирается делать со мной невидимый господин Цуру? Что сталось с Мамой-сан и с «Пиковой дамой»? У меня нет никаких планов. У меня нет сигарет. У меня нет бумажных носовых платков, чтобы как следует высморкаться. Изо всех сил прислушиваюсь и слышу… полнейшую тишину.

Если бы не курево, как бы я по утрам испражнялся? Реклама с обветренными ковбоями и загорелыми серферами умалчивает о слабительном эффекте сигарет. Жаль, что пришлось спать в джинсах, но я побоялся раздеться – вдруг проснусь от звука взламываемой двери и придется бежать. Страх не отпускает. Хуже, чем ждать землетрясения. Но что делать, если я услышу незваного гостя? Прятаться? А где? Я даже не знаю, сколько этажей в этом доме. Встаю. Первая остановка – туалет. Он японский: сидишь на корточках, рядом чаша с ароматными травами. Ну вот, потужился и разродился – чисто и без всяких осложнений. Из сливного бачка хлещет Ниагарский водопад. Кухня выложена терракотовой плиткой и сияет чистотой, – судя по захватанным поваренным книгам, хозяин любит готовить. Каждый предмет кухонной утвари висит на отдельном крючке. За окном – пустующее место для машины и сад перед домом. Розы, сорняки, кормушка для птиц. Высокая изгородь из бирючины скрывает дом от внешнего мира. В кладовой – всевозможные средства для уборки, но она слишком на виду, так что прятаться в ней бесполезно. Гостиная – типично японская: устланный татами^[119] пол, буддистский алтарь с фотографиями давно и недавно почивших родственников, ниша для цветов, а на стене свиток с иероглифами кандзи – читать его та еще головная боль. Ни телевизора, ни стереосистемы, ни телефона – лишь факс без трубки на широкой книжной полке. Книги – старые издания, все больше сказки с иллюстрациями: «Лунная принцесса»^[120], «Урасима Таро»^[121], «Лисенок Гон»^[122]. В доме идеальный порядок – дети здесь явно не живут. Выглядываю в щелку штор. Сад за домом – предмет чьей-то гордости и создан, чтобы радовать глаз. Пруд больше, чем у бабушки; в зеленой воде мелькает карп. Над ряской скользят поздние стрекозы. На островке – каменный фонарь. Горшки с лавандой, высокие заросли бамбука, такие густые, что в них можно спрятаться. Птичье гнездо в оранжевом почтовом ящике на серебристой березе. Можно часами любоваться этим садом. Он распускается, как цветок. Неудивительно, что в доме нет телевизора. Поднимаюсь на второй этаж. Ковер под босыми ногами мягкий и пушистый, как снег. Роскошная ванна с кранами в виде морских коньков. Хозяйская спальня; ее убранство наводит на мысль о супружеской паре средних лет. Спальня поменьше – для гостей. Что ж, прятаться негде. Это девятилетки умеют находить укромные местечки в обычном доме. Однажды Андзю обыграла меня, умудрившись залезть в стиральную машину. Похоже, на этом экскурсия окончена. Внезапно я замечаю в конце лестничной площадки решетчатую дверцу. Наверное, чулан. Дверная ручка крутится вхолостую, но дверь распахивается. Полки внутри – не полки, а крутые ступеньки. Сверху свешивается веревка с узлами, чтобы легче было подниматься. На третьей ступеньке стукаюсь головой о потолок, и он приподнимается. Толкаю его, и чем выше отходит фанерная крышка люка, тем шире становится полоска дневного света. Я ошибся. Это лучше самого укромного места. Я оказываюсь в библиотеке-кабинете с невероятно высокой плотностью книжного населения. Книжные стены, книжные башни, книжные проспекты, книжные переулки. Книжные россыпи, книжные завалы. Мягкие обложки, твердые обложки, атласы, справочники, альманахи. Книг на девять жизней. Этих книг хватит, чтобы построить эскимосское иглу и в нем спрятаться. Здесь обитает книжный разум. Зеркала возводят книги в квадрат и в куб. Великая китайская стена книг. Книг столько, что чудится, будто и сам я – книга. В треугольное окошко под потолком струится свет. С потолка свисает плетеный абажур. Кроме книжных шкафов и прогибающихся полок, единственный предмет мебели – это старомодный письменный стол-бюро с квадратными ячейками, где копятся счета и прочие документы. Похожий стол был у моей бабушки. До сих пор есть. На бюро лежат две стопки бумаги: одна – чистая, белая, как крахмальные сорочки, другая – рукопись на особом лакированном подносе. Не могу удержаться. Сажусь и начинаю читать первую страницу.