Сон № 9

– Ну-ну. Так я ему и поверила. Уж лучше как-нибудь сама, на честном слове.

Мучимый жаждой, я просыпаюсь в мареве предрассветных сумерек и вскрикиваю – надо мной склонилась старуха в черном. Судорожно дергаюсь, падаю с дивана.

– Успокойся, – говорит пожилая женщина в черном. – Успокойся, деточка. Тебе приснился сон. Это я, госпожа Сасаки из бюро находок на вокзале Уэно.

Я пытаюсь расслабиться, вдыхаю, выдыхаю. Госпожа Сасаки? Марево рассеивается.

Она улыбается, качает головой:

– Извини, что напугала. С возвращением в мир живых. Похоже, Бунтаро забыл тебя предупредить, что я утром зайду.

Напряжение наконец-то отпускает. Вздыхаю полной грудью.

– Доброе утро…

Она ставит на пол спортивную сумку:

– Я принесла кое-какие вещи из твоей квартиры, чтобы тебе было здесь удобнее. Ох, знала бы про синяк, захватила бы парочку стейков.

Мне стыдно, что госпожа Сасаки видела бардак в моей капсуле.

– Если честно, я думала, что ты уже проснулся. А почему ты не спишь в гостевой комнате?

Липкая сухость во рту, будто клей с песком.

– Мне тут спокойнее. Безопаснее, что ли. Госпожа Сасаки, а как Бунтаро узнал ваш номер в Уэно? Откуда вам известно про «Падающую звезду» и про Бунтаро?

– Я – его мать. – Госпожа Сасаки улыбается, видя мое изумление. – Знаешь, у каждого есть мать. Даже у Бунтаро.

Все встает на свои места.

– Почему же ни вы, ни он никогда об этом не упоминали?

– Ты не спрашивал.

– Мне и в голову не приходило спросить.

– Тогда зачем нам было об этом говорить?

– А моя работа?

– Бунтаро отправил тебя на собеседование, но места ты добился сам. Впрочем, сейчас это не важно. Вот позавтракаем и обсудим, как быть с твоей работой в бюро находок. Всему свое время. Сначала тебе надо принять душ и побриться, а то похоже, что ты неделю жил с бездомными в парке Уэно. Ты совсем себя запустил. А пока ты будешь приводить себя в порядок, я приготовлю завтрак. Надеюсь, ты съешь больше меня. Какой смысл спасать твою шкуру, если ты устраиваешь голодовку?

Целую вечность стою под душем, пропариваюсь до костей, подушечки пальцев сморщиваются. Намыливаюсь три раза, с головы до пят. Наконец выхожу из-под душа и чувствую, что простуда немного отступила, да и сам я как-то полегчал. А теперь – бритье. Хорошо, что бриться мне нужно раз в неделю. Мои одноклассники хвастливо рассказывали, что бреются очень часто, но на свете есть много занятий поинтереснее, чем шкрябать сталью по волоскам. Однако предложение госпожи Сасаки в некотором роде приказ. Пару лет назад дядюшка Толстосум подарил мне электробритву, но дядюшка Асфальт поднял меня на смех и заявил, что настоящие мужчины бреются лезвиями. Моя первая упаковка одноразовых «Бик» еще не кончилась. Плещу на лицо холодной водой и держу станок под холодной струей – дядюшка Асфальт говорит, что от холода лезвие сжимается и делается острее. Я вспоминаю его всякий раз, когда бреюсь. Намазываю лицо гелем для бритья «Айс блю», особенно густо желобок между носом и верхней губой – почему для этого места не придумали названия? – и ямочку на подбородке, и основание нижней челюсти, где обычно режусь. Жду, пока гель начнет пощипывать. Затем начинаю с плоских мест рядом с ушами, где не так больно. Вообще-то, мне нравится эта боль. Напряженная, всепоглощающая. Чтобы справиться с болью, надо в нее нырнуть. Вокруг носа. Ай! Ополаскиваю лицо, смываю щетинистую липкую массу в водосток. Еще холодной воды. Ощупываю подбитый глаз, пока он не начинает болеть. Чистые трусы, футболка, шорты. Пахнет едой. Спускаюсь вниз, кладу бритвенные принадлежности в сумку. Ловлю на себе взгляд дамы с фотографии в ракушечной рамке. «Ну как, полегчало? Да не волнуйся ты так. Здесь ты в полной безопасности. Расскажи, что случилось. Расскажи свою историю. Давай. Рассказывай».

Монгол исчез, как будто его и не было. Горящие «кадиллаки» разразились очередным всплеском аплодисментов. Ко мне с трудом вернулась способность рассуждать, и я понял, что пора уносить ноги, и чем быстрее, тем лучше. Я трусцой спустился с моста. Не бежал сломя голову, знал, что ночь будет долгой. Не смотрел за парапет и не оглядывался. Даже не хотелось, ни капельки. Густой дым вихрился плутониевыми клубами. Я вообразил, что превратился в устройство, которое производит расстояние. Делал сотню шагов бегом и сотню – шагом, раз, другой, третий, по объездной дороге. Следил, нет ли машин в лунной дали. Если вдруг что, спрятался бы внизу, на набережной – она выложена такими здоровенными бетонными панелями с выемками, ими наращивают береговую линию. Ужас, шок, вина, облегчение: казалось бы, обычные чувства, но я ничего такого не ощущал, кроме желания поскорее уйти подальше от всего, что я видел. Звезды угасали. Страх, что меня схватят и обвинят в преступлениях на отвоеванной земле, вскрыл во мне неведомый прежде пласт выносливости, и я поддерживал режим «сто на сто» до самого пропускного пункта, за которым объездная дорога сворачивала к прибрежному шоссе, ведущему к «Ксанаду». Заря уже опалила горизонт, и движение на трассе в Токио становилось оживленнее. Луна таблеткой аспирина растворялась в теплой воде утра. Водители и пассажиры с удивлением глазели на меня – ведь по шоссе не ходят пешком, там нет тротуаров, только отвалы земли по краям дорожного полотна, – и, наверное, считали, что я сбежал из психушки. Я было подумал об автостопе, но вовремя сообразил, что это привлечет ненужное внимание. Пришлось бы объяснять, как я здесь очутился. Послышался вой полицейских сирен. К счастью, я как раз проходил мимо ресторанчика, поэтому вошел и притворился, что звоню по телефону. Оказалось, что это не полиция, а две машины «скорой помощи». Что делать? Лихорадка грохотала в голове барабанами-тайко. Никаких планов у меня не было, кроме как позвонить Бунтаро и умолять о помощи, но в «Падающую звезду» он приходит к одиннадцати, а его домашнего телефона я не знал, к тому же боялся, что он вышвырнет мои пожитки на улицу, едва услышит, в какую передрягу я попал.

– С тобой все в порядке, милок? – спросила официантка за кассой. – Может, дать что-нибудь для глаза?

Она смотрела на меня с такой добротой, что единственным способом не разрыдаться было грубо уйти, ничего не ответив. Завидую ее сыну. Путь лежал через промзону, – по крайней мере, там был тротуар. Все уличные фонари погасли одновременно. Вдоль дороги тянулись бесконечные фабричные корпуса. В них производят продукцию для других фабричных корпусов: стеллажные полки, упаковочный материал, коробки передач для грузоподъемников. Барабаны умолкли, но теперь содержимое моего черепа пропаривала лихорадка. Силы были на исходе. «Может, вернуться к ресторанчику, – думал я, – и упасть в обморок на руках ангела милосердия?» В обморок? Больницы, доктора, вопросы? Двадцатилетние в обморок не падают. Да и ресторанчик остался слишком далеко. У фабрики по производству облицовочной замазки стояла лавочка. Неизвестно, зачем и кому здесь понадобилась лавочка, но я благодарно уселся на нее, в тень гигантской кроссовки фирмы «Найк». Ненавижу этот мир. «„НАЙК“ – ФИНИШНОЙ ЧЕРТЫ НЕ СУЩЕСТВУЕТ». За пустырем виднелись «Ксанаду» и «Валгалла». Бег по кругу. Громыхнул стартовый пистолет, и солнце припустило с места в карьер. Пела какая-то птица: длинный-длинный лихой посвист, а под конец – звездные сполохи птичьей морзянки. И так раз за разом. На Якусиме есть такая же птица. Усилием воли я заставил себя подняться и направиться к «Ксанаду», где можно найти кондиционер и местечко, чтобы поспать, пока не придет время звонить Бунтаро. Себя-то я заставил, но тело не двинулось с места. Рядом притормозила белая машина. Би-бип. Бибикающая белая машина. Проезжай. Распахнулась дверца, водитель перегнулся через пассажирское сиденье:

– Послушай, парень, я, понятное дело, не Зиззи Хикару, но, если у тебя нет предложений получше, залезай.

В полном замешательстве я не сразу сообразил, что человек за рулем – Бунтаро. Осунувшийся, встревоженный Бунтаро. У меня не было сил гадать кто, как, когда и почему. Через полминуты я уже спал.

Рыночный городок оказался ломаным лабиринтом крошеного кирпича и пустынных пустырей. Мечеть на холме, разрушенная снарядом, являла миру развороченные внутренности и выбитые окна. Ее пустые глазницы безучастно взирали на город. На улицах лежали перевернутые остовы трамваев. На обочинах лежали беспризорные дети: сморщенная кожа туго обтягивала выпирающие кости. Мухи жадно всасывали детские слезы. Стервятники кружили так низко, что был слышен шорох их перьев, а по канавам шныряли гиены. Мимо, едва не задавив госпожу Хохлатку, пронесся белый «джип» какой-то миротворческой организации. В «джипе» непрерывно щелкали фотокамеры репортеров, снимавших сюжеты для новостей. Госпожа Хохлатка подошла к огромной статуе, величественно вздымавшейся над руинами. Табличка гласила: «ЛЮБИМЫЙ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ». В тени статуи изможденный человек жарил на костре червей, чтобы накормить семью. Напыщенный, надменный, наглый, надутый диктатор на пьедестале был полной противоположностью изможденного человека внизу, чей скелет как будто скрутили из проволочных одежных вешалок.

– Извините, – сказала госпожа Хохлатка. – Я ищу рынок.

Он хмуро посмотрел на нее:

– Вы на нем.

Госпожа Хохлатка сообразила, что он не шутит.

– Вот на этом пустыре?

– Здесь война, дамочка. Или вы не заметили?

– Но ведь людям нужна еда.

– Какая еда? Мы в осаде.

– В осаде?

Изможденный человек поднес червяка ко рту своего сына; мальчик осторожно снял червяка с палочек и сжевал безо всякого выражения.

– Ну, в наши дни осаду называют «санкциями». Это слово легче проглотить.

– Надо же… А кто с кем воюет?

– Ш-ш-ш-ш! – Человек заозирался по сторонам. – Это секрет! За такие вопросы вас арестуют.

– Но вы же все равно видите, как солдаты сражаются друг с другом?

– Солдаты? Они никогда не сражаются друг с другом. Они же могут пострадать! У них джентльменское соглашение – не стрелять в людей в форме. Цель любой войны в том, чтобы истребить как можно больше гражданских лиц.

– Какой ужас! – А потом госпожа Хохлатка довольно опрометчиво сказала: – Похоже, мне так и не удастся продать свои яйца.

Мешок из-под удобрений зашевелился, и из него выползла жена изможденного человека:

– Яйца?

Изможденный человек попытался шикнуть на нее, но она пронзительно завизжала:

– Яйца!

Полуденное безмолвие содрогнулось. Слово ударной волной раскатилось во все стороны:

– Яйца!

Из канав вылезали безрукие сироты:

– Яйца!

Стучали клюками старухи:

– Яйца!

В зияющих дверных проемах возникли люди с ввалившимися от голода глазами.

Волнующаяся толпа окружила статую. Госпожа Хохлатка попыталась разрядить обстановку: