Сон № 9

– Куда катится мир?! – воскликнула госпожа Хохлатка. – Ограбить ближнего своего!

Питекантроп вопросительно замычал.

– Кто? Завистники! Соперники! Перебирают, как бы проворнее пырнуть м-меня под ребро, чтобы переломить м-мое перо! – простонал Литературный Козлик со слезами в голосе. – Без м-моей авторучки м-моя карьера окончательно окончена! Критики меня де-ре-рас-пере(кон) – структурируют!

– Только через мой труп! Не волнуйтесь, мой господин! Мы отыскали вора единожды, отыщем и дважды! Так ведь? – уточнила госпожа Хохлатка у Питекантропа.

Питекантроп ужасно обрадовался, что госпожа Хохлатка заговорила с ним и, радостно замычав, не стал обращать ее внимание на то, что если искать следы в грязи полей было делом пустяковым, то искать их в выжженной, выметенной ветром пустыне – задача совершенно другого порядка.

– Вы, госпожа Хохлатка, как всегда, абсолютно правы, – несколько успокоившись, сказал Литературный Козлик. – Давайте применим умение рассуждать логически. М-моя ручка пропала. Где обычно находят ручки? В конце предложений. А где находят концы предложений? В конце строк. А сколько строк м-можно отыскать в пустыне?

Госпожа Хохлатка выглянула в окно:

– Здесь только одна черта, которая может сойти за строку, мой господин.

– Что же это за черта, м-моя дражайшая госпожа Хохлатка?

– Ну как же, мой господин, – та, что идет по центру дороги!

Литературный Козлик зацокал копытами.

– К оружию, друзья мои! В бой, в бой!

Госпожа Хохлатка задыхалась, обливалась потом под парасолькой и боялась, что следующее яйцо снесет вкрутую. С Питекантропа пот катил градом, а гудрон, расплавленный всмятку, до дыр прожигал ему пятки. Литературному Козлику мерещились миражи глаголов «замерзать» и «оттаивать». Жестокое солнце пуляло в полуденные просторы палеными порциями пламенного свинца. Само время повторялось и обрывалось. Литературный Козлик промокнул лоб хлюпающим носовым платком и удостоверился, что то, что, как ему почудилось, ему почудилось, так и было на самом деле.

– Ага! Радуйтесь, друзья мои! Белые строки сворачивают с дороги, м-моя авторучка наверняка где-то недалеко!

Госпожа Хохлатка настояла, чтобы все испили пунцового опунциевого пунша прежде чем пуститься в пустыню. Если бы белые строки не указывали путь, даже Питекантроп заблудился бы в этих воспаленных валунах, в скалах и завалах, в осыпях и насыпях. Рептилии застыли, чередуя лапы. Питекантроп чувствовал, что за ними наблюдают, но ничего не сказал из боязни огорчить госпожу Хохлатку.

– Послушайте, – объявил Литературный Козлик, глава экспедиции, – м-мы, кажется, уже… здесь.

Все трое поднялись к самому краю фарфоровой воронки, настолько же крутой, насколько и широкой. В центре воронки зияла черная дыра.

– Экстраординарно, – пробормотал Литературный Козлик. – Примитивная культура с зачатками радиотелескопических технологий, оторванная от внешнего мира…

– Вы можете называть это радио-теле-как-бишь-там, мой господин, но уж кухонную-то раковину я ни с чем не спутаю. А чтобы эту как следует отдраить, понадобится целый месяц понедельников…

– Кееееееееруааааааааак! – Дурноглазый пилозубоклювый птеродактиль ошалело спикировал со стелы и смело совершил злое дело, толкнув тщедушное тело Литературного Козлика так, что оно стремительно слетело прямо в кратер.

– Мой господин! – закудахтала госпожа Хохлатка: копыта Литературного Козлика заскользили по керамической поверхности. – Мой господин! Я иду! Я спасу вас!

Госпожа Хохлатка, заложив вираж, бросилась на перехват, но Литературный Козлик уже исчез в черной дыре. Госпожа Хохлатка, не в силах выйти из крутого пике, последовала за ним. Питекантроп смотрел, как птеродактиль заходит на второй круг, готовясь к новой атаке.

– Кеееруууааакеееруууааакеееруууааак!

Питекантроп не боялся ни динозавров, ни кого другого, но мысль о том, что госпожа Хохлатка в полном одиночестве окажется лицом к лицу с опасностью, тисками сдавила ему череп. Питекантроп стремглав соскользнул в кратер. Бархатно-черная бездна бабахнула.

Я сижу за старинным бюро перед чистым листом бумаги и на мгновение представляю идеальное письмо. Фотография моего отца лежит рядом. Что пишут настоящему живому частному детективу? «Здравствуйте! Вы меня не знаете, но…» – не пойдет. «Здравствуйте! Я личный помощник покойного господина Морино и пишу вам с просьбой предоставить…» – не пойдет. «Здравствуйте! Меня зовут Эйдзи Миякэ – вы не так давно следили за мной, чтобы…» – не пойдет. Я решаю написать все просто и кратко. «Прошу вас выслать копию досье Эйдзи Миякэ на п/я 333 „Токио симбун“. Спасибо». Если сработает, то сработает; если нет, то, что бы я ни написал, все будет неубедительно. Спускаюсь в сад и сжигаю три черновика: если бы Бунтаро или госпожа Сасаки их увидели, то сказали бы, что я сумасшедший, не говоря уж о том, что безответственный, и, конечно, были бы правы. Писать человеку, который связан с Морино! Но если бы этот человек представлял угрозу, мы уже знали бы об этом. По поручению Морино детектив обыскивал мою капсулу, так что ему известно, где я живу. Кладу записку в конверт, надписываю адрес, запечатываю. Это – самая легкая часть дела. Теперь нужно выйти из дома и отправить письмо.

Надвигаю бейсболку на лоб, снимаю ключ с крючка у двери и обуваюсь. Поднимаю задвижку на воротах и выхожу в реальный мир. Ни скрипа тормозов, ни таинственных машин. Только тихая улочка в спальном районе на пологом склоне холма. Все дома стоят в стороне от дороги, за высокими заборами с автоматическими воротами. На некоторых установлены видеокамеры. Любой из этих домов стоит больше, чем целая деревня на Якусиме. «Может, прольюсь дождем, – вздыхает погода, – а может, и не прольюсь». Интересно, живет ли Аи Имадзё на такой же улице, с таким же окном в спальне, за такой же изгородью из бирючины? До меня доносится девичий смех – из переулка вылетает подросток на велосипеде, с девчонкой, стоящей на раме заднего колеса.

– Фу, гадость какая! – повторяет она, смеясь и запрокидывая голову. – Гадость!

Склон ведет к оживленной широкой улице со множеством магазинов. Странно слышать шум и видеть суету. Каждая машина движется с какой-то целью. Чувствую себя призраком, вернувшимся в то место, где не был особенно счастлив. Прохожу мимо супермаркета, на витрине которого красуются фигурно выложенные манго и папайи. В проходах между рядами детвора играет в догонялки. На стоянке перед супермаркетом люди сидят в машинах, смотрят телевизоры. Какая-то тетка усаживает разнаряженного песика в корзину велосипеда. Беременная – молоденькая, моя сверстница – чинно ступает, сложив руки на животе. Строители карабкаются по балкам, магниево шипит сварочный аппарат. Детсадовцы в разноцветных шапочках – у каждой группы свой цвет – броуновскими частицами носятся по детской площадке. Зачем все это? Больше всего изумляет то, что я невидим. Никто не останавливается и не указывает на меня пальцем; никаких аварий на дороге; птицы не падают с небес; никаких возгласов: «Эй! Гляньте! Вот парень, который видел, как якудза на прошлой неделе взорвали тридцать с лишним человек!» Может быть, такое чувствуют солдаты, когда возвращаются с войны. Когда донельзя обычные вещи кажутся донельзя странными. В почтовом отделении орут младенцы, а пенсионеры отрешенно глядят в никуда. Встаю в очередь, рассматриваю плакаты «Их разыскивает полиция», на которых изображены общественно опасные личности с поправкой на возможное вмешательство пластического хирурга. «Не пытайтесь самостоятельно задержать преступников. Они вооружены и очень опасны». Меня толкают в спину. Кассирша обращается ко мне в третий или в четвертый раз:

– Слушаю вас.

– А, да-да. Мне нужно отправить письмо.

Я расплачиваюсь, она подает мне марки и сдачу. Все это правда. То, что произошло со мной в прошлую пятницу, заперто у меня в мозгу и не отражается на лице. Лижу марки, наклеиваю их, просовываю конверт в прорезь почтового ящика, но не выпускаю. Разумно ли это? Разжимаю пальцы; письмо с бумажным шорохом падает на дно. Да ну, при чем тут «разумно»? Вперед, план «Ж». Смотрю в глазок видеокамеры над головой. На улице воздух сгущается в порывы ветра, низко снуют ласточки. Еще одна видеокамера наблюдает за стоянкой у супермаркета. И еще одна установлена на мосту – медитирует над потоком машин. Я спешу в дом.

Вечер брызжет неторопливым дождем. Сижу на чердаке. В густеющих сумерках белая бумага постепенно синеет, сизовеет, почти сливается с чернилами. Смотрю, как по оконному стеклу ползут струйки воды. Почти слышу, как истомившийся от жажды город, хлюпая пеной, жадно впитывает дождь. На Якусиме дождями похваляются. Дядюшка Патинко говорит, что там тридцать пять дней в месяц дожди. А когда в Токио шел дождь? Летняя гроза налетела в день моей дурацкой засады. Ох, я был таким простофилей! Ну, Морино раскрыл мне глаза. Что, если отец и впрямь не испытывает ни малейшего желания со мной встречаться? А вдруг он тоже якудза? Иногда струйки сливаются в одну, иногда – разделяются. Ну, надо, чтобы он сам мне об этом сказал. Его работа, да и то, как он вообще живет, – его личное дело. По улице за окном шуршат колеса машин, обычные мужья едут к своим обычным семьям. Одна из машин останавливается перед домом, и мое умиротворение исчезает. Я вглядываюсь в темноту за треугольным окном: старенькая «хонда» Бунтаро. А вот и мой спаситель – с газетой над головой перепрыгивает через полузатопленное отверстие сточного желоба. Плешь поблескивает под дождем.