Сон разума

Недавно сидел на диване перед телевизором и перебирал в уме всё, что может со мной случится и как я к этому отнесусь. Из того, что касается лично меня, вышло, что более всего я боюсь чем-нибудь смертельно заболеть, именно заболеть, а не просто умереть, смерти, конечно, не хочется, но страха перед ней нет, – какая-нибудь возможная автокатастрофа оказалась в хвосте данного импровизированного рейтинга. И не то чтобы я опасаюсь обременять своих близких печальной обязанностью ухода за умирающим, что в некоторой степени было бы даже благородно, меня страшит состояние неотвратимости, осознанной неотвратимости, определённости смерти, когда нельзя ничего поделать и остаётся только ждать конца страданиям не в излечении, а в прекращении вообще каких-либо ощущений. Это, по всей вероятности, признак болезненной мнительности, подтверждающийся ещё и тем, что среди всех ситуаций, пришедших на ум, не нашлось ни одной, в которой я смог бы существенно улучшить свою жизнь. Дело оказалось даже не в том, что мне более ничего не хочется, а в том, что все мои возможные желания вполне удовлетворимы, мечты реализуемы, а о чём-то неисполнимом я и думать-то разучился или отучился хотеть того, чего не могу себе позволить, и таким вот образом под конец прекрасного апрельского вечера пришёл к выводу о полной ненужности всего, что уже имею. Нет, всем или почти всем я, разумеется, дорожу и расставаться с ним не хочу, но не хватает чего-то главного, что сделало необходимым остальное. Пожалуй, так. Видимо, это и есть кризис среднего возраста, что вполне логично, однако хочется себе возразить, поскольку вывод не особо оригинален, хоть и многое объясняет. Более того, могу сказать, почему я с ним не согласен: мне не кажется моё положение универсальным, и пусть у каждого по-своему, но исходный пункт должен быть один, а я просто не знаю, каков он у меня.

В любом случае вполне очевидно, что бездеятельным самокопанием делу не поможешь, но узнать себя получше всё-таки стоит. Хотя вопрос: а что тогда я делал все прожитые 40 лет? Точно не в себе копался. Судя по всему, главным источником той нерешительности, с которой я начинаю свои (назову их) психологические упражнения, является пустая праздность этого занятия, однако полностью отождествить собственную жизнь с каким-либо иным делом тоже не получается, так почему же не быть вдобавок ещё и им? Из чего выходит, что и нет у меня никакого дела жизни, работа моя, по крайней мере, не может им считаться, но, странное дело, вместе с тем я не в состоянии вспомнить ни одного дня (может, только в детстве), который я бы весь пробездельничал. Пожалуй, это кое-что и говорит обо мне самом, о том, как я живу, но ни коим образом не отражает моей натуры, поскольку никаких порывов созидать в ней нет, просто почему-то так получается, что частенько меня тяготит. Временами моё состояние можно назвать деятельным дурманом, в котором мелкие мыслишки, озабоченность текущими обстоятельствами вытесняют собой желание подумать о чём-то существенном, о чём-то, что за ними должно стоять. Но выводить оценочные суждения, говорить, хорошо это или плохо, было бы почти нелепым, поскольку так есть и, по преимуществу, должно быть, однако в том числе и подобное обстоятельство привело к тому, что, стоя посередине жизни, я не знаю, кто такой и чего хочу. И это в полном смысле так, ведь о себе могу сказать лишь то, над чем насмехался буквально несколько строк выше, т.е. вздорный официоз и не более, а о своих желаниях – вообще ничего определённого. Конечно, сие прискорбно, очень прискорбно, но если уж на то пошло, у меня есть одно весьма характерное преимущество, а именно: я ведь свободен, у меня нет семьи, нет детей, о которых необходимо заботиться, материально ни от кого не завишу, даже своё жильё имеется, к тому же не обременён знакомыми и друзьями, с которыми обязательно стоит поддерживать отношения. Я долго думал над этим обстоятельством, и оно мне в моём нынешнем положении кажется совсем не случайным, к тому же вполне благоприятным.

Разумеется, в том возрасте, в котором я пребываю, с такой неопределённостью внутри наряду с определённостью в жизни можно было бы вполне смириться, но мне никак не получается побороть неясное стремление, тоску, что ли, к чему-то, чего я ещё не знаю, по чему-то, чего никогда не видел, но смутно ощущаю непререкаемое родство, разрешение всех противоречий, мнимых и явных, где можно найти если и не покой, то хотя бы твёрдое основание, на котором стоит строить свою дальнейшую жизнь. Это и есть исходный пункт. Быть может, он и похож на бред, которым щекочут себе нервы по невежеству, но для меня его содержание вполне реально, предметно и отзывается в каждом уголке души.

Странное дело, глядя на исписанный лист, всё становиться проще, легче, непритязательней, так что на сегодня, пожалуй, хватит.

– Слышишь? Иди уже спать, – донеслось из спальни. Звук будто выбежал из тёмной комнаты как резвый ребёнок и вдруг сильно ударился о свет настольной лампы. Фёдор немного вздрогнул и тут же вышел из задумчивость, т.е. вырвался почти насильно. Пару секунд он озирался вокруг испуганным, непонимающим взглядом, чего-то искал, потом протёр глаза и, наконец, ответил:

– Сейчас, Настюш, иду.

Среди лёгкой тишины было слышно, как снаружи на подоконнике возилась птица, готовясь к своему временному ночлегу, чему он неожиданно и искренне удивился, приподнял брови, вытянул уголки губ вниз, сделал незаметное движение, чтобы подойти и согнать её, будто она вторглась в его жизненное пространство, беспардонно и слишком непосредственно, своим хлопотливым беспокойством, однако сдержался или, возможно, просто поленился.

– И чем ты там занимаешься? – опять послышалось из спальни, но на этот вопрос не ожидался какой-либо ответ, который и не последовал.

Фёдор просидел ещё некоторое время, катая в задумчивости по столу ручку с неприятным звяканьем и поминутно ёрзая в кресле, казалось, ему хотелось провести так всю ночь. Он не испытывал желания остаться одному, ему хотелось ещё хоть несколько мгновений не переступать грань между эфемерной, мимолётной сладкой опустошённостью и обыденной жизнью, в которую он всегда успеет вернуться и которая невинным, но весьма неприятным образом давно отягощает его. Наконец, Фёдор встал и нехотя пошёл спать.

– Чего ты так долго? на работе опять что-то срочное? – Настины глаза отчётливо виднелись в темноте.

– Ну и засыпала бы без меня, – Фёдор небрежно отстранил её руку, – зачем же ждать?

– Да уж привыкла, что тут теперь? Ладно, не хочешь – как хочешь, – она отвернулась и почти сразу заснула.

Сам того не замечая или делая вид, что не замечая, Фёдор нравился женщинам, и не девушкам, а именно женщинам. Хоть он не отличался примечательной наружностью или исключительным умом, зато казался мягким, добрым, щедрым, и нужно было прожить с ним довольно много времени, чтобы понять, что всё это, на самом деле, ни коим образом не является чертами его характера, но лишь ритуалом, который тот пытается прилежно исполнять только постольку, поскольку так живётся гораздо проще.

Познакомились они с Настей года четыре назад, три года вполне благополучно живут вместе. Как получилось, что она переехала к нему, Фёдор уже толком не помнил, помнил лишь неприятную ситуацию, по словам его подруги, материального характера, сложившуюся с её тогдашней съёмной квартирой, то ли повышение аренды, то ли снижение её заработка, после которой он сам и предложил переехать к нему, что оказалось даже удобней, ведь к тому времени у них сложились если не семейные, то довольно устойчивые отношения, и противиться им было бы почти неправдоподобно. Вместе с тем, никогда за те годы, что они прожили вместе (и это, пожалуй, было главной отличительной чертой их пары), Фёдор и Настя так ни разу не попытались напрямую выяснить отношения, почему каждый чуть ли не по-своему думал, что именно их объединяет, вследствие чего между ними постоянно присутствовало ощущение опасной недосказанности, которое, тем не менее, вполне компенсировалось откровенностью во всём остальном. Можно даже предположить, что оба берегли друг другу нервы, не задевая болезненных чувств, оставшихся после предыдущих опытов, о которых часто, открыто и очень опрометчиво рассказывали, будучи наедине, после чего, возможно, и возник этот странный немой уговор. Однако иногда Фёдор всерьёз задумывался, что именно ему в ней нравится, и каждый раз приходил к выводу, что особенной любви не испытывает, более того, порой хотелось полюбить, но не получалось, пробовал себя заставить – не выходило, а между тем вполне ею дорожил.

Настя обладала высоким ростом, выше, чем у Фёдора, имела прекрасную стройную фигуру, хорошо понимала свою привлекательность и старалась подчеркнуть оную. Походку всегда сохраняла лёгкую, непринуждённую и прямую, движения плавными, чтобы они вызывали определённое восхищение точностью и грациозностью, но претензии на исключительность никогда не выказывала, посему выглядела очень естественно, почти по-детски. Такая свежесть и умелость в восприятии самой себя очень редка и тем ценна, а, главное, весьма красит её обладательницу. Возрастом же она была на 8,5 лет младше Фёдора, но зачастую выглядела гораздо моложе своих лет, поэтому несколько раз незнакомые с ними люди принимали её за его дочь, но интересней всего то, что даже друзья с изрядной долей сомнения смотрели на них как на пару – и действительно, из их обращения друг к другу казалось, что они брат и сестра или какие-то иные родственники, ведь лишь несколько раз и то с глазу на глаз они назвали друг друга «зайкой», «лапой», «любимым/любимой» и проч., однако вскоре почувствовали в этих словах определённую фальшь и более ни наедине, ни на людях ничего подобного не делали. Пожалуй, Фёдор и обиделся, если бы заметил, но решительно все (кроме, быть может, его родителей) полагали, что он её не заслуживает, Настя же, давно почувствовавшая такое отношение к их паре, всячески пыталась его сгладить вплоть до того, что шла на жертвы в своём облике. Конечно, и она была не столь идеальна, как выходит, по крайней мере, во внешности, ведь, если приглядеться, бёдра у неё выглядели немного узковатыми да черты лица крупноватыми, что, впрочем, уже дело вкуса. Такие мелкие недостатки всегда сглаживаются непосредственностью обращения, вследствие которого всякий, их заметивший, перестаёт уделять им внимание. Правда, иногда Настя слишком сильно зачёсывала волосы назад, от чего её миловидное лицо начинало казаться совсем круглым, но об этой мелочи не стоило даже упоминать, тем более что они являлись бесспорным украшением своей хозяйки, она их никогда не подкрашивала (по крайней мере, никогда в этом не признавалась, и Фёдор никогда не был тому свидетелем), поскольку и сами по себе имели прекрасный ровный светло-русый оттенок, были очень густыми и длинными, так что уход за ними отнимал весьма много времени. Время от времени это её раздражало не на шутку, и она уже не раз хотела их остричь, но никак не решалась, ведь привыкла к ним с детства.

Необходимо ещё сказать, что Настя работала и неплохо зарабатывала, однако нравилась ли ей работа, определённо ответить нельзя, да и незачем, ведь давалась она ей легко и сил особо не отнимала: с 9 до 5, пять дней в неделю, и достаточно. А вот то, что в доме она была настоящей хозяйкой, необходимо отметить особо, ведь уже дня через три, как та въехала в квартиру Фёдора, все вещи начали находиться на своих места, грязное бельё не залёживалось в корзине неделями, даже за диваном более не валялись обёртки от конфет и в холодильнике всегда оказывалось, что найти. Привычка, а, главное, умение заниматься домашними делами пришла к ней в отрочестве, причём выполняла она их непринуждённо с непонятным окружающим удовольствием. И, наконец, надо прибавить, что несмотря на всю неопределённость своих чувств, Фёдор прекрасно понимал, какой хорошей матерью Настя могла бы стать, бывали даже минуты, когда он всерьёз подумывал завести детей и завести их исключительно с ней. Словом, она была ровно тем, что нужно любому другому нормальному мужчине.

Фёдор лёг, однако ему никак не удавалось заснуть, он постоянно, но осторожно ворочался, боясь разбудить свою подругу. Странное ощущение, желание тут же, сей же час доделать то, что осталось незавершённым буквально на чуть-чуть, несколько растянутых ночных часов теребило его душу, а между тем в голове ревностно сидела мысль, поскорее бы завтра вернуться к дневнику. Он чувствовал начало чего-то нового, неизвестного, быть может, и разрушительного, однако до конца ещё не давал себе отчёта в своих ощущениях, вновь и вновь понимал, что покой прежней жизни окончательно нарушен, но каким именно образом, пока оставалось для него загадкой потому, что сама жизнь не представлялась ему самостоятельной, сравнивать было не с чем. Встав среди ночи и на цыпочках выйдя на балкон, чтобы покурить, Фёдору вдруг подумалось, как давно он не видел звёздного неба, подумалось спокойно, без экзальтации и восхищения, – оно непосредственно бросилось в глаза и ненадолго отвлекло всё внимание. Нет, никаких особенных мыслей или чувств не возникло в его душе, было достаточно уже того, что оно выглядело холодно и безмолвно, нисколько не нуждаясь в своём созерцателе. А внизу слегка шуршали не окрепшие молодые листья, улица была плотно освещена фонарями, пока он свисал с сигаретой из приоткрытого окна, по ней проехала пара-тройка машин, шумя колёсами по немного влажному асфальту, – ничего примечательного. Холод бодрил, свежий воздух чуть-чуть успокоил мысли; докурив и постояв ещё минут с 10, наслаждаясь спокойствием и тишиной, Фёдор, наконец, вернулся в спальню, но заснуть удалось всего на 2-3 часа, поэтому утром встал сильно не выспавшийся и немного раздосадованный.