Сон разума

Вроде бы красива, совсем не дура, а ведь хоть убей не то, всё равно не то, на генетическом уровне не то, не этого мне надо. Я не знаю, чего мне надо, знаю только, что не этого, думаю, она сама всё прекрасно поняла. По всей вероятности, она предположила, что я пока не готов (в моём-то возрасте) или слишком зациклен на себе и проч., но как бы то ни было, теперь это не более, чем мои домыслы, а действительно творившееся в её душе, я так никогда и не узнаю. Странно вообще-то: столько лет вместе, а, выходит, знали друг о друге не многим более, чем совершенно посторонние люди. Вот что её толкнуло на этот разговор именно сегодня? Не понятно. Можно же было и отложить, всего на пару месяцев, а там и отпуск, и пляж, и море, и номер в гостинице, и совсем иное настроение; ей-богу, не хочется думать, что она просто глупо просчиталась, буду полагать, всё у неё шло от души. А я ведь до вечера, буквально до последней минуты, ни о чём не подозревал, она же когда-то умудрилась обдумать предстоящий разговор, хорошо обдумать, однако ошиблась, наивно, по-детски, очень жестоко. Представляю, каким жалким я выглядел в конце произошедшей сцены, и пусть это будет для неё слабым утешением, такой удар по самолюбию вынести можно. Сама она тоже не без греха – после стольких лет совместной жизни так плохо меня понимать.

Кстати говоря, помимо прочего в осадке осталось занятное, очень отчётливое ощущение растерянности, будто некто требовал от меня чего-то вполне определённого только на неизвестном языке, я смутно чувствовал, что имею это, однако всё, к чему оказался способен в своём желании помочь, – нелепо размахивать руками да громко переспрашивать, что отнюдь не прибавляло понимания – возни много, а смысла ни на грош. Что можно ещё сказать? Через несколько часов после нашего глупейшего разговора переживания почти померкли, в памяти остались лишь отдельные сцены, я уж с трудом могу вспомнить, что нас объединяло все эти непродолжительные годы. Неужели только удобство? Вроде бы нет; она правильно сказала, у нас многое было, но чего-то большого как раз таки не случилось, наши отношения действительно остановились где-то в самом начале и не двигались далее. С другой стороны, если бы этого не произошло, думаю, всё разрешилось бы гораздо раньше. Но нет, мы были наивны, очень наивны, непростительно наивны, и хорошо, что закончилось только нервотрёпкой. И причина этой «наивности» не в тривиальном недопонимании или отсутствии опыта, наоборот, по большому счёту, все всё понимают. Тут какой-то надрыв, подростковый фанатизм, что ли, и я не только нас с ней имею в виду, он заметен у многих, мол, раз не способны на нечто грандиозное, то не надо вообще ничего, готовы отгородиться от всего и жить в своём произволе – самолюбие не выдерживает. Правда, иной альтернативы теперь я для себя не вижу, однако сие уже не важно, т.е. важно, но не здесь. А дежурным сексом без любви поднадоело заниматься. Впрочем, такие нюансы уже можно списать на возраст. (Просто к слову пришлось, возможно, и не зря.) В любом случае, теперь всё это частности, и одиночество, как не крути, должно пойти мне на пользу, заботиться сам о себе стану, да и время лишнее появится, не надо будет никому объяснять, чем, когда и почему собираюсь заниматься.

Странно, но я никогда доселе не замечал, как решение или, скорее, предвкушение решения бытовых проблем может успокаивающе действовать на состояние души: изо дня в день появляется стабильность, определённость, есть что-то обязательное, что-то, что надо делать постоянно. Конечно, это мелочная чепуха, но всё же один вполне существенный смысл она имеет, а именно: помогает оценить, сколь много важного, но иногда незаметного делают для нас близкие, которых мы в то же время можем и не любить, что тем не менее не должно умалять нашей благодарности. И хоть это звучит с обыденной назидательностью, но такая уступка с моей стороны пока всё, на что я сейчас способен, ведь уже несколько часов кряду из головы не выходят ни чем не примечательные сцены, как она, например, по субботам старательно вытирала пыль с мебели или развешивала сушиться чистое бельё на балконе или усердно обжаривала овощи на сковородке почти баз масла, так что постоянно приходилось их переворачивать. Нет, я не бесчувственный, сердце всё-таки сжимается.

Но полегче становится на нём, когда понимаешь, что своими проблемами ты никого кроме себя не мучаешь, а самого уже, кажется, и не жалко. В последнее время я, видимо, стал очень холоден в обращении, рассеян, может, даже надменен. Себе-то я могу это объяснить, а вот окружающим терпеть подобное весьма странно, если не сказать обидно. Я меняюсь, но к лучшему или худшему – не понятно, внешне становлюсь безразличней ко всему, сам иногда чувствую, как смотрю пустым и отрешённым взглядом, даже сейчас чувствую, хоть и случились пару раз мгновения отчаяния, минуты страха, будто безвозвратно потерял нечто важное, однако особого содержания в них не было, только несмелые восклицания. Наверно, поэтому и жалости к себе не испытываю, что является прочной основой для объяснения. В целом же осадка не получается: вполне спокойно, комфортно, с удовольствием подумываю, что дома мне теперь не надо что-то из себя строить, что-то, чем я не являюсь. Цинично, конечно, говорить о ней как о препятствии, да и чему? самокопанию, что ли? как бы она смогла ему помешать? Думаю, узнай она всё, что внутри меня происходит, наверняка приняла бы таким, каков есть, безо всяких условий. Я сам не могу этого допустить, ведь в таком случае стало бы ясно, что в моих исканиях нет ничего существенного, а мне уникальности хочется. Вот и ещё одна причина для разрыва.

Между тем, мне ни разу и в голову не пришло подумать о том, что будет с ней дальше, я сосредоточился лишь на ожидающей меня неизвестности, на своей решимости перед грядущим одиночеством, готовности ко всему, что бы не произошло. А что же, собственно, может случиться? небеса упадут на землю? Нет, и хуже будет мне, а не ей. Но неужели я столь мелочен, что мне нужно бряцать пустыми фразами, чтобы выносить самого себя? Пытаясь найти разумное оправдание произошедшему, я прибегаю к нелепым аргументам о долженствовании, хочу, но не могу отрезвиться, поскольку слишком увяз и изнежился в неизменной обстановке, промышляю по мелочам, а жизнь проходит мимо, большая часть прошла, и ни гнев, ни ярость, ни досада на самого себя, на своё ничтожество и рабство, на то, что не в состоянии вырваться из них, не помогают, будто бью кулаками глухую стену, которая никогда и не подумает поддаться. А потом что? отчаяние? оцепенение? И всё по новой. И прежде случалось со мной нечто подобное, но тогда я не обладал ничем, что мог потерять с сожалением, поэтому и продолжил идти своей дорогой, а сейчас вот сижу и копаюсь, доискиваюсь чего-то значимого, но вокруг опять пустота, ведь сегодня последнее потерял, последнее, и как бы не пытался себя убедить в обратном, так оно и есть на самом деле. И что теперь? Опять идти по кругу, ловко перехитрить себя тем, что хочу ровно того, чего могу себе позволить, смиренно дожидаясь старости, в которой потребностей уже поменьше да и скромности побольше? Хотя как сказать, такие как я с возрастом становятся непомерно самолюбивы. Этого будущего я хочу, туда ведёт моя прежняя и нынешняя жизнь? Правда, доселе я не вполне осознавал своего состояния, а сейчас, сколь бы ничтожны не были мои переживания, я прямо их высказываю, чтобы посмотреть на себя со стороны и… и понять всю мелочность своих притязаний. Последнее звучит как поучение.

Ночью Фёдор так и не смог заснуть, тяжело и гадко было у него на душе. Временами в полузабытье среди бессвязных мыслей его посещало нечто вроде вдохновения или, точнее, понимания, но одним лишь спутанным чувством, без содержания, которое рассеивалось в тот же миг, как только он пытался на нём сосредоточиться. Фёдор не отдавал себе отчёта, что и как с ним происходит, но мысль о том, что он до сих пор не оставил ни в чьей жизни ни малейшего следа, а если и оставил, то весьма скверный, окончательно утвердилась среди ночных переживаний. Настала пора подводить промежуточные итоги, но каковы они были? Их просто не оказалось. Разумеется, он мог с лёгкостью не обращать внимания на это обстоятельство и сидеть дальше, удовольствоваться нынешней жизнью, поскольку кое-чего в ней действительно добился, но, к сожалению, Фёдору этого было мало. То он помышлял, что нужно завтра же всё исправить, Настя наверняка бы его простила, потому что сама была немного виновата, начинал строить конкретные планы, а через несколько мгновений тут же про них забывал и вдруг сбивался на воспоминания, иногда приятные, иногда не очень, о том, как она любила наблюдать за ним, поглощающим приготовленный ею обед, сидя за столом напротив, подперев рукой подбородок и смотря с снисходительной улыбкой будто на маленького мальчика, судя по всему, с почти материнскими чувствами, как его раздражали постоянно занятая ею в будние дни ванна и запах порошка, исходивший от её рук после стирки. Потом всплывали ещё какие-то мелочи, потом ещё, наконец, они сменялись совершенно посторонними мыслями, что завтра, например, следует сделать на работе, надо ли вечером вынести мусор и т.п. Проворочавшись так до шести утра, Фёдор встал опустошённый, кое-что сообразил на завтрак, а потом битый час бездельничал, ожидая, когда можно будет пойти на работу, куда не очень-то и стремился.

Его кабинет находился на последнем этаже семиэтажного офисного здания. Все их он с полной готовностью прошёл в это утро пешком, чтобы приободрить свой разбитый организм, но тщетно, только усилил усталость после бессонной ночи. Фёдор никогда не любил характерный офисный запах, который в его нынешнем состоянии раздражал ещё больше. Прежде он с удивлением замечал, что даже старые вещи тут всё равно пахнут по-новому, и в конце концов выдвинул довольно экзотическую теорию о том, что здесь в них не вкладывают душу, будто это возможно в других условиях, однако в своё время на полном серьёзе посчитал такое объяснение вполне удовлетворительным. Так или иначе, но отчуждённость обстановки в конце концов приободрила его, к ней можно было быть безразличным, иногда и презирать исподтишка, в общем совсем не заботиться об окружении.

– Что, Фёдор Петрович, новый имидж? – спросил начальник через плечо. Он стоял у своего кабинета в полутьме и сразу же повернул голову, как только его подчинённый вышел из двери на лестницу, однако промедлил пару мгновений, чтобы тот первый с ним поздоровался, потом, догадавшись, что его ещё не заметили, задал свой вопрос, бодро тыкая толстым пальцем с коротко остриженным ногтем на небритые щёки Фёдора.

– Нет, просто забыл, – ответил тот, натужно улыбаясь, вдруг осознав, что выглядит несколько неряшливо.

– Зайдите ко мне попозже, – попросил начальник спокойным тоном, будто обиженный простотой ответа, потом скрылся в одной из дверей, располагавшихся по обе стороны коридора, с соответствующей надписью, что, мол, бог и царь, т.е. генеральный директор.

Возвратившись домой в конце очередного беспорядочного дня и открыв дверь, Фёдор замешкался на пороге, что-то показалось ему не так: все его вещи лежали на тех же местах, на которых он и оставил их утром, будто здесь никто кроме него не жил – потом спохватился и вспомнил, что так оно и было. Но это оказалось ещё не всё. Сбросив в прихожей верхнюю одежду и войдя обутым в спальню, он заметил, что от Настиных вещей не осталось и следа. Это действительно был конец, она решила не давать ему шанса ещё раз встретиться даже по формальному поводу. «Наверно, сосед открыл». (У того имелся запасной ключ.) Не было ни её одежды, ни косметики, даже лампа из коряги затейливой формы, неплохо вписавшаяся в интерьер, которую Настя приобрела в командировке в качестве основания так и не получившейся коллекции, исчезла, что, конечно, не удивительно, ведь она была её собственной. Глядя на такое положение дел, Фёдор начал опасаться, что где-нибудь в шкафу или ящике комода обнаружит все свои подарки. Такого горького унижения он мог теперь вполне ожидать, но, облазив все тумбочки, ничего так и не нашёл, что казалось отрадным, хоть он и испытывал смешанные чувства. Нет, ему было жалко не подарков, которые, кстати сказать, имели не малую цену, Фёдор понял, что Настя сознательно не стала его добивать, ведь прекрасно понимал, она имела достаточно сил, чтобы ради принципа отказаться от каких-то побрякушек.

Днём за делами Фёдор забыл про расставание и сейчас недоуменно смотрел на опустевшую квартиру, которая будто осиротела, потеряв всех жильцов, даже запахов в ней не осталось, хотя обычно, по его возвращению с работы, пахло жареным мясом и Настиными духами, а вечерами каким-то кремом и всегда и всюду, особенно в спальне, присутствовал ещё один очень приятный запах, по всей вероятности, бывший её собственным. Наткнувшись, таким образом, на мысль о еде, он вдруг вспомнил, что с утра ничего не ел, потом долго-долго возился у плиты, состряпал нечто невнятное, но более или менее аппетитное, всё съел, вымыл посуду и встал посреди кухни с мыслью о том, что все его занятия на сегодня закончены и делать ему больше нечего. В тишине постоял на балконе, смотря на наплывающие плотные тучи, заходящего Солнца видно не было, город лежал угрюмый и полусонный, недовольно понимая, что скоро его начнут поливать холодным дождём. Войдя в комнату, Фёдор хотел было развлечь себя телевизором, но ничего не вышло, всё казалось пустым, чужим, безжизненным, о развлечениях и думать не мог. Так и просидел несколько часов, о чём-то вяло размышляя, пока не стемнело. Ещё два дня назад он пребывал в прямо противоположном настроении и искренне полагал, что ничего его не изменит, но спокойствие было нарушено тем исключительным и самым эффективным образом, которое только могло найтись. Когда в квартире стало совсем темно, он неуверенно подошёл к письменному столу, потом отошёл, потом опять подошёл, сел. Казалось, Фёдор чего-то боится, чего-то, с чем не сможет совладать, однако теперь это нечто было единственным, что у него оставалось.

01.05 Расставание оставило во мне след, который я всеми силами хотел бы избежать. Дело не столько в спутанности ощущений, сколько в самом одиночестве. Я ведь никогда доселе не был одинок, не чувствовал себя таковым. Не отличаясь особым дружелюбием даже в молодости, я всегда мог подыскать себе компанию. В институте, например, имел много приятелей, но не друзей, казался общительным, но не навязывался, событий не инициировал, и в то же время мою персону, за редким исключением, постоянно кто-то куда-нибудь звал, что воспринималось мной как должное. Всегда умел отвлечь себя от тягостных мыслей и не фатальной весёлостью, строящей из себя надорванную наивность, а вполне осознанно, тем, что прекрасно понимал, ничего смертельного, никаких непреодолимых проблем в молодости возникнуть не может, и все внутренние неурядицы – не более, чем минутная блажь. Мне и сейчас есть куда пойти, но желания нет, не хочется кому-то навязываться, и не только знакомым, даже близким, чтобы потом гадать, действительно ли они тебе рады или терпят из вежливости. Возможно, стоит взять малую передышку и спокойно побыть одному; хотя вот странная закономерность: когда не надо – все они здесь, а когда надо – ни единой живой души вокруг. Противоречие.