Сонька. Продолжение легенды

Ей не ответили, прапорщик едва заметно усмехнулся, скомандовал:

— Руки за спину!

Женщина послушно выполнила его приказ, снова улыбнулась, очаровательно програссировав:

— Как прикажете, господин офицер-р.

— Разговорчики!.. Вперед!

Илья Глазков шагал впереди, надзиратели держались сзади. Прошли по решетчатому балкону первой галереи, с которого хорошо были видны нижние этажи тюремного корпуса, спустились по лестнице и снова зашагали по балкону нижней галереи.

Прапорщик громко выкрикивал:

— К двери не подходить! В окошко не глядеть!

Неожиданно Сонька бросила взгляд вниз и увидела на небольшом пятачке внутреннего двора группу арестантов — человек сорок — в полосатой одежде и с котомками за плечами. Их окружали плотным кольцом конвойные, подталкивая и подгоняя к выходу.

— Каторжане? — тихо спросила Сонька.

— Разговоры! — скомандовал Илья и через пару шагов, чуть повернув голову, тихо объяснил: — Отправка на Сахалин.

И тут воровка поймала на себе взгляд, направленный снизу. На нее смотрел пан Тобольский. От неожиданности глаза его заслезились, он стал отчаянно протирать их, изо всех сил стараясь разглядеть женщину наверху — она ли это, не ошибся ли он.

Сонька едва заметно махнула рукой, и тогда поляк развернулся всем телом к ней, закричал:

— Соня!.. Сонечка!.. Я люблю вас, Соня!

Конвойные принялись избивать его, загоняя в середину толпы арестантов, а он уходил от ударов, все изворачивался, желая в последний раз увидеть свою любимую женщину.

Прапорщик оглянулся, сердито приказал воровке:

— Шагать прямо!.. Смотреть перед собой!

Балкон закончился, начался спуск по лестнице, и арестанты исчезли из поля зрения.

В следственной комнате, кроме следователя Гришина, находился также в должности писаря младший полицейский чин Феклистов, старательно разложивший бумаги и ручки, имея намерение записывать все подробно, слово в слово.

Егор Никитич некоторое время молча внимательно изучал сидящую напротив воровку, наконец с ухмылкой поинтересовался:

— Значит, вы продолжаете настаивать, что являетесь подданной Франции?

— Да, Франция моя родина.

— И вас не смущает, что «ваша родина» никак не желает признавать вас?

— Повторяю, это ваши игры.

Следователь помолчал, явно готовя какой-то сюрприз, вдруг игриво заявил:

— Сказывают, вас признал один из арестантов, осужденный на пожизненную каторгу?

Сонька вскинула брови.

— Вы шутите, господин следователь?

— Ни в коем разе. Он кричал, что любит вас, мадам Соня.

— Завидую Соне, что ей объясняются в любви даже каторжане.

— Господин Тобольский. Вам известно это имя?

— Так же, как и ваше.

Феклистов бросил короткий взгляд на Соньку.

— Вы вместе отбывали каторгу на Сахалине, и он в какой-то степени способствовал вашему побегу оттуда.

Воровка вздохнула, сложила руки на коленях.

— Вы, господин следователь, который уже день рассказываете мне о жизни какой-то аферистки, которую я не знаю и знать не желаю. Поэтому заявляю вам вполне официально — больше на ваши вопросы я отвечать не собираюсь.

— Будете играть в несознанку? — усмехнулся Егор Никитич.

— Если на вашем языке это звучит так, то пусть будет «несознанка».

Гришин стал собирать бумаги, как бы между прочим бросил:

— С вами желает встретиться адвокат.

— Нет, — усмехнулась Сонька, — свою честь я буду защищать сама!

Егор Никитич повернул голову к писарю, махнул ему:

— Свободен.

Феклистов сгреб листки, чернильницу и ручки, задом вытолкался из двери.

Следователь еще покопался в бумагах, что-то дописал и, перед тем как вызвать конвой, как бы между прочим бросил:

— В одиночке сидеть тяжело. Много лучше будет, если к вам, мадам, будет подсажена еще одна аферистка. — И тут же громко распорядился: — Увести арестованную!

В комнату вошли те же самые надзиратели, а также прапорщик Глазков. Сонька встала и шагнула к выходу.

Табба проснулась с тяжелой головой, некоторое время сидела на кровати, бессмысленно и болезненно глядя в одну точку, затем слабо позвала:

— Катюша!

Катенька явилась быстро, остановилась на пороге спальни.

— Чего подать, барыня?

— Голова болит. Жутко… Наверное, мигрень.

— Наверное, — согласилась прислуга. — Может, порошок какой?

— Да, поищи в шкафчике.

Девушка затопала каблучками исполнять желание хозяйки, та же встала, сделала пару шагов, отчего ее сильно качнуло. Она, придерживаясь за спинки стульев, добралась до зеркала, взглянула на лицо, с отвращением закрылась ладонями.

Катенька вернулась, неся в руках стакан с водой и распечатанный порошок.

Артистка выпила, мельком посмотрела на девушку.

— Пьяная была?

— Немного, — деликатно ответила та.

— Больше не разрешай мне пить. Иначе сопьюсь. — Табба двинулась в сторону столовой, по пути спросила: — Из театра не звонили?

— Нет, не звонили, барыня.

— Сволочи.

Она уселась за пустой стол, попросила:

— Какой-нибудь бульончик.

— Сейчас сделаю.

— Лучше куриный.

— Непременно, — кивнула прислуга, затем нерешительно сообщила: — А у нас, барыня, почти не осталось денег. Вечером приходил хозяин, очень гневался.

Табба удивленно посмотрела на нее.

— Как… не осталось?

— Кончились. На еду, на вино. На извозчиков.

Артистка подумала о чем-то, стуча накрашенными ногтями по столу, сказала Катеньке:

— Приготовь платье на выход. И вызови экипаж. Я кой-куда съезжу.

Изящная белая повозка с бывшей примой катилась по Невскому, Табба сидела в ней непринужденно и элегантно, вуаль, упавшая на глаза из-под шляпки, нежно щекотала лицо.

Справа и слева мелькала гуляющая публика, проносились навстречу экипажи и редкие автомобили, били по глазам витрины магазинов, от продуктовых до ювелирных. Артистка не беспокоила извозчика, она выбирала наиболее подходящий вариант магазина, возле которого ей следовало бы остановиться.