Сороковник. Книга 3

Художник утомлённо откидывается на спинку складного ветхого стульчика, что вот-вот, кажется, треснет под ним, и, скрестив руки на груди, ждёт ответа. А я поплотнее сжимаю губы, чтобы не расхохотаться.

Вы знакомы с полотнами Бориса Вальехи? Тогда вы меня поймёте.

Городскую площадь я узнаю сразу же — и по ратуше, и по раскуроченной мостовой. Хоть и в карандаше, но рисунок исполнен мастерски и на редкость выразительно и добротно. Я люблю графику, и поэтому, должно быть, машинально, даже пребывая в задумчивости, подошла именно сюда, а не к тем, кто по соседству ваяет красками или акварелью. Хоть я и полный профан в художественном деле, исхожу только из дилетантских суждений: нравится — не нравится, и любой знаток заткнёт меня за пояс…

— Потрясающе, — говорю совершенно искренне. — Только скажите, а почему они у вас так странно одеты?

К ратуше, соседствующим домам — иначе говоря, к заднему плану, как и к вольготно раскинувшимся на мостовой в качестве трёх трупов циклопам у меня нет никаких претензий. Естественное изумление вызывают две центральных фигуры, ну совершенно эпичненьких, как выразились бы мои девочки. Мужчина, настолько Васютиного телосложения, что балахон вот-вот затрещит на нём по швам, торжественно вздымает к небесам посох-копьё с навершием, объятым пламенем, лик суров и торжественен и даже имеет какое-то отдалённое сходство с Рориком. Развевающиеся блондинистые волосы перехвачены стальной диадемой, в глазах огонь… Дама рядом с ним — не то что мускулистая, а просто-таки обросшая мышцами, но исключительно в эстетичных местах, не прикрытых бронелифчиком и бронестрингами — ах, да, ещё с развевающейся шикарной гривой, блондинистой, конечно, тоже вздымает к небу оружие: лук, настолько бронированный, что и не знаю, удержала бы я его в своих настоящих рученьках. В глазах, конечно, огонь. Под ногами — отрубленная циклопова голова с оскаленной пастью и кривыми клыками… кто и чем её отрубил — непонятно, ни у кого из персонажей нет ни малейшего намёка на меч. Где-то на заднем плане в портале исчезает драконий хвост.

Художник небрежно пожимает плечами.

— Ну конечно, — ответствует язвительно, — всё-то вам, публике, известно. А как, по-вашему, должны выглядеть герои? Вы там были? Вы видели это страшное зрелище — битву титанов и титаних, вы присутствовали, я вас спрашиваю, дамочка? А ещё туда же… А я, представьте, там был, да! И видел всё собственными глазами!

— Допустим. Но как-то они…э-э… не совсем похожи, — несмело подаю реплику. — Скажу честно, я их немного зна…

— И что? — взвивается творец. — А я увидел их именно такими! Гений имеет право на собственный взгляд! Гений свободен в самовыражении!

Тоже пожав плечами, отхожу под его бурчание о том, как много развелось вокруг критиков. А со всех сторон, привлечённые бурной вспышкой гнева, подтягиваются любопытные. Кто-то задумчиво складывает кончики пальцев и зависает в прострации, созерцая шедевр, кто-то, хмыкнув, идёт дальше… Но вот уже одна из девиц-"обережниц" начинает что-то настойчиво шептать своему спутнику. Слов не видно, но смысл понятен. Творение гения будет продано, и не за гроши.

Как-то бедненько сегодня с сюжетами, думаю с нарастающим раздражением, обходя художественный ряд. В пастели, в сангине, в масле показывается всё та же площадь, разве что состав действующих лиц варьируется. Могучий ведун мечом взламывает мостовую, за ним вырастает стена обережного круга. Стройно-изящная обережница невесть откуда взявшимся копьём, раза в два длиннее её собственного роста, пришпиливает к земле странно съёжившегося дракона. Прямо-таки Святой Георгий, не иначе. Страстный поцелуй ведуна и обережницы (краснею) — и где-то там, на заднем плане, гротескно-уродливая фигурка Игрока, подпрыгивающего и потрясающего кулаками.

Самовыражение, не иначе. Как я тогда не заметила на площади такого множества свидетелей? Не иначе, на стрельбу отвлеклась…

И, словно натолкнувшись на невидимую стену, замираю у последнего холста.

Вот он там был, этот могучий старик, заросший великолепной, до самой груди бородой, с пышными усами, лихо подкрученными наверх, в потёртом берете и непонятного болотного цвета старом сюртуке, лоснящемся на локтях. Только тот, кто видел, мог уловить этот момент, когда лицо Рорика неуловимо преобразилось, и из смертельно усталого парнишки вдруг проглянул Обережник-воин, заслонивший собой ни много, ни мало — город. Мир.

Смятый балахон промок на груди от пота, на лбу и щеках размазана пыль, беззащитно выделяется кадык на худой шее. Пальцы, сжимающие такое знакомое витое древко, наливаются силой. Где-то с левого края — отблеск портала. А вот меня здесь не видно. Тем не менее, в том движении руки обережника, в его жесте, устремлённом к кому-то за гранью подрамника, в крохотных огоньках-отражениях серых очей, в губах, чуть припухших от недавнего поцелуя — во всём улавливается присутствие рядом Женщины, которая только что отстранилась.

Не задумываясь, я кладу на колени Мастеру букет.

Покосившись на меня, он вытаскивает из закромов деревянного ящичка угольный карандаш, протягивает мне — и кивает на холст. Стянув перчатку, чтобы не испачкать, вывожу чёрным в нижнем правом углу холста: "Спасибо, Мастер". Ставлю подпись. Возвращаю уголёк на место. Надеваю перчатку.

Он, улыбнувшись в усы, снова берётся за кисть.

Да, день богат на интересных людей…

Но кто бы мог подумать, что ждёт меня ещё одна встреча, но на этот раз — не слишком приятная?

Едва свернув в квартал русичей, слышу за спиной приближающийся конский топот. Но я же знаю правила: всадникам отведена проезжая часть, желательно — середина, прохожим — тротуар, вот и иду себе спокойно по тротуару. То, что всадник внезапно сворачивает и преграждает мне путь конём, становится для меня полнейшей неожиданностью.

В какой-то момент мне вдруг кажется, что мир вокруг расплывается. Но вдруг я понимаю, что это не игра зрения, это на мгновение проявляется и окутывает меня радужная плёнка защиты. Всё-таки они где-то рядом, мои хранители, но вертеть головой и выискивать их сейчас — не время.

— Далеко путь держишь, обережница? — смурно спрашивает Ипатий. — И не одна, как посмотрю. От кого защищаешься — не от меня ли? Неужто я тебе угрожал хоть раз?

Он слегка выдвигает коня вперёд, но тут надо мной зависает ещё одна плёнка, на этот раз плюющаяся искрами, и конь шарахается в сторону.

— Здравствуй, Ипатий, — спокойно говорю. — Да и я тебя вроде не обижала, с чего это ты на меня наезжать удумал? — И невольно ловлю себя на том, что слово "наехать" можно понять сейчас в обоих смыслах, и в прямом, и в переносном. С запоздалым страхом понимаю: а ведь так и стоптать недолго!

— Навестить кого решила? Или так, полюбопытствовать, как тут без тебя, драгоценной, выжили?

— Да что с тобой, воевода? — не выдерживаю. — Я что — обидела тебя чем-то?

Он сдерживает коня, который дрожит от выстреливающих искр.

— Быстро же ты Васюту забыла, — говорит сквозь зубы. — И уже к тёмному под бок подлегла, успела сговориться. А знаешь, что твой некромант перед самым боем к Васюте приходил?

— И что? — стараюсь сдерживаться, хотя внутри просто кипеж.

— То! Слышал я их разговор, да многие слыхали, тёмный ни от кого не таился. Сказал, мол, прятаться от тебя не хочу и не буду, жену привёз — сам знаешь, кого, и тебе не уступлю. Из-за тебя Васюта погиб, не иначе! Смерти он искал, обережница! Да ты что не понимаешь, что ли?

В его злых глазах разгораются красные огоньки. Я невольно отступаю.

— Васюта — не мальчик, из-за бабы смерти искать. — Удивительно, но голос мой звучит холодно и ровно. — Он, когда на Змея кинулся, не обо мне думал, а о тех, кого за своей спиной оставил. О Яне, о товарищах. Их защищал. А ты где был тогда?

У него дёргается щека.

— Поле большое, на всех места хватило, — говорит угрюмо. — К Яну не смей ходить, и я ему запрещу с тобой, изменщицей, видеться. Нет тебе…

Кто-то въезжает в переулок за моей спиной.