SoSущее
Шрифт:
Красная мгла ожила вокруг Романа и задвигалась странными голографическими тенями, загудела сотней голосов. Пришли в движение и подвешенные в ней предметы: развернулся, ложась набок, штык, описала крюк бляха с красной звездой, и целая россыпь значков, звездочек, орденов и медалей пустилась в странный вихревой пляс, в котором ему отводилась роль центра. Он заметил, что двигающееся вокруг него металлическое кольцо явно сужалось. А значит… Роман не успел представить всех последствий встречи собственного тела с двигающимся в массе земли металлом. Не успел, потому что прямо на уровне его глаз из бордовых глубин выплыло металлическое навершие, которое обычно водружают на древко знамен. Формой в виде островерхой капли или языка пламени оно годилось и для других целей — например,
Ромка попытался шевельнуться, но податливые недра неожиданно обрели бетонную твердость. Все, он замурован. И через мгновение, как жук булавкой, навеки будет пригвожден.
Пригвожден.
Гул разросся и стал всеохватывающим, только сравнить его было не с чем. Так, наверное, зевает бездна или дышит черная дыра, увлекая в свою бесконечную утробу окружающее пространство. Пляшущие железки почему-то остановили свой бег и мелко задрожали. Потом все разом, весь этот нутряной мир накрыло могучей волной, как будто гигантское сердце где-то вверху впрыснуло в подземные артерии целую реку крови. У Ромки сдавило грудь, зашумело в ушах. И вдруг все стихло в этом красном сумраке, и ничто уже не двигалось в нем. Замерли пули, осколки и ордена, остановилось и угрожавшее Ромке каплеобразное острие.
— Агхиважное откгытие, — тихий голос с ордена Ленина прозвучал в обступившей Ромку тишине как гром. — Мааадым везде у нас даога. Маадым мегзавцам, батенька. — И сменился мелким скрипучим смехом.
Ромка открыл было рот, чтобы ответить, но понял, что сделать этого ему не удастся. Челюсти его все еще были закованы в бетонный корсет.
— Вас, как контгевоюцинную сволочь, гастгеять бы, — продолжал разглагольствовать орден, — но вот загогулина какая — Дающая не дает.
— Ладно, Ильич, не на броневике, — грубо оборвал голову с ордена неожиданно объявившийся Данко. Он легко, как будто дело происходило на земле, а не в ней самой, щелчком послал орден в пурпурную глубину. — Надоел, — сказал он, обращаясь уже к Ромке, — трындит и трындит, трындит и трындит. Тут его, ну Ильича с клонами разными… так вот, этих лысых на целый хор Пятницкого наберется. Куда ни ткни — везде картавый.
Данко поскреб пальцами края ужасной дыры, что зияла у него в груди, зевнул и, взяв в свою лапищу голову Деримовича, повернул ее к себе.
— Ну, — хмыкнул он, — червей кормить иль самому кормиться? — задал он странный вопрос.
— Му-у, — только и сумел ответить Деримович, пытаясь одновременно вспомнить, на какой же ключ намекал ему наставник. Почему-то мысль его билась между двух слов, к тому же не русских: heartless и heartland [237] , — и еще какие-то обрывки мистагогова гонива бороздили серое вещество: «пройти без сердца землю сердца», «и дать его тому, в ком хлещет тьма…» Да, фигня какая-то. «Кто тьмой объят, но не умеет спать». И вдруг Ромку осенило. «Без сердца». И крупная, как океанская зыбь, дрожь проняла его от пяток до самого сердца. Ключ — «без сердца». Без его сердца, разумеется. Только сейчас он обратил внимание на то, что его правая рука покоится на груди, прикрывая ладонью левый сосок. А левая? Левая опущена вниз и сжимает в кулаке ушедшее в себя совало и сморщенные от холода и страха тестикулы.
237
«Бессердечный» и «земли сердцевина» — (англ.).
«Вырвать сердце и вручить тому, кто не умеет спать», — с ужасом повторял про себя Роман, все сильнее и сильнее сжимая рукой левую грудь.
«Вырвать», — прошептал он и тут же почувствовал, как его ладонь погружается в грудную клетку. Глубже, еще глубже. И вот наконец она нащупала что-то скользкое и пульсирующее. Сердце. Было совершенно не больно. Он сжал пальцы, пытаясь вцепиться в скользкую плоть. Плоть под пальцами скользила и перекатывалась упругими волнами.
В какой-то момент ему показалось, что упругий комок накрепко зажат в кулаке.Деримович сделал резкий рывок, и его кисть легко вылетела из груди.
С нее что-то свисало. Неужели артерии? Нет, трубка, которую он принял за сосуд, стала утончаться и сползать вниз. Это не артерия, с чего бы ей шевелиться самой по себе. Кисть его разбухла. В ней что-то билось — гибкое и сильное. Неужели оно продолжает жить вне тела? Его сердце. И как без сердца быть ему? Или не быть? Вот…
Все… Он не смог больше удерживать прущую из ладони силу и приоткрыл кулак. Между большим и указательным пальцем показался какой-то черный вырост… Еще мгновение — и вырост взвился вверх, оказавшись…
Оказавшись головой слепого змея. В глазах у Ромки потемнело, он почувствовал, что ноги не держат его. И ноги его действительно не держали, как не держал его и земляной кокон. Он стал сползать вниз, грозя безвозвратно утечь в темные глубины недр. Но тут рука Данко подхватила его. Деримович открыл глаза. Он все еще был жив. И к своему удивлению, мог двигаться.
«Вложи в того, кто без него. Кто тьмой объят, но не умеет спать, желая света в пустоте опять», — вспомнил Роман и крепче сжал пытавшегося сбежать змея.
— Ты умеешь спать? — спросил он Данко.
— Нет, светить умею, — ответил бессердечный гигант и, ехидно усмехнувшись, сделал уточнение: — До дней последних донца.
— Тогда бери! — обретя уверенность человека, идущего на отчаянный шаг, сказал Ромка и буквально вонзил руку со змеем в зияющую на груди Данко дыру. — И веди, — уже спокойно приказал он, прочитав покорность на лице этого доморощенного светоносца.
— Веду, — смиренно согласился гигант и, воздев вверх руку с горящим сердцем, двинулся в бархатную пурпурную глубь.
Платон греб размеренно, удерживая дыхательный ритм и стараясь не тратить силы на волнение. Хотя волноваться было от чего. Вода. Холодная и какая-то плотная в эту лунную ночь. Не пускает, держит, как за грудки малыша его заботливая, но строгая мать, приучающая младенца к большой воде. А тут еще течением сносит. Какой же дурень решил прикрыть заплывом Большие Овулярии? Ну, взяли бы футбол какой-нибудь сочинили. Такой, скажем: сборная глобальных паразитов против суверенных сосальщиков. Или вообще ничего сочинять не надо. Вот строители горы — собираются себе в удовольствие, в гольф-теннис играют, в спа отдыхают, лясы точат, бармы бормочут. И никакого прикрытия. Ну, строят они гору, и то не каменную, а символическую. А то, что тявкают на них антиглобалисты всякие, — тоже хорошо: немного площадных зрелищ и глобалистам не помешает.
Его мысли прервал чей-то голос, исторгнувший во тьму то ли вопль, то ли проклятие, то ли простое удивление. Странный длинный слог «воо» понесся над мелкой волной. Платон вздрогнул и, стараясь не думать о том, что спасателей здесь нет, стал работать руками с удвоенной мощью. «Вооо!» — вновь принесла река, но на сей раз с продолжением «…лга». Вот оно что — кто-то решил подбодрить себя песней.
«…Воолга, ма-ать родна-я, Воолга…» — Не закончив двустишия, голос оборвался, послышался кашель, а затем громкое бульканье. Вслед за этими тревожными звуками по воде беспорядочно забили чьи-то руки.
«Руку! Руку!» — перемежаясь с бульканьем, разливался над рекой призыв о помощи.
Платон набрал воздуху и, погрузив голову в воду, сделал около десятка мощных гребков кролем. Еще одного глотка хватило на восемь, а когда он вынырнул и вновь продолжил плавание брассом, над рекой слышались только тихие всплески неумелых пловцов.
В какой-то момент ему показалось, что его левая нога одеревенела и совсем не двигается. От возможной катастрофы сердце Онилина застучало сильнее, а тут еще он почувствовал, как сзади на него накатила одинокая волна, какая может быть от всплывшего дельфина, акулы или другой крупной рыбы. Он почему-то подумал о Нетупе с его кусающим за мудя судаком. Вспомнил верткое мускулистое тело локапалы, его нагловатую усмешку и внутренне сжался, ожидая самого… неожиданного.