SoSущее

Онилин не ошибся. Это был Нетуп. Сейчас он войдет в круг Представления, и стоящие на входе стражи наденут на него виртуальный шлем допуска. Как раз этот момент и не хотел пропускать церемониарх. Заключение в шлем было предусмотрено для адельфов всех начал, за вычетом истинных и принятых олеархов, старшего расклада арканархов, членов Верховного Совета, тринософов и диархов, ну и самого Сокрытого, на которого за неимением головы надеть шлем было нельзя по определению. Все остальные подвергались обязательному зашориванию несъемным наголовным устройством, картинка в котором формировалась в зависимости от степени допущенного в Храам брата.

Как говорится, Платону Платоново, а Нетупу — Нетупово.

И ничего с этим не поделаешь.

Устав.

Онилин подоспел как раз вовремя. Нетуп еще не успел обзавестись своими персональными шорами, что давало Платону шанс на изменение счета в свою пользу.

Однако спешка его чуть не погубила. Забыв, что перед калибровочным столом есть лишняя ступенька, он споткнулся и едва не снес одного из хранителей-камердинеров.

Нетуп, уже склонивший выю перед похожим на плаху или жертвенник столом, от неожиданности выпрямился и, взглянув на растерянное лицо Онилина, спросил:

— Ну что же вы, Платон Азарович, все никак не утолите наклонности вуайеристские. Лета ведь уже… — и, не дав Онилину времени на ответный выпад, ткнулся лицом в специальное углубление в алтаре. Один из камердинеров тут же вдвинул в стол невидимый доселе ящик, а второй накинул на затылок Нетупа тыльную часть шлема и защелкнул ее.

Нетуп, издав невольный вздох, выпрямился с упругостью автомата и повернулся к Онилину той частью тела, которая раньше называлась лицом. Теперь на его месте поблескивало кевларовое забрало с вентиляционными отверстиями. А там, где раньше находились глаза и переносица, сейчас светился экран. Собственно говоря, экран показывал то, что под ним и находилось, — Нетуповы слегка навыкате глаза — с той лишь разницей, что теперь они были электронные и плоские. И с этого момента смотрели они на церемониарха не с той беспредельной наглостью, которую всего минуту назад демонстрировал его бывший протеже, а с плохо скрываемым испугом. Потому как сейчас он видел Онилина не в физическом, а в могущественном облике главного церемониарха. Платона в силах видел Нетуп. А это и был его самый что ни на есть подлинный вид, пусть пока и по эту сторону «», но со временем, станется, перешагнет он границы Братства и станет столь же почитаем с его внешней стороны.

Он, Настоящий, заслуженный и досточтимый брат.

Платон Азарович Онилин.

То-то же.

* * *

Щелчок замка с пневматическим запором был сильным, но аристократично глухим. Так щелкают дверцы дорогих бронированных авто. Домовина, видно, была не простой, элитной, потому как и крышка ее поднялась вверх с той вальяжностью, какую обеспечивает только качественная гидравлика. Как бы то ни было, гроб был открыт, и в его пряное, затхлое нутро хлынул свежий воздух Мамаева кургана.

Ромка сделал жадный глубокий вдох, плотнее сжал веки и приготовился рассмотреть мир в новом свете… И ничего, кроме тьмы, не увидел. Света не было никакого, ни нового, ни старого. Рентгеновская калька окружающего мира растворилась, как дым. И тогда он решился открыть глаза. Открыл — и тут же зажмурился снова — от ослепительной яркой россыпи звезд на ночном небе. Определенно, со зрением творилось что-то не то. Такую вспышку может обеспечить только солнце, и то после темного подвала. А здесь крохотули звезд, плывущие в Млечном Пути. Не открывая глаз, чтоб, не дай богг, не ослепнуть от прожекторов, освещающих мемориал, он повернул голову вбок — нет, рентгеновская вселенная никуда не исчезла — он отчетливо видел зеленоватый край гроба, шевелящиеся тени деревьев, светлые фигуры за ними. И даже бетонная плоть героев оказалась прозрачной, открывая его новому зрению свое не очень эстетичное нутро: сваренный из арматурных прутьев скелет и неряшливую забутовку из строительного мусора с бутылками, утюгами и даже старыми ботинками.

Получается, стоит ему закрыть глаза, как у него тут же автоматически включается рентгеновское зрение. А как оно выключается? «Не спать же с зелеными чертиками на веках?» — неожиданно перешел на вопросы мирной жизни будущий олигарх. Наверное, из-за рентгена и в небе чернота. Хотя странно, звезд рентгеновских разве не бывает?

Может, и бывает, только на чурфаке они о других звездах тары барили. О тех, в кого еще можно было впиться и ботокса не хлебнуть.

Держась за край гроба, он привстал и, сощурив веки до камеры-обскуры, окинул пространство своим обычным, дневным зрением. Терпимо. Тогда он открыл глаза пошире: зрачки медленно, но все же адаптировались. Ослепительно блистающий мир убавил яркость и в нем теперь были различимы отдельные детали. И они были не безнадежны, потому что неведомой силой его плавучий гроб отнесло к противоположному берегу резервуара, и теперь войти в Зал Вечного Огня ему ничего не мешало.

Только вот стоило ли? И Ромка взглянул на вход в туннель, что вел к Вечному Огню.

Прямоугольная дыра в стене, разделенная на три части двумя колоннами, темная и гулкая, исторгавшая из себя странные хлюпающие звуки и шипение, доверия не вызывала. Хуже того, она вызывала безотчетный, просто-таки животный страх.

Его взгляд обратился налево, к широкой лестнице. Ведь она тоже ведет к верхней террасе… «К озеру слез, пролитых Скорбящей. По Сыну своему, что покрыт знаменем красным», — голосом Онилина прозвучал фрагмент предания Братства.

Деримович с опаской покосился на усеянную мужиками стену, на сощуренного Ильича в квадрате то ли значка, то ли недомерка-флажка. Как будто ничего опасного. Да и мужики вроде приветственно машут руками, словно бы кого-то встречая. Пусть и не его, но руки у всех пустые, не то что у тех, «восставших из ада» во главе с дырявым Данко. Эти свинцом не польют, разве что шапками закидают. И потом, чего им ерепениться? Вон, написано же «Наступил и на нашей улице праздник». Наступил, значит, радуются. Почему не проскочить? Так размышлял хитроумный недососок в попытке избежать испытания огнем славы. Тут всего-то, раз, два… — семь пролетов.

Раз… — стоило Деримовичу поставить ногу на ступень, как стена ожила. Первым голос подал Ильич со знамени-значка.

— Выжил, выжил-таки, мегзавец. Каков, кгасавчег, фогменный кгасавчег, — повторял Ильич, умильно шевеля бровями, но не для того, чтобы рассмешить кандидата, а в попытке что-то разглядеть поверх себя.

Бросив взгляд поверх барьера, Ромка увидел то, что не удавалось разглядеть вождю мирового пролетариата. Увенчанный путеводной звездой меч, воздетый над курганом мощной дланью Зовущей.

— Зовет? — спросил вождь, вновь уставившись на недососка.

— Зовет, дядя, зовет, — небрежно бросил Ромка и хотел уж было побежать вверх по лестнице, как его снова остановил голос со значка.

— Дедушка… ты меня дедушкой Лениным звал… и боялся, забыл, что ли? — Голос Ильича сделался миролюбивым до тошноты.

— Владимир Ильич, ты меня еще в школе достал. Почестей требовал, а вот помочь — не помог ни разу. Ты, дедуня, просто разводило укошмаренное [246] , понял? — оттарабанил Ромка, частично пытаясь вспомнить, а частично разглядеть, кто там по стене дальше. Насколько хватало взгляда и памяти — вроде как мужики в шапках, гимнастерках и ватниках. Без оружия.

246

Укошмаренное — возможно, доведенное до состояния нервного срыва, или же само ставшее кошмаром других. — №.

— Контгевоюционная своочь, своочь, своочь! — зашелся в рецитации Ильич. — Газдавить, гасстгеять, гондона!

Ромка заметил, как постепенно начала оживать стена, и самый ближний к нему из встречающих праздник товарищей попытался схватить его неожиданно вылупившейся из бетона рукой. Ромка успел отпрыгнуть, но тут в него со стены полетела шапка и едва не сбила с ног.

— Борзеешь, червячище, — басовито загудела группа товарищей с зажатыми в руках шапками. — И кровь нашу пить, и очагу не поклониться. Сосать и не захлебываться. Лизать и не оцарапаться. Хай тебе! хай тебе! хай тебе! — хором взревела стена, и тут же Деримовича огрело тяжеленным ватником. От неожиданности он упал, но тут же, пытаясь освободиться от непрошеного одеяния, резво вскочил на ноги. Только ватник почему-то не снимался.