Сотник

Платов не вмешивался. Даже похохатывал, глядя на наше самоуправство. И ждал реакции эмира. Но повелитель Бухары был само спокойствие. И радушие. Словно давно для себя решил сдаться на милость победителей, не волнуясь о своей судьбе. Исламский фатализм во всей красе. Иншалла! Что предначертано Аллахом, то и сбудется.

Но, быть может, эмир все заранее просчитал: и «восстание» в Бухаре, как нам объяснили городские события, и гнев парванчи урусов, и осознание русскими завоевателями того факта, что эмират не Хива, что почти миллион ее жителей — это такой фактор, с которым нельзя не считаться. И что с ним, с Хайдаром, придется договариваться, хотим мы того или нет. А если попытаемся, как в Хиве, поставить на его место зиц-председателя, то вряд ли выберемся отсюда живыми. В его вежливой улыбке, томных жестах, изысканных фразах с использованием стихотворных двустиший проскальзывал жирный, как узбекский плов, намек: мы нуждаемся друг в друге!

Беседа атамана с эмиром текла совсем не по тому сценарию, который, я уверен, наметил себе Платов. Очень быстро стихли гневные нотки в речи атамана, пришел черед неторопливой беседе. Мы прибыли под самый вечер, солнце давно закатилась за горизонт, в темно-синем ночном небе Бухары ярко сверкали звезды и созвездия — такие близкие, такие непохожие на те, что светят на Дону. Яркий свет полумесяца спорил со светильниками, расставленными слугами по углам, и пытался ворваться в комнату, где тихо беседовали эмир и атаман, попивая чаек из красивых, надраенных мельчайшим песком чашек. Чашка за чашкой — счет им уже перевалил за десяток.

Я не особо прислушивался, ибо Платов приказал постоять в сторонке, у окна. Хотя, конечно, любопытство меня распирало. О чем они договариваются? Чего хочет добиться генерал-майор русской службы? Или уже не генерал, а некто больший? Что у него в голове, у моего любимого, чего греха таить, командира? Каким он видит будущее? Свое, наше, похода… Сейчас, я уверен, оно решалось.

Задумавшись, я отвернулся к окну и почувствовал, как по спине пробежал холодок. Буквально в сотне метров от дворца, скорее похожего на большой сарай, рос большой карагач, на его ветке сидел бородатый человек в чалме и прямо на моих глазах прилаживался к ружью, направив его в нашу сторону.

(схема старой Бухары. Под цифрой 5 крепость Арк. Пунктирные и сплошные линии — это городские стены разных веков, правее Арка выделен шахристан, включая ремесленный квартал рабад, с юга к нему примыкает еврейский квартал)

(гравюра 1840-х годов. Как видно, в те годы Арк выглядел совсем не так презентабельно, как в нынешнее время после многочисленных реставраций. Нужно также иметь в виду, что во время захвата Бухары войсками М. Фрунзе в 1920 г. Арк подвергся жестокой бомбардировке, включая воздушную, и многие здания были уничтожены, а старинные здания на Регистане были снесены в ходе реконструкции)

(современный вид Арка сверху для общего понимания)

Глава 9

Бухара, караван-сарай Ахмаджон, 5 июля 1801 года, за два дня до прихода русских.

В столице эмирата, под извечно серым от пыли небом, любой день мог обернуться либо благословением, либо проклятием, и эта неопределенность витала в воздухе плотнее, чем запах пережаренных кебабов. А сейчас, когда стала известна новость о приближающихся урусах, и подавно все пребывало в смятении. Дневная суматоха, что бурлила на узких, кривых улочках, к вечеру стихала, уступая место осторожным шагам случайных прохожих и тревожной тишине, нарушаемой лишь далеким лаем собак да редкими возгласами торговцев, спешивших распродать остатки товара. Медраим-Ага из Кундуза, давний гость этих земель, предпочитал сумрак, где тени играли в свои собственные игры, скрывая истинные намерения и лица.

Чайхана в недавно возведенном караван-сарае, которую Медраим избрал для встречи, была одной из сотен подобных заведений, приютившихся в лабиринте древнего города. Она не выделялась ничем особенным — низкие потолки, закопченные стены, продавленные подушки, разбросанные по циновкам на полу, и вечно бурлящий самовар, извергающий облака пара, смешанного с ароматом чая. Тем не менее, здесь царила атмосфера, которую не купить ни за какие деньги — чувство уединенности. Его требуют торговые дела, и в чайхане хватало ниш-келий, где можно было укрыться.

Медраим сидел со своим гостем в самом дальнем углу, куда почти не достигал свет от единственного масляного светильника, подвешенного к потолку, растворяясь в плотной дымке. Ему было важно, чтобы их не видели, не слышали, чтобы даже мысли, казалось, потонули в этой вязкой полутьме. Город был неспокоен, и это ему нравилось. Улемы мутили народ, пятничная молитва так и вовсе чуть не превратилась в городской бунт. И это было хорошо! Тревожность — благодатная почва для тех, кто сеет ветер, ожидая бури.

Его собеседник, невзрачный человечек в поношенном халате и потрепанной чалме, сидел напротив, ссутулившись, словно стремясь стать еще меньше. Его лицо было изрезано морщинами, словно древняя карта изрытых арыками земель, а глаза, казалось, никогда не видели яркого света, привыкшие к сумеркам. На таком лице трудно было прочесть что-либо, кроме вечной усталости и готовности слиться с любой стеной. Подобные люди, неприметные, словно камни под ногами, были идеальными инструментами. Они не привлекали внимания, не вызывали подозрений и растворялись в толпе так же легко, как капля воды в песке. Медраим-Ага знал репутацию этого наемного убийцы, слышал истории о его бесшумности и меткости, потому выбрал именно его.

— Город затих, словно приготовился к чему-то великому, не так ли? — нарушил Медраим-Ага тишину, его голос был едва слышен, как шелест сухих листьев под неторопливыми ногами. Слова эти были скорее данью протоколу, нежели искренним вопросом. Он никогда не любил пустословия, но в их кругах всегда существовали свои негласные ритуалы, позволяющие оценить степень готовности собеседника.

Ассасин поднял на него свои тусклые глаза, в которых на мгновение вспыхнул огонек понимания. Он кивнул, его голова едва заметно качнулась.

— Ветер перемен всегда сначала шепчет, господин, прежде чем завыть в пустыне, — ответил он, его голос был сухим и шуршащим, как песок в барханах, но слова были полны скрытого смысла.

Медраим-Ага все понял, перешел к делу, не теряя более ни мгновения.

— Мои господа в Кабуле, индусы-мусульмане из почтенной Ост-Индской компании, весьма обеспокоены, — начал он, понизив голос до едва слышного шепота, который, казалось, растворялся в запахах чая и дыма. — Продвижение русских войск в направлении Индии… оно вызывает у них серьезную тревогу. Эти варвары приближаются, словно саранча, угрожая торговым путям и интересам инглезов. Они не понимают ни языка торговли, ни языка дипломатии. Единственный язык, который им знаком, — это язык силы.

Ассасин молчал, внимательно слушая, его лицо оставалось непроницаемым. Он был опытным человеком, и кундузец это ценил.

— Они готовы заплатить, и заплатить щедро, чтобы устранить одного из главных вождей русской армии, — Медраим-Ага сделал паузу, позволяя своим словам повиснуть в воздухе, давая им вес, которого они заслуживали. — Двадцать тысяч танга золотом. За голову Платова.

Кундузец ожидал реакции. Возможно, легкого дрожания руки или едва заметного расширения зрачков. И он не ошибся. Ассасин, до этого момента абсолютно неподвижный, словно статуя из глины, вздрогнул. Его глаза, втяжные, как когти сокола, расширились, из его груди вырвался тихий, но отчетливый клекот. Это был звук, который Медраим-Ага слышал много раз — звук, издаваемый человеком, столкнувшимся с непомерной, почти нереальной суммой.