Сотворение мира
Шрифт:
ИИСУС ИСЦЕЛЯЕТ БОЛЬНЫХ
Подойдите ко мне, подойдите сюда — Чья безжалостна хворь, чья огромна беда, Чей ножом рассечен перекошенный рот, — Истощенный, болезный, родимый народ. Подойди ко мне, малый пацанчик немой — С перевязанной проволокою сумой, Подойди ко мне, девушка в черном платке — Пусть затянется язва на страшной щеке! Подойдите ко мне, подойдите скорей — Сонмы воющих воем, седых матерей! Я горячие руки на вас возложу. Про хребет Гиндукуш ничего не скажу. Подойди ты ко мне, бесноватый мужик! К беспредельному горю еще не привык?.. Я тебя, дурачка, из горсти напою, И одежду отдам, и надежду свою. Сколько вас там идет?.. — Вся держава идет?.. Подойди ко мне ближе, родимый народ! Я тебя не отдам, я тебя не предам, Я устами прильну к твоим грязным стопам. Я тебя от безумия не исцелю. Я тебя исцелую, затем что люблю. Я тебя, умирая, во тьме помяну — В полумраке плацкарты — лампадку одну: Как вагоны мотает, на стыках трясет! Спит на полках вповалку родимый народ, А девчонка — лампадой в морозе — горит, Нежным шепотом имя Мое говорит. ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ
…Едва застыл байкальский плес, Глазастая вода, — Как по воде пошел Христос, По нежной кромке льда. Как зимородок-изумруд, Озерной глуби гладь… И так Он рек: — Здесь берег крут, Другого — не видать… Карбас качало вдалеке. Курили рыбари… Мороз — аж слезы по щеке… Андрей сказал: — Смотри! Смотри, Он по водам идет! По глади ледяной! И так прекрасен этот ход, Что под Его ступней Поет
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
Дождь сечет и сечет эту осень — Как ей больно, да терпит она… Глина мокрая, резкая просинь, И земля под ногой солона. Дорогие, давно ль вас отпели? Под ветрами ль погост над рекой? Вы в Раю — или живы доселе, Слепоту прикрывая рукой?.. Сени темные шепот наполнил. Как огарки трещат и чадят… Он старух горбоносых не помнит, Большелобых не помнит ребят. Где ты, отче?.. Прости, если можешб!.. Я по страшному свету бродил. Я работал — до пота и дрожи. Я отверженных женщин любил. Я забыл этот дом над рекою, Я забыл свою старую мать… О, коснись меня слабой рукою, Коль не можешь крепко обнять!.. И старик закачался осиной, Взял в ладони, от радости слеп, Щеки грязные блудного сына — Ради милости поданный хлеб. И вдыхал до конца его запах, Вбок пустыми глазами кося, И стоял на коленях и плакал Пацаненок, прощенья прося. ВОСКРЕШЕНИЕ ЛАЗАРЯ
Он вдохнул у порога Слезный вопленый гул — И с накидки убогой Снега отряхнул. И прошел во жилище, Где пахло кутьей, Человей — над пищей — Дух носился, живой. Марфа — бух на колени! Жмется мокрой щекой: — О, вонми же моленьям, Пронзись нашей тоской! Брата бедное тело, Все живое насквозь — Умирать не хотело, Да вот, видно, пришлось!.. А Мария не стонет, Входит в кухню — босой, Только голову клонит Да с чугунной косой, Только тьму прожигает Да лучинами глаз: Люди все умирают — Вот и весь земной сказ!.. — Что вы, Марфа, Мария?.. О, не плачьте, прошу… Сквозь бураны косые Я его воскрешу. Сколько дней он во гробе — Знать зачем это мне? Мы стопами — в сугробе, Мы душою — в огне. И пошли на кладбище. И во ржавых снегах Вышел Лазарь к ним в нищих, В золотых пеленах. Марфа руки прижала Ко кричащему рту! А Мария дрожала, Смотря в пустоту. А Христос улыбался — Пальцы вроде свечей! Свет над Ним воздымался: Копья синих лучей, Золотые разводы, Стрелы и веера… Смерть — да это же — рода: Вместо завтра — вчера… И внезапно покрылся Испариной лоб… И Христос опустился На колени в сугроб, И Мария и Марфа Метнулись: помочь!.. И фонарное масло Плыло в горькую ночь. ПРЕОБРАЖЕНИЕ ПЕРВОЕ
Лес этот сирый, подлесок осиновый, Кровью — по насту — горит краснотал… Господи, Господи, я еще сильная: Сколь умирала — никто не считал. Лес кружевной да подлесок чахоточный… Синие мартовские небеса! Господи, как в этом мире нам холодно: Пламя объятия — на полчаса… Слезы отру мокрой варежкой, думаю: Сколь в этом мире недобрых людей! Лица тяжелые, лица угрюмые, Лица — обвалом толпы площадей… Лица, проклятья — заклятьем орущие… Лица, плюющие — в лики любви… Плача, бреду я осиновой кущею: И краснотал здесь возрос на крови. Господи, люди! Сколь грызться вы будете?! Сколь суждено вам друг друга пытать?! Только детей ваших к сердцу пригрудите — Дуло к лопатке ребячьей — опять?! Господи, Господи, — в вознаграждение Бедной любви материнской моей — Дай мне увидеть Ты Преображение: Да не Твое, а недобрых людей! Пусть с них спадут эти шкуры лохматые. Выпадут хищные наземь клыки. Пусть позабудут те крики проклятые, Что расширяли воронкой зрачки! Мать дочерей пусть обнимет оболганных. Братья, избиты, обнимутся пусть!.. …Чахлый лесок над сапфировой волгою, Слез моих нищих истертая грусть… Только прошел над лесными палатами Ветер горячий! И своды небес Так распахнулись руками распятыми, Что от любви к небу выгнулся лес! Солнце парчой загорелось меж тучами! И между серых шерстистых рогож Встал Человек со крылами блискучими! Еле уняв первобытную дрожь, Я запрокинула голую голову К небу холодному, к жару огня: Вот она — яркая, праздником, гордая, Вот та Любовь, что — одна у меня! Я на Земле так любила и ближнего, И о далеком — так слезы лила: Вся-то Любовь — в синей тверди Всевышнего Два ослепительно чистых крыла! Нас изругают — крыла раздвигаются… Мы убиваем — крыла-то горят!.. К нам, подзаборным, собаки сбегаются — Перья златые нам в лица летят… Как бы друг друга мы в мире ни мучили, Как бы ни били родню по щекам — Над буреломом, меж дикими тучами, Вольно парить лученосным крылам! Над подворотными, ранами рваными, Над гололедом под пьяной пятой Вечно летает Любовь упованная: Синяя риза, венец золотой! И я в леске, во подлеске осиновом Господа зрю в небесах над рекой — И замираю, счастливая, сильная, Да над своей одинокой тоской. ПРЕОБРАЖЕНИЕ ВТОРОЕ
Когда я пусто буду выть В пустой бочонок утлой ночи; Когда во тьме стончится нить, И коготь на меня заточит Звезда; когда я изношу Хитон, подбитый волчьим мехом; И на могиле продышу Кружок лица беззубым смехом, — Когда из крыл гнильца пера Повыпадет к ногам железным, — Тогда огромная гора Из горя выбухнет над бездной. Исхлестана дождями трав — Сухих, прослоенных снегами, Гора, держава из держав, Восстанет, бронзовое пламя. В потеках сукрови, в грязи То адамантовой, червленой, То в жилах жалкой бирюзы, В железе, ржой и лжой спаленном, В камнях, которыми Стефан Забросан был под визги-крики, Во льдах, где позакрыл буран Лицо землистое Владыки, Гора, горячая глава, Безумно, озираясь, встанет, На грешную меня, — едва Дышу!.. — на мир холодный глянет. На мой костлявый, горький мир! И я увижу: над Горою — В хитонах, где в избытке — дыр — Слепящим веером — все трое. Как звать их — позабыла я. Подлобье дым разъел и выжег. Они моя, моя семья. Они горят, на небо вышед. Ох, холодно там, в небесах. Илья,
задрог… возьми шубенку Мою!.. — а свет, а дикий страх От зуба с яркою коронкой… О Моисей, мой Моисей!.. Далматик розовый, тяжелый… Нам жить осталось мало дней — Возьми мой плат, пребуду с голой Башкой веселой — на ветру… Он резкий, бешеный и сильный… Господь, скажи, я не умру, Хоть пяткой чую вой могильный?!.. Исус, Ты бел! Исус, Ты снег! Ты валишься с небес мне в руки! Исус, Ты первый человек, Кто внял мои земные муки! А более — никто… никто… Хитон гранатовый и синий… Со свалки драное пальто Теплей Твоих небесных скиний. Нам жить здесь. Тут и умирать. Об жесть, хрипя, зубами клацать. И на горе Фавор сиять В распутно-шелковую слякоть. Друг друга целовать взахлеб. Поить отравой с ложки медной. И на любви остылый лоб Класть тот же крест, скупой и бедный. И под горой святой Фавор Рыбалить ночью, ладить лодки, Шутейный разжигать костер, Пить водку, заедать селедкой, — И, Господи, в единый миг Восстать — гранатом и сапфиром — Гляди из-под руки, Старик! — Как сноп лучей, как дикий крик, Над ледяным, посконным миром. ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
1.
Бутылка и ржаной кусок, и радугой — щека селедки… И бьется снеговой песок о крышу, как о днище лодки. На расстоянии руки — предателя не замечаешь. И молча пьют ученики. И молча Солнце излучаешь. И кто-то голову на стол роняет тяжело и грубо, И кто-то окунул в рассол псалом бормочущие губы, А Ты — сидишь один меж них, меж собутыльников поганых — На всех метелях мировых, на ярославских всех буранах: Пускай они едят и пьют! Пусть распинают, бьют и гонят! Любовь — вовеки не убьют. … И ненависть — не похоронят. И молча зелень Ты берешь, кладешь на черствую горбушку… А кто-то — в полудреме нож сует под мятую подушку, А кто-то — бороду в вино, трясясь от смеха, окунает И всем известные давно срамные песни — распевает… И Ты рукой подъятой стол — лучами пальцев! — озаряешь, Набычился ржаной, как вол, и дышит мощными ноздрями, Пятнит газету рыбий жир, стакан граненый воздух режет — Вот он, возлюбленный Твой мир! А тьма — за горизонтом брезжит… Бери же, пей, кусай его, все обнимай, любя и плача — И всех пирушек торжество, и девочки живот горячий, И все соленые грибы во деревнях, убитых нами, И все военные гробы с запаянными именами — Бери! Люби! Ведь завтра Крест. Тебя поднимут над землею. И оглядишь поля окрест, в морозе — небо голубое. И тучи с Запада идут, беременны снегами снова, И кровь чернеет, как мазут, в ногах обрыва ледяного, И Ты раскинул два крыла, хрипя предсмертным ледоходом, И под ребро Тебе вошла копьем — чудесная свобода, Свобода — быть, свобода — петь, Свобода — смерть любить, как чудо, Свобода — по ветру лететь Над горько плачущим Иудой. 2.
…Под темные своды ступили они. Столы были тканью накрыты. В светильниках масляных бились огни — Червонное жаркое жито. Вошел Он. Одежда сияла Его, Как синее небо зимою. И молвил Он: — Нынче у нас торжество. Садитесь и ешьте со Мною. И вот одесную — шесть учеников, Ошую — еще шесть воссели. И молвил Он: — Сколько на свете снегов… И Я усну в белой постели. И так возроптали апостолы вмиг: — В Тебе огневой много силы!.. Господь наш, Учитель!.. Ведь Ты не старик — Тебе далеко до могилы!.. Печалью улыбка лицо обожгла. — Мир — холоден, милые, страшен. И тихо рука со средины стола Взяла золоченую чашу. Сполохи, как диких зверей языки, Лизали облезлые стены. — Мир, милые, полон великой тоски, Но мы — не одни во Вселенной. Протянула к нам огневая ладонь. Умру — и в три дня я воскресну! — Да лишь оттого, что Небесный Огонь Гудит свою вечную песню… Молчали апостолы. Волны морщин По лбам, по щекам воздымались. Над сыром, лепешками руки мужчин, Как птичьи крыла, поднимались… И выдохнул тут исхудалый Христос: — Предаст Меня тот, кто с нами. — И не удержал заструившихся слез — И щеки прожгло Ему пламя. Сполохи метались! Светильник погас. Пурга за окном разъярилась. Румяный Иоанн не сводил с Него глаз, И сердце мальчишечье билось. И пламя взошло над Его головой! Склонились метельные толпы! И к боку притиснул Иуда, немой, С монетами грязную торбу. ГЕФСИМАНСКИЙ САД. МОЛИТВА ИИСУСА
Ты не дашь, Ты не дашь мне вот так умереть. Я не сделал ни капли для люда земного. Я не видел ни зги — ночью больно глядеть Во чугун перевернутый неба больного. Но я в небо глядел. Сколько было там звезд! Невесомые рыбы там плыли, играли… Здесь — в морозе, у булочной, стыл песий хвост, В богадельнях, крича, старики умирали. Я рванулся — туда, во глухое село, Где скелеты коров бились в ребра сарая! Там мне бабка шепнула: «Эх, милай, прошло Это время Твое! Без Тебя — умираю… А бывалочи, в честь я певала Твою, Золотой мой Христе! Нынче время другое…» И хрипела: «Нет рису, чтоб сделать кутью…» И мертвело в окне поле снега нагое. И солома на крыше под ветром плелась Волосами седыми! …Довольно пожили. Я не Бог ваш Христос, я не Царь ваш, не Князь. Я, как эта старуха, сам лягу в могиле. Не прошу Воскресенья. Хочу так истлеть — Как они, во гробах, ледяным постояльцем… Но не дашь, ты не дашь мне вот так умереть — Я не сделал счастливыми горьких страдальцев. Я девчонке-детдомовке не был отцом. Я землистого зэка не спас от побоев. Я с иконы глядел гладкокожим лицом На лицо инвалида, от взрыва — рябое. Мне — младенцев суют! Мне — все свечи горят! …Не суют. Не горят. Проклинают. Хохочут. Разрывают на тряпки мой грозный наряд — Плащаницы туринской январские ночи. Не могу вас спасти! Жизнь отпита на треть. Никому не помог. От бессилия — вою. Но не дай, ты не дай мне вот так умереть — С махаоньим созвездием над головою, — А пусти меня в смрадную темень избы, Где над кошкою плачет столетняя бабка! И укрою я плечи костистой судьбы Шалью кроличьей — ведь перед вечностью зябко. ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ
Снег власы разметал. Поближе подойди. Давно тебя я ждал — С рукою, на груди Зажавшей тот мешок, Где серебришко — бряк! Ну — с пятки на носок — Поближе, ближе шаг. Ты смерть мою купил По гривне? По рублю? А я тебя — любил. А я тебя — люблю. Всем суждены кресты. Полно гвоздей, досок. Ох, исказнишься ты За тот тугой мешок. Ну, ближе! Поцелуй Твой жабий, ледяной… Задрыга, смерд, холуй. Мальчишка мой больной. ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ
Всего исполосуйте ременными снегами, По всей земле гоните петлями и кругами — Мне боль — златая риза! Мне стон — епитрахиль! …Потом соврут, как сказку, горячей крови быль. Вот плетка просвистела. И молнией — рубец. Ха, ты, дурное тело!. Ты, бытия венец! Мою живую душу я плеткам не отдам. Пущу ее по суше, по морю, по звездам. Свистят снега и плачут. В толпе — мальчиший крик. В моей крови горячей по щиколку — старик. И рыжие собаки грызутся на снегу. И пот, со щек текущий, слизнуть я не могу! Ох, рыжие собаки, огня вы языки: Слизнули вы не кровушку — мазут моей тоски! И снова мир люблю я, где огненны хвосты Собачьей, человечьей — и Божьей маяты! Играйте и визжите — щенки еще, небось!.. А сверху крик: «Нещадней, да плеточек подбрось!..» И трубы заводские застонут во хмелю… Сильней, сильней, родные. Лишь крепче вас люблю А это что там тащат?.. Пихают в темя, в лоб, — И каплет бузиною со лба — в седой сугроб… И все вдруг на колени! Гогочут: «Царь, а Царь! Кажи свое всесилье — в секунду нас изжарь!..» А рыжие собаки сплелись уже в клубок! А лица, зубы, очи — как на снегу — лубок: Косят клыки косые, расхристана коса, Белки сияют бешено, пылают телеса! Ох, люди, звери-люди. Я — ваш избитый пес. Вам — голову на блюде уже ведь кто-то нес?! Сугроб испятнан алым. Сирены бабий вой. «Айда, братва, на смену… А этот — вишь, живой!..» Мне жить начать бы снова. А я еще живой. Горит венец терновый над жалкой головой. И на снегу подталом — два яростных огня! Ну, рыжие собаки. Живите за меня…
Поделиться с друзьями: