…Как шли мы — не вспомню от счастья никак,От слез, затянувших петлеюМне горло. И Лувр погрузился во мрак,И Консьержери — пеленоюОкуталась. Крепко держал меня мужЗа руку: боялся, исчезну,Девчонка, без году жена, Скарамуш,В довременно-черную бездну.Мы были в Париже. Казалось то намУсловленным знаком Господним:Он руку воздел — и Содом, и БедламРоссии — бельишком исподнимЗа далью помстились…Не помню, как шлиИ как очутились в покое.А помню — паркет в лучезарной пылиИ живопись — шумом прибоя.И живопись — морем, где пена и соль —На лицах, на ртах и ресницах.И живопись — мука, и пытка, и боль,С которой до гроба тащиться —Поклажа тяжка на бугристой спине,Дождями размыта дорога.Муж рот облизнул. Муж стоял, как в огне.Качался, как в холод — от грога.Тек пот по его поседелым вискам,И пальцы его шевелились.«Я землю создам… И я воду создам —Такую, чтоб люди склонилисьИ пили!.. Я тело вот так напишу —Чтоб старец возжаждал юницу!..»И он не заметил, что я не дышу,Что копьями стынут ресницы.Девчонки в балетной тюрьме, у станков,В марлевках крахмальных и пачкахСияли, как синие звезды веков,Как пена в корыте у прачки.Они опускали бретельки со плеч,На козьи копытца пуантовВставали,
горя — тоньше храмовых свечИ ярче златых аксельбантов.Ах вы, колокольчики вы, васильки!Все ваши балетки истлелиВ пожарищах века, в кострищах тоски —И ваших детей колыбели,И внуков… Шатнулся, любимый: узнал,Почуял всей кожею — небыль…А синий, в полмира, гремел Карнавал,Шел кобальт мой синий — в полнеба!Летел ураган — грозный ультрамарин,Пылала индигова пляска —За то, что тот парень был в мире один —Дега, — и была его краска,И были балетные девки его,Субретки, рабочие клячи,Кормившие черствой галетой его! —Все знавшие, что он там прячетНа холстиках драных, где светит пастель,Где масло саргассами льется:Их Вечность!.. Да, Вечность!..Не смех. Не постель.Не сердце, что кражей упьетсяПодружкиной брошки. Не пляс во хмелю.А зеркало, в коем — пред Богом…«…Как юбки я синие эти люблю», —Шепнула темно и убого.Муж руку мою взял в горячий кулакИ стиснул до боли, как птицу.И так руки сжав, мы дрожали, как флаг,Что по ветру плачет, струится —Затем, что одна опостылая жизнь,Балетка, козявка, Козетта, —Затем, что ты веришь в бессмертье, дрожишь,А Бог покарает за это.
ХИОССКАЯ РЕЗНЯ
Мама, матушка, не надо плакать. Свалены телаЗа колючую ограду, где безглавая ветла.Там, где плавают в купелях головы, еще теплы.Там, где девками — метели задирают подолы.Рот зажми дырявым платом. Бисер новогодних слезОтряхни. Идут солдаты. Это зимний наш Хиос.Он был намертво предсказан. Был ко древу пригвожден.В черный был мешок завязан. Был — младенчиком рожден,А убит кривою саблей, насажен на ятаган.Ветви зимние ослабли. Снег-солдат, качаясь, пьянОт убийства, ходит-бродит, виснет, землю сторожит.Дулом по зениту водит. Красной манкою дрожитВ котелках озер застылых. Ты варись, варись, еда.Ты курись, курись, могила. Не восстать нам никогдаИз гробов, мои родные, — вплоть до Судного Огня.Где ракиты ледяные. Где Хиосская РезняПобледнеет перед Этой; где Илья и НострадамОботрут от слез планеты, припадут к моим стопам.Снимут мертвого волчонка с живота седых полей,Вынут теплого ребенка из железных челюстей,Из когтей войны последней, что слабо ДелакруаНаписать, — за грошик медный, выхлеб водки из горла.
ТУЛУЗ-ЛОТРЕК
Девчонка, сальдо-бульдо подведи.Весь мир ночной, уснувший на груди,Пинком в живот, как кошку, разбуди… —Да ты не спишь?!.. —Лиловый, апельсиновый Монмартр…И лупит дождь. А есть французский мат?!Конечно, есть. Он сладкий, будто яд, —Как ты, Париж.Париж, ты крут. Как лошадиный круп.Я слизываю дождь с гранитных губ.И Сакре-Кер, бараний мой тулуп,Навис в ночиНад жалким телом женщинки: согрей!Над нежным телом нищенки твоей,Горящей меж откормленных грудей,Как угль в печи.Иду. Из подворотни зырк — пацан.За сотню франков я б к его усамПрилипла бы. Да я другому дам.Ему: тому,Кто вознесся над сыростью — царем.Кто вознесся над сытостью — ребромГолодным, тощим, впалым животом,Прожегшим тьму.Лиловый дождь кроваво тек с зонтов.Я каблуками шла поверх голов.Я знала то, что в мире есть любовь.Но чтобы — так?! —Всем золотом фонарных мокрых щек,Всей грудью крыш, — а вот горит сосок —Петуший флюгер! — до костей-досок —За мой пятак —Российский, черный!.. — вжаться так в меня,Чтоб извивалась, чтоб внутри огняЖила! Чтоб не могла прожить и дняБез этих глаз —Без глаз твоих, Париж, гуляка мой,Бросай абсент, мужик, пошли домой,Я баба русская, тебе кажусь немой,Разденусь вразПеред тобой. Все перлы обнажу.Гляди: снега. Гляди: одна дрожуПод выстрелами. Сына не рожуЯ от тебя.Ведь ты Портос, портач. Ведь ты богач.Я — нищенка. Я — лишенка. Хоть плачь.Будь мой Сансон. Будь Гревский мой палач.Умру — любя.И, может быть, придет Тулуз-Лотрек,Такой горбатый, хлебный человек,Горбушка, шишка на макушке, векНе жравший всласть, —И зарисует мой горящий рот,И синий дождь, и мокрый эшафот,И мертвый глаз, и пляшущий народ,И ночи пасть.
БАР ФОЛИ-БЕРЖЕР
Девушка, девушка,Девушка моя… —Дай вина мне, девушка!..Позабудусь я.
* * *
…не я, не я живу на свете.А входит в залу он,Он — это я. Старик, как мощный ветер,Суглоб, суров, спаленИ судоргой сведен былых желаний.…Я — судоргою сведена… —Да, худо мне. Марией — в храм?!.. — …по пьяниСюда я введена.Красивый бар. Отрубленные пальцыБокалов. В них, багрян,Горит сей мир. Закусываю смальцем —Вот, выверну карман… —А там, в подземке, — воробьиных крошек!..Газеты… соль… фольга —И глубко, в запахе бездомных кошек, —Ты, русская деньга…Орел и решка. И, оскалясь, брошу.И в люстру попаду.Французский фраер, господин хороший,Лови свою звезду!Нас полегло в бесснежных гатях много.А снег пошел потом,Плюя в лицо, укутывая БогаРязанским ли рядном,Руанским ли… — все выпало из лобных,Отверженных костей.Я волка-века слышу вой надгробныйИ плачу меж гостей.Вы в роскоши! В мантилиях парчовых!Все — в устрицах, икре!А смерд портовый, а Восток грошовый —Весь в грязном серебреДорог и войн. Недолго мне осталосьКурить над хрусталем.Коль нет отца — нет отчества. На жалостьНе бью перед тобой, блистающий Содом.А — рюмку со стола рукою птичьейСхвачу — и в глотку, и — об пол! —Затем, что скоро мне менять обличье,Что век мой, волк, ушел,Последнюю провыл мне песню в ушиВ тех голубых мехах, в снегах,Где смерзись комьями б, парижские вы души,Портянками — в ногах —Скаталисьбы, прилипли к пяткам босым, —А мы, а мы живем,И льем вино, и льем живые слезы,И в барах водку пьем!В Фоли-Бержерах — нашу ртуть, чей жутокОстрожный и топорный блеск.И жизнь моя — всего лишь промежутокМежду глотками — плескВ отрезанных, отрубленных бокалах,Ступнях, зрачках, кистях, —Девчонка, эй, налей: душе все мало!.. —Я у тебя в гостях!Я — русский, русская, старик или старуха,Мне все равно — налей —Мне все одно: жестянки ли разрухи,Порфиры королей,Тюремных ребер прутья, вопли людаИ кружев блуда грязь, —На том я свете с милым Богом будуПить твой Бурбон, смеясьнад собою… Душечка,Девочка моя!Дай мне водки в кружечке —Позабудусь я…Дай в железке льдистой мне,Адской белизны:Все умрем мы — чистыми,В матушку пьяны.Облетим
мы — листьями,Стертыми монистами,На последней пристаниБакенами выстынем,Пред Крестом и выстреломВ матушку пьяны…И, моя францужечка!.. —Во вьюге белья… —Дай мне жизни в кружечке,Позабудусь я.
ПРИЗРАКИ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Этих песьих голов, этих бычьих рогов,Этих птичьих застылых зрачковС человечьими шеями диких богов —Не забыть мне во веки веков.Неужели вот это планида моя —Панихидные свечи сбирать,Экономя, в корзину, — да горы белья —Гимнастерки, портянки, — стирать?!..Неужели вот так соби раюсь я жить —С побиральной сумой в полстраны?!Мир загаснет, коль мокрой рукой притушить.Вспыхнет — во поле мины: с войны.А в оврагах, в подлесках, где прячет рекаЛедяной живородный улов, —Песьи пасти, да волччии зубы, рогаКрасноглазых, безумных козлов!Вы опять заплясали, держа в челюстяхАлой крови болотной огни.На ослепших копытах, на звонких костяхЗамесили вы ночи и дни!Вы воздвигнули красного камня дворцы.Снег хлестал в них седой бирюзой.Бородатые, хищные наши отцы,А наколка по скулам — слезой!Выводили птенят, боевых бесенят, —Вылуплялись с ружьем на плечеДа с копытом-копьем, да с мешочком, где яд —Под зубами, и блеск — на мече!Много нас — красных глаз. Мы летим саранчой.Мы вопим, разрушая хлевы.Кто укроет нам голову древней парчой,Кто нам даст человечьей жратвы?!Кто протянет травы?!Кто нальет молока?!Кто, утавши вперяться в раздрай,Скинув волчий тулуп, соль отерши с виска,Сволокет на закланье в сарай?!И, храпя и хрипя, и, крутясь под ножом,Зверий век прокляня до хвоста,Роговицами красными лед мы зажжем,Раскалим корневище креста!И, когда воплывут топоров кораблиВ наши шеи, — прошепчет мясник:«Зверобоги России!.. Откуда пришли?..Не понять гулкий мык, грозный рык!..Вы не наши!.. Издревле славяне добры!..Злое семя, отравный обрат!..»Робеспьер ладит копья. Дантон — топоры.Топорища и древки кровят.И потеют багрянцем во тьме лезвия.Спит под снегом баранья страна.И теку с Божьих губ —сукровь, боль, ектенья —Ночью Варфоломея, одна.
КЛОД МОНЭ. «СКАЛЫ В ЭТРЕТА»
Да, мне сказали. Знаю. Я больна.Я чую: долго мне не протянуть.Но я хочу анжуйского винаИ сливу из Бургундии — на грудь.Да, сливу цвета моря и волны.Ее куснуть — уже не хватит сил.Снега и колья выпитой войны.Да, тот не русский, кто в огне не стыл.Рубахи рваной ворот починю.Веревочку нательного крестаСвяжу узлом. Молюсь сто раз на дню.Над изголовьем — «Скалы в Этрета».О синий цвет, земной победный цвет.Морская кровь. Кострище синих вод.…Тот календарь в дому сгоревшем дедСлюнявил, чая: завтра не умрет,А к речке, что, как синяя чехонь,Горит в разломе ледяных снегов,Сойдет, смеясь, сияя как огонь,По козьей тропке белых берегов.А мир!.. — собаки, высунув язык,Метут за ним метелками хвостовПокатый горб холма, и детский крикВисит орехом посреди кустов,Орехом золотым! О, мех собакЧернеет сажей в яркой белизне…И старая рука сожмет пятак —В кармане ватника, на самом днеВоенном… — о, какая белизна.И синяя река. И новый век.А там, где умерла его война,Стоит пацан, ест вместо хлеба снег.А там, где умерла его жена —Французский синий цвет до горла, доКричащих уст. Морская ширь виднаДо дна — Люси, Веро, Каро, Мадо.И он совал в худые пальцы ейСвечу, что приволок чужой кюре.И ветер бил. Сильнее, ветер, бей!А он хотел икону в серебре —К ее губам… —вот этот зимний день!И пацанов салазки! И реку —Чехонь во льду! И кружевную теньБерезы на опаловом снегу,На розовом и желтом, как желток,На палевом, серебряном, родном…О, Господи, коль Ты — великий бог,Дай умереть ему великим Сном.И пусть, на скалы глядя в Этрета,Чей синий глянец коробом ведет,Хрипя, держа лекарствие у рта,Вмерзая рыбый в передсмертный лед,Он вновь — пацан, он катит вниз и вниз —Сгоры — к реке, где Солнце и Луна,И лай собак, и — Боже, оглянись —В малой ушанке — жизнь: еще одна.
СВЕЧИ В НОТР-ДАМ
Чужие, большие и белые свечи,Чужая соборная тьма.…Какие вы белые, будто бы плечиКрасавиц, сошедших с ума.Вы бьете в лицо мне. Под дых. В подбородок.Клеймите вы щеки и лобСезонки, поденки из сонма уродок,Что выродил русский сугроб.Царю Артаксерксу я не повинилась.Давиду-царю — не сдалась.И царь Соломон, чьей женою блазнилосьМне стать, — не втоптал меня в грязь.Меня не убили с детьми бедной Риццы.И то не меня, не меняВолок Самарянин от Волги до Ниццы,В рот тыча горбушку огня.Расстельная ночь не ночнее родильных;Зачатье — в Зачатьевском; смерть —У Фрола и Лавра. Парижей могильныхУймись, краснотелая медь.Католики в лбы двоеперстье втыкают.Чесночный храпит гугенот.Мне птицы по четкам снегов нагадают,Когда мое счастье пройдет.По четкам горчайших березовых почек,По четкам собачьих когтей…О свечи! Из чрева не выпущу дочек,И зрю в облаках сыновей.Вы белые, жрные, сладкие свечи,Вы медом и салом, смолой,Вы солодом, сливками, солью — далече —От Сахарно-Снежной, Святой,Великой земли, где великие звезды —Мальками в полярной бадье.О свечи, пылайте, как граф Калиостро,Прожегший до дна бытие.Прожгите живот мой в порезах и шрамах,Омойте сполохами грудь.Стою в Нотр-Дам. Я бродяжка, не дама.На жемчуга связку — взглянутьНа светлой картине — поверх моей бедной,Шальной и седой головы:Родильное ложе, таз яркий и медный,Кувшин, полотенце, волхвыНа корточках, на четвереньках смеются,Суют в пеленах червячку —Златые орехи,сребряные блюдца,Из рюмочек пьют коньячку…И низка жемчужная, снежная низка —На шее родильницы — хлесьМеня по зрачкам!…Лупоглазая киска,Все счастие — ныне издесь.Все счастие — ныне, вовеки и присно,В трещанье лучинок Нотр-Дам.
* * *
…Дай Сына мне, дайв угасающей жизни —И я Тебе душу отдам.
Русское Евангелие
…Я закрыла глаза и подумала: ради чего я появилась на белый свет?
А в дому было холодно, ветер дул во все щели, и за слюдой окна в ночи вставали серебряные копья гольцов Хамар-Дабана. Так скалила земля чудовищные зубы, смеялась над смертью, смеялась над жизнью.
И держала я глаза закрытыми до тех пор, пока не засияла передо мной в дикой высоте Звезда.
И так, ослепив мои сомкнутые глаза, вошла она мне острием под сердце, и поняла я: вот для чего живу я, малый человек, сосуд скудельный, вот для чего приуготовила меня метель моя дольняя, слепая повитуха.
И спросила я сухими строгими губами:
— Звезда, скажи, что ты знаменуешь? Долго ли еще надо лбом моим гореть будешь?
Не двигалась Звезда, только испускала лучи свои синие, торжественные, прямые. И зимняя земля под нею, и задраенный намертво железным льдом Байкал жестоки были и безмолвны.
И поняла я, что вот так — однажды в жизни — должны живая душа оказаться перед лицом Троицы Триединой — Мороза, Космоса и Смерти.
И вопросила я еще раз, стоя босыми ногами на холодном полу срубового дома, глядящего очьми в горькую, воющую байкальскую пустыню:
— Что мне уготовано в сем мире, родная?.. Ты же знаешь… Скажи!..
И ворохнулась Звезда тяжело и больно под сердцем моим.
И стало внутри меня светло и горячо, и слезы поземкой пошли по щекам.
Жизнь свою я как на ладони увидела. Себя — седую. Сына — на Кресте. Молнию — в дегтярной тьме. Лики, глаза бесконечной реки людей, любовью к моему сыну — к моему живому горю — живущих…
И возопила я, вскричала6
— Звезда, Звезда!.. Неужто ты меня избрала!.. Да чем же я от других-иных отличилась, чем заслужила, в чем провинилась!.. Вот руки мои, ноги, чрево, сердчишко бьется, как у зайца, когда по льду его собаки геологов гонят, — нищее, бабье, земное… Что ж ты делаешь-то, а, Звезда, пошто меня, многогрешную, на сей путь избираешь?!.. А я не хочу… Ох, не хочу!.. Другую найди… Мало ль баб по белу свету такой доли просят-молят, тебя в безлюбье на закоптелых кухнях, где пахнет черемшою да ржавчиной от стенок чугунов, — призывают!.. Меня — за что?!..