Сотворение мира

Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей. Глаз волчий лампы: лютый ворог Глядел бы пристальней, острей. Воды давно горячей нету. И валенки — что утюги. Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг — ни зги. Горит окно-иллюминатор Огнем морозных хризантем. И род на род, и брат на брата Восстал. Грядущего не вем. Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто — с ума Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма. И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом. Чай. Хлеб. Такое замиранье Бывает только пред Концом. И прежде чем столбы восстанут, Огонь раззявит в небе пасть — Мои уста не перестанут Молиться, плакать, петь и клясть. И, комендантский час наруша, Обочь казарм, обочь тюрьмы Я выпущу живую душу Из вырытой могильной тьмы! По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь! … Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник — под ноги толкнуть. Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток. Придите, явленные Сроки, Мессии, судьи и пророки, В голодный нищий закуток. И напою грузинским чаем, И, чтобы не сойти с ума, Зажгу дешевыми свечами, Рабочих рук своих лучами Тебя, Египетская Тьма.

ДАВИД И САУЛ

В метели, за сараями, в ночи, Где вой собачий Сириусу любый, Пылали руки — две больших шальных свечи, Звенела арфа и метались губы. Сидели на дровах: один — мужик, Под шубой плечи в бархате пунцовом. Другой, пацан, щекою к арфе так приник, Как к телу жаркому скорбящим лбом свинцовым… На голове у грозного тюрбан Увенчивался золотой короной. И, сгорбившись над арфой, опаленной Огнями пальцев, пел и пел пацан. Он пел, и реки глаз его текли. Собаки в подворотне подвывали. Он пел — ручьи весною вдоль земли Его мелодиями небо целовали. Он пел и пел, в снег его хлестал, А грозный царь его, насупясь, слушал, И арфа наподобие креста Распяла плоть, бичуя счастьем душу. Он пел о том, что все мы вновь умрем, О свадебном наряде, что срывает ветер, О том, как перед звездным алтарем Стоят, смеясь, замученные дети! О том, как нежно гладят старики Сухие корни светлых рук друг другу, Как любящие — Времени тиски — Зажмут меж наготы каленой — вьюгу… Он пел — и больше было не понять, О чем! Он пел, и арфа содрогалась! И шли ветра и шли — за ратью рать: Кадыка нежность, губ отверстых жалость! А царь, лоб уронив на кулаки, Сдуваемый метелью с дровяного трона, Шептал: «Играй, пастух!.. Моей тоски Никто не понял в полночи бездонной, Лишь ты на бычьих жилах все царю сыграл, Все спел — мои посты, и праздники, и войны: О, ты играл — а я-то — умирал, А я-то — думал, что умру спокойно!.. Мой мальчик, о, спасибо же тебе, Утешил мя!.. И многольстивой речи, И зелья крепкого не надобно в судьбе — Метались бы над арфой руки-свечи… Спасибо, сын мой!.. Буду твой отец!..» Схватил и сжал до боли руку пастушонка, И наклонился над ладонью, и венец, Упав с тюрбана, покатился звонко. И в круговерти вьюги жадно царь приник К руке ребенка — на одно мгновенье: Хотел одним глотком все выпить песнопенье, Хотел найти губами, где родник.

ЦАРИЦА АСТИС ПРОЩАЕТСЯ С ЦАРЕМ АРТАКСЕРКСОМ

..И вырвалась она из рук Владыки Трех Миров Подлунных. И свист метелей многострунных, И поездов, и рельс чугунных Закрыл огромный сердца стук. Она стояла на свету. И факелы в руках охраны — Немых юнцов и старцев пьяных, Наемников, чьи кровью раны Сочились в перевязях рваных, Ее ласкали красоту. По коже сполохи ходили. Гранатов связка меж ключиц Сидела стайкой зимних птиц… Браслеты-змеи ей обвили Запястья. Ясписом горели У змей глаза!.. В ее ушах, Близ перламутра нежной шеи, Пылал огонь Гипербореи — Топаза льдяная душа. И кабошоны лазурита Лежали меж грудей открытых — Дыханьем поднимала их Царица! Стыли турмалины На лбу, а на висках — рубины, Напоминаньем: эта бровь Воздымется — прольется кровь!.. Глаза — соленые глубины — Дыщали морем. Их прибой Туда, в пучину, за собой Смывал сердца… Коса сверкала: В червонном золоте — опалы, И запах сена от кудрей, И запах горя все острей… И близ распахнутых дверей Она, дрожа сильней зверей, В уста царя поцеловала. Он за руку ее схватил Смертельной хваткою, питоньей. — Скажи, тебя я оскорбил?!.. Тебя любил — что было сил, Сжимал твое лицо в ладонях!.. Тебе — телеги и возы Каспийских балыков, урюка, Бериллы, что светлей слезы, Меха, лошажия подпруга, Вся в бирюзе!.. Тебе — парча, С закатом сходная, с восходом, Кораллы, пахнущие йодом, И, для осенней непогоды, — В березовый обхват свеча!.. Тебе принес свои дары, Слепую страсть, мужское пламя, И пальцы унизал перстнями, И обнимал ночами, днями, Годами напролет, веками… Зачем, осыпана огнями, Меня любила — до поры?! Куда идешь? Там черный ветер Вмиг путника повалит с ног. Там зимний небосвод жесток. Там Альтаир, слепящ и светел, Струит морозный дикий ток. Так все погибло. Избы стынут. Покрылись сажей города. Хрустит оконная слюда. Там Огнецвет из сердца вынут. Там — ничего. Там — никогда. Огонь и Ветер. Звезда. Вьюга. Я понял… Звездам ты сродни… Зачем узнали мы друг друга?!.. Остановись! Повремени!.. И так Царица отвечала, И на груди блестел гранат Кровавой вязью: — Я познала, Что в мире нет пути назад. Тебя любила и ласкала — Как две зверюшки, бились мы До слез, до смеха, до оскала — Так страсть кинжальная сверкала На голубых шелках зимы! Ты, царь… мне был всего дороже. Мой Бог. Мой Муж. МойЧеловек. Твоей любимой смуглой кожи Жар — на моих губах… навек… С тобой мы жили не тужили! Но с Севера летят ветра. Печать на сердце положили. И я почуяла: пора. Царь! Я другого полюбила. Но, сожигая все мосты, Зрю: далеко еще могила, Полна звериной дикой силы, В победном блеске красоты, Я говорю: утешься, милый, Не плачь! Он — это снова ты! Ты! Ты! Кого б ни обнимала В вертепах, избах и дворцах, Кого бы телом ни сжигала, Кому б душою ни дышала В Луну полночного лица, — Все ты, мой Царь! Твоя навеки Пребудет надо мною власть. Сомкну ли старческие веки — Вновь мы с тобою — человеки — Справляем праздник: свет и страсть… Люблю! Но ухожу! По соли Дороги зимней — под пятой, По нашей лученосной боли, По нашей ярости святой… Прощай! Заветные каменья Твои — вовеки не сниму: Топах пылает в исступленье, Рубина кровь течет во тьму… Прорежут медный лик морщины. Избороздится гладь чела. Сочту: то камни — иль мужчины, С какими в мире сем была?.. Забуду всех! Перебирая Объятий каторжную сласть, Узрю: с тобой — преддверье Рая, С тобой — к бессмертию припасть!.. О Царь!.. Иные жгут приделы. Иные фрески в них… и тьма… Но я, тебя бессмертным сделав, Бессмертье обрела сама. И я уже — звезда, монада. Мне душно во дворце твоем. Мне нужен Мир. Его преграды. Его рогожи и наряды. Его сапфирный окоем. Его любовь… Прощай, любимый! Соболью шубу мне накинь. И я уйду — вперед и мимо — В полночную тугую стынь. Ветр иссечет лицо нагое. Ступни изранит жесткий наст. Уже не стану я другою. Уже в церквах поют про нас. Уже ветра поют вокруг Под звон метелей многострунных… И вырвалась она из рук Владыки Трех Миров Подлунных.

ВИДЕНИЕ ЖЕНЫ НА КОСМИЧЕСКОЙ СТАНЦИИ

«И ни ангелы неба, ни духи пучин Разлучить никогда б не могли, Не могли разлучить мою душу с душой Обольстительной Аннабель-Ли!..» (Эдгар Аллан По) Я одна в саркофаге немом между звезд — Соглядатайка ярких миров. Распустила комета Жар-Птичий свой хвост Над ларцом лучезарных даров. Все приборы блестят под моею рукой Жадной сотней мигающих глаз. Я одна — меж созвездий — с моею тоской, Настигающей здесь и сейчас. Там, в бездонных колодцах, Земля просверкнет Слезной каплей на черной щеке… Здесь — замедлило Время свой яростный ход И дрожит в моей нежной руке. Заложу я в машину листки… И опять Выйдет шипом змеиным ответ: Нет горючего. Век тебе здесь вековать. Ты одна. И спасения нет. На экранах обзора — во всю широту — Как распахнутые крыла — Кажет Космос нагую свою красоту, Что алмазом под сердце вошла! Вот Гиады жемчужною гроздью висят Над звездой — Красным Глазом Тельца… Вот Арктура лучи водопадом летят Во пучину без дна и конца! Рядом — мрачный Плутон: светит выгнутый бок Ослепительным синим серпом… Добирается холод Вселенной до ног, До лица во рыданье слепом… Я одна! Космос, я пред тобою одна. Обнаженнее нету меня. Я дитя твое, матерь твоя и жена, Ветвь, сполох мирового огня! Сколько лет мне отпущено, черный Простор?.. Колесница летит надо мной… Выпускай же в меня, через жаркий костер, Стрелы звездные — все до одной! Я вцепляюсь — в рычаг… я вперяюсь — вперед, В солнцеликую бездну огней… И подъялись власы: что там за хоровод… Лики, что лун Сатурна бледней?!.. То видение… брежу!.. то Космос навлек, Охватил мне короною лоб… Закачался мой утлый небесный челнок, Мой при жизни запаянный гроб! И увидела я: все летели ко мне, Все, любила кого на Земле — Иван Грозный в опричном сполошном огне, Тинторетто во фресковой мгле! И седой лев Бетховен, глухой — синева Его глаз все нутро потрясла! — И раскосый монах — его звоны-слова Канченджанга в снега вобрала… — Тот поморский рыбак, что меня взял в полон, Как севрюгу в путине схватил, — С бородой благовонною царь Соломон, Что кольцо «ВСЕ ПРОХОДИТ» носил, И слепой от рожденья звонарь Калистрат — С ним мы на колокольню взошли, И он плакал, шепча: «Твои очи горят, Как Стожары над краем земли!..» — Первобытный охотник — он тушу вола Мне, кровавую, бросил, смеясь, — И юродивый Ванька — за ним я ушла По суглинку осеннему, в грязь… И старик-летописец, что праздник любви, Как по Четьям-Минеям, справлял, И, целуя рабочие руки мои, Их на досках — лучами писал… Сколько было их?.. — Не перечислю вовек: Лики светят, и звезды горят, Каждый раб — человек, Каждый царь — человек, И возлюбленный мною — стократ! О, идите ко мне!.. Не покиньте меня!.. Я любила вас — кожей, нутром, Плотью сердца, полетом такого огня — Пред кончиной не вспомнят добром! Я вас всех заберу в ледяную ладью. Вы со мной поплывете туда, Где сбираются души в большую семью, Где горит Голубая Звезда… Только чей это лик возникает из тьмы — Лик безносый, немой, костяной… Уходи. Я дала тебе Космос взаймы. Дай побыть мне живою женой. Я люблю моих милых. Гляди — все пришли, Притулились, приникли ко мне!.. Напоследок уста горемычной Земли Я целую в кромешном огне! О, любимый мой!.. Свет и года, и века Совершает стремительный путь. О, возлюблен будь!.. Радость моя велика: И по смерти меня не забудь… Ты пришел ко мне — в лицах во многих един — В заточенье межзвездной тюрьмы — Ты холоп мой и царь, Ты отец мой и сын, Ибо живы друг другом лишь мы! И, безумная баба, в эфире ночном, Простирая ко звездам ладонь, Поняла: бытие снилось девичьим сном, А теперь- настоящий огонь! Настоящая Жизнь. Неподдельная Смерть. И Любовь, что уже ни о чем Не рыдает. И звезд золотых круговерть. И чужая Звезда за плечом. О, чужая Звезда, Голубая Звезда!.. Не видна ты с родимой Земли… Ты дрожишь… Ты по-женски светла и горда… Как зовут тебя?.. Аннабель-Ли?.. И ни ангелы неба, ни духи пучин Никогда уже не разлучат Души любящих женщин, летящих мужчин — Пусть в безмерном полете одна ты, один, Пусть никто не вернется назад.

ФАВОР

Воздымалась гора над Волгой горбом медведя мохнатого. Гроза клубилась. Молния изо чрева, мглой объятого, Ударяла во реки блюдо серебряное. Звезды закручивались в зените браслетами тяжелыми, древними… Ночь пахла ягодой безумной, первым золотом В листве дубов, первым — от звезд идущим — холодом, Молоком из крынки, из погреба вынутой, Соленой слезою души скитальческой, всеми покинутой… Я стояла на горе, в рубахе, голорукая, босая, Под ветром, рыбой пахнущим, худая, простоволосая, По любови — страждущая, без любови — одинокая, Обочь любови плещущая Волга глубокая… И молилась я так, руки лодчонкой смоленой складывая: «Господи! Твой шаг в грозовых лучах угадываю — Пошли мне любовь, Господи, не израненную-избитую, А счастливую, красивую, давно мною позабытую… Чтобы я любимого ласкала-лелеяла-холила, Чтобы я ему в мире подлунном пропасть-загинуть не позволила — В братоубийствах, в речах из глоток кровавых на площадях завьюженных, На земле нашей загубленной, выжженной, выпитой, отравленной, остуженной… Дай, дай мне, Господи!.. И меня-то любовь злая до капли выпила. Дай — счастливую!.. чтоб я из груди ей в дар теплое сердце вынула!..» И внезапно тучи заходили черными полотнищами. И проклюнулся огонь из туч серными сполохами. И в дегте неба надо мною воссияли три фигуры слепящие. Одежды их радужные развевались, по ветру летящие. Моисей слева — розовый лебедь! Илия справа — синие крыла хитона распахнуты… А посередине Господь — руки Его пылающие на всю полночную твердь размахнуты, Огненные власы Его поджигают радостными свечьми Вселенную, Звездные очи молча кричат: Земля, будь благословенною… Я упала на землю грязную, приникла к ней худым распятием, Шептала: «Господи, только не посылай мне Твое проклятие — Ведь я Тебе служила верою и правдою, Жертвуя нищим Твоим хлебом, сном и иною отрадою!..» И рек Господь с небес: «Не плачь, моя доченька. Грозовая, страшная нынче выдалась ноченька. Одесную меня стоит Илия в ризе индиговой, Ошую — Моисей в хитоне заревом, багряном, архистратиговом, А мои одежды белы как снег, как августовские звезды лучистые: Целуй их, доченька моя, ангелица, голубица чистая!.. Много грешила — все грехи с тебя снимаются. Над твоею головушкой — зри!.. — Марс с Венерою обнимаются, И тебе дам любовь твою единственную последнюю, облегчу тебе твое изнеможение, Ибо ты увидела нынче в небе черного августа Христово Преображение!..» И протянула я руки к яркому свету: Отче!.. Вот милость Божия!.. А лучи радужные скользили по грязи, целовали наше бездорожие, Целовали наши овраги, буераки, бурьяны, буреломы, протоки, излучины, Сиротку-пристань внизу под горой, ржавые лодочные уключины, И в свете небесном — Господи!.. молясь, шатаясь свечою пьяною, Я увидела ее… ее, любовь мою окаянную… Его… худого как жердь-слега… патлатого мальчишку… богомаза, деревенского художника… Что привязала к одиночеству своему заместо подорожника… Думала — подлечу… а рана разъелась рваная… Ох, Господи… Благодарю Тебя!.. …за любовь окаянную, За любовь воздыханную, за портрет ее сияющий, Что намалевал звездами по черной холстине возлюбленный, по мне рыдающий, За любовь великую, идущую маленькой нищенкой меж людьми жестокосердными, За любовь, сотворяющую нас однажды в ночи — бессмертными, За гору Фавор над черною Волгой, за молитвы светлое напряжение, За летящие в небесах самоцветные крылья Господня Преображения!.. И у ног Христа в небе я узрела мальчишку тощего, рваного, Что сидел, скрючившись, близ мольберта старого, деревянного, Он сидел у холста, он брызгал с небес на землю краскою, Он писал Христа и улыбался мне ласково. И вскипела во мне кровь! И вскочила я рысьим прыжком на ноги! Господи! Это ж моя любовь! Возьми меня тоже на небо! Чтобы мы там вместе летели, славя любовь нашу последнюю, окаянную, Над любовной постелью, Над младенческой колыбелью, Обочь — над Волгой — креста деревянного, Чтоб летели, сплетясь, сцепившись намертво!.. А людям бы на Земле казалося, Что это Андромеда с Персеем крепко обнялась-обвязалася, Что это Дева с Охотником-Орионом съединились в вечном качании-скольжении, Господи!.. Ты ж все можешь… Дай нам, двум бедным смертным, это… Преображение…

* * *

И гром загремел. И все исчезло. И одна я на горе Фавор, плачущая. И со мною — только сердце мое, в груди летящее, скачущее. И надо мною — только чайка в черном небе кричит незримая: Не плачь, девочка моя одинокая, доченька любимая.

ПРОРОК ИЛИЯ ВОЗНОСИТСЯ НА ОГНЕННОЙ КОЛЕСНИЦЕ

1.

С пожаром золотых волос — Берез, со шрамами оврагов, С кипением апрельских слез Среди скуластых буераков, С прищурами безрыбных рек, С дерюгою-рваньем буранов — О ты, мой бедный человек, Илья-Пророк, от горя пьяный, Слепой от ненависти, лжи, — Скажи, Илья-Пророк, скажи, Уста отверзни, молви слово Нам, утонувшим во словах, Что остается нам святого Пред тем, как мы сойдем во прах! Отечество тебя объемлет Огромной ночью… Но стоишь В ночи. И зришь Святую Землю: Весь Глад и Мор. И Сушь. И Тишь… И, прострелив очами Время, Весь огненный, в ночной сурьме, Летишь — и плачешь надо всеми, Кто срок пожизненный в тюрьме Мотает, кто хрипит в больнице, Кто в поцелуе невесом… И пламенная Колесница Летит! …И ты — под Колесом.

2.

Борода его билась тугим огнем На упорном черном ветру. И от глаз его было светло, как днем. И пылали скулы в жару. Ты, Илья-Пророк, ты два уволок… — А и кто же нам их вернет?.. — Эх, старик, ведь наш прогнил потолок, Наш порог обратился в лед. В перекрестье таких проходных дворов, Где секрет — остаться живым, — Ты пророчил: — Будет жива Любовь, — И глотал сигаретный дым. Во застольях таких золотых дворцов, Где цианистый калий пьют, Ты кричал: — Да будет в конце концов Над убийцами — Страшный Суд! А сейчас ты стоишь, весь в пурге-снегу, Тьму жжешь рыжею бородой, И речешь: — Прости своему врагу, Старый царь и раб молодой! Протяните руки друг другу — вы, Убивающие в упор. Возлюбите крепко друг друга вы — Богомаз, офицер и вор! Я пророчу так: лишь Любовь спасет. Чтобы мир не пошел ко дну, Чтобы не обратился в Потопный плот — Возлюби, Единый, Одну! Мы погибнем, чтобы родиться вновь. Мы себя под топор кладем, Чтобы так засверкала в ночи — Любовь: Проливным, грозовым огнем! О, заплачьте вы надо мной навзрыд. Я — Пророк. Мой недолог век. А сейчас — Колесница моя горит, Кони бьют копытами снег. И, доколе не взмыл от вас в небеса, Под серебряный вой пурги, Говорю: распахните настежь глаза, Хоть глаз выколи, хоть — ни зги. И прозрите — все. И прозрейте — все. И прощайте… — мой вышел срок… — Спица огненная в живом Колесе, Рыжеусый Илья-Пророк.

ИОВ

Ты все забрал. И дом и скот. Детей любимых. Жен полночных. О, я забыл, что все пройдет, Что нет великих царств бессрочных. Но Ты напомнил! И рыдал Я на узлах, над коркой хлеба: Вот скальпель рельса, и вокзал, Молочно-ледяное небо. Все умерли… Меня возьми! И голос грянул ниоткуда: — Скитайся, плачь, ложись костьми, Но веруй в чудо, Веруй в чудо. Аз есмь!.. И ты, мой Иов, днесь Живи. В своей России. Здесь. Скрипи — на милостыню старцев, Молясь… Все можно перенесть. Безо всего — в миру остаться. Но веруй! Ты без веры — прах. Нет на земле твоих любимых. Так, наша встреча — в небесах, И за спиною — два незримых Крыла!.. Вокзал. Немая мгла. Путь на табло?.. — никто не знает. Звеня монистами, прошла Цыганка. Хохот отлетает Прочь от буфетного стола, Где на стаканах грязь играет. И волчья песня из угла: Старик О Будущем рыдает.

ПИР ВАЛТАСАРА

Содвинулись медные круглые чаши Над бедным, в газетах, столом. Вот гулкое, куцее счастие наше — Общага, наш временный дом. Общага, и кружево пены, бутыли, Селедка на рвани бумаг — И, юные, мы среди песни застыли, Друг друга почуяв впотьмах. Какие там юные!.. — Грудь моя сыном В те годы отпита была… И двум сыновьям во квартирных теснинах Мерцали твои зеркала… Какие там свежие!.. — Галочьи лапы Морщин, недоступных глазам, И — вниз по годам, по соленому трапу, Не ведая, что ахнет там… Подобно то было небесному свету. Тугое мужское лицо Катилось в меня искрометной планетой, Огнями сжималось кольцо. А то, что златое колечко блестело Меж черных мозолей и вен… — Вот тело мужское. Вот женское тело. И жизнь- за секунду — взамен. И как мы над жирной лазурной селедкой, Над звоном стакана в пиру Друг к другу рванулись! Эх, век наш короткий! Эх, вечное наше: «Умру!..» Но ясная песня цвела и кричала И в щеки нам била, как снег: «Любите друг друга, начните сначала Бровей ваших нежность… и век…» И под общежитскую злую гитару Мы друг через друга текли — И маслом кухонным, и детским пожаром, И кровью небес и Земли, И шепотом писем, похожих на воздух, Что — из кислородных резин, — И слезы всходили, как кратные звезды, Над нитями наших седин!.. Улыбкой, дыханьем смыкались, впивались, Сливая затылки, ступни… Мы только глядели. Мы не целовались. Мы были в застолье одни. И замер гогочущий пир Валтасара. И буквы вкруг лампы зажглись Табачные, дымные… Я прочитала. И солью глаза налились. Ты тоже те буквы прочел… Содрогнулся… Но все! Пропитались насквозь Друг другом! Дотла!.. И ты мне улыбнулся, И остро коснулся волос… А кто-то селедку норвежскую резал! А кто-то стаканы вздымал! И, пьяный, безумный, больной и тверезый, Всей песней — всю жизнь обнимал.

ДВА УРКИ, В ПОЕЗДЕ ПРОДАЮЩИЕ БИБЛИЮ ЗА ПЯТЕРКУ

Эх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестук Колес, и бисеринки слез, и банный запах рук!.. И тамбур куревом забит, и зубом золотым Мерцает — мужики-медведи пьют тягучий дым… А я сижу на боковой, как в бане на полке. И чай в одной моей руке, сухарь — в другой руке. И в завитсках табачных струй из тамбура идут Два мужика бритоголовых — в сирый мой закут. От их тяжелых бритых лбов идет острожный свет. Мне страшно. Зажимаю я улыбку, как кастет. Расческой сломанных зубов мне щерится один. Другой — глазами зырк да зырк — вдоль связанных корзин. Я с ними ем один сухарь. Родную речь делю. Под ватниками я сердца их детские — люблю. Как из-за пазухи один вдруг книжищу рванет!.. — Купи, не пожалеешь!.. Крокодилий переплет!.. Отдам всего за пятерик!.. С ней ни крестить, ни жить, А позарез за воротник нам треба заложить!.. Обугленную книгу я раскрыла наугад. И закричала жизнь моя, повторена стократ, С листов, изъеденных жучком, — засохли кровь и воск!.. — С листов, усыпанных золой, сребром, горстями звезд… Горели под рукой моей Адамовы глаза, У Евы меж крутых грудей горела бирюза! И льва растерзывал Самсон, и плыл в Потопе плот, И шел на белый свет Исус головкою вперед!.. — Хиба то Библия, чи шо?.. — кивнул другой, утер Ладонью рот — и стал глядеть на снеговой костер. Сучили ветки. Города мыл грязные — буран. Глядели урки на меня, на мой пустой стакан. И я дала им пять рублей за Библию мою, За этот яркий снеговей у жизни на краю, За то, что мы едим и пьем и любим — только здесь, И что за здешним Бытием иное счастье есть.

ОРГАН

Ночная репетиция. Из рам Плывут портреты — медленные льдины. Орган стоит. Он — первобытный храм, Где камень, медь и дерево — едины. Прочь туфли. Как в пустыне — босиком, В коротком платье, чтобы видеть ноги, Я подхожу. Слепящим языком Огонь так лижет идолов убогих. Мне здесь разрешено всю ночь сидеть. Вахтерша протянула ключ от зала. И мне возможно в полный голос спеть То, что вчера я шепотом сказала. На пульте — ноты. Как они темны Для тех, кто шифра этого — не знает!.. Сажусь. Играть? Нет, плакать. Видеть сны — О том лишь, как живут и умирают. Я чувствовала холод звездных дыр. Бредовая затея святотатца — Сыграть любовь. И старая, как мир — И суетно, и несподручно браться. Я вырывала скользкие штифты. Я мукой музыки, светясь и мучась Вдруг обняла тебя, и то был ты, Не дух, но плоть, не случай был, но участь! И чтоб слышней был этот крик любви, Я ость ее, и кость ее, и пламя Вгоняла в зубы-клавиши: живи Регистром vox humana между нами! А дерево ножной клавиатуры Колодезным скрипело журавлем. Я шла, как ходят в битву напролом, Входила в них, как в землю входят буры, Давила их, как черный виноград По осени в гудящих давят чанах, — Я шла по ним к рождению, назад, И под ногами вся земля кричала! Как будто Солнце, сердце поднялось. Колени розовели в напряженье. Горячих клавиш масло растеклось, Познав свободу взрыва и движенья. Я с ужасом почувствовала вдруг Живую скользкость жаркой потной кожи И под руками — плоть горячих рук, Раскрывшихся в ответной острой дрожи… Орган, раскрыв меня сухим стручком, Сам, как земля, разверзшись до предела, Вдруг обнажил — всем зевом, языком И криком — человеческое тело. Я четко различала голоса. Вот вопль страданья — резко рот распялен — О том, что и в любви сказать нельзя В высоких тюрьмах человечьих спален. Влт тяжкий стон глухого старика — Над всеми i стоят кресты и точки, А музыка, как никогда, близка — Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке… И — голос твой. Вот он — над головой. Космически, чудовищно усилен, Кричит он мне, что вечно он живой И в самой смертной из земных давилен! И не руками — лезвием локтей, Щеками, чья в слезах, как в ливнях, мякоть, Играю я — себя, тебя, детей, Родителей, людей, что нам оплакать! Играю я все реки и моря, Тщету открытых заново Америк, Все войны, где бросали якоря, В крови не видя пограничный берег! Играю я у мира на краю. Конечен он. Но я так не хотела! Играю, забирая в жизнь свою, Как в самолет, твое худое тело! Летит из труб серебряных огонь. В окалине, как в изморози черной, Звенит моя железная ладонь, В ней — пальцев перемолотые зерна… Но больше всех играю я тебя. Я — без чулок. И на ногах — ожоги. И кто еще вот так возьмет, любя, До боли сжав, мои босые ноги?! Какие-то аккорды я беру Укутанной в холстину платья грудью — Ее тянул младенец поутру, Ухватываясь крепко, как за прутья. Сын у меня! Но, клавиши рубя, Вновь воскресая, снова умирая, Я так хочу ребенка от тебя! И я рожу играючи, играя! Орган ревет. Орган свое сыграл. Остался крик, бескрайний, как равнина. Остался клавиш мертвенный оскал Да по углам и в трубах — паутина. Орган ревет! И больше нет меня. Так вот, любовь, какая ты! Скукожит В червя золы — безумием огня, И не поймешь, что день последний прожит. Ты смял меня, втянул, испепелил. Вот музыки владетельная сила! Когда бы так живую ты любил Когда бы так живого я любила… И будешь жить. Закроешь все штифты. Пусть кузня отдохнет до новых зарев. И ноты соберешь без суеты, Прикрыв глаза тяжелыми слезами. О, тихо… Лампа сыплет соль лучей. Консерваторская крадется кошка Дощатой сценой… В этот мир людей Я возвращаюсь робко и сторожко. Комком зверья, неряшливым теплом Лежит на стуле зимняя одежда. И снег летит беззвучно за стеклом — Без права прозвучать… и без надежды. Босые ноги мерзнут: холода. Я нынче, милый, славно потрудилась. Но так нельзя безмерно и всегда. Должно быть, это Божеская милость. А слово «милость» слаще, чем «любовь» — В нем звуки на ветру не истрепались… На клавише — осенним сгустком — кровь. И в тишине болит разбитый палец. И в этой напряженной тишине, Где каждый скрип до глухоты доводит, Еще твоя рука горит на мне, Еще в моем дому живет и бродит… Ботинки, шарф, ключи… А там пурга, Как исстари. И в ноздри крупка снега Вонзается. Трамвайная дуга Пылает, как горящая телега. Все вечно на изменчивой земле. Рентгеном снег, просвечивая, студит. Но музыки в невыносимый мгле, Такой, как нынче, никогда не будет. Стою одна в круженье белых лент, Одна в ночи и в этом мире белом. И мой орган — всего лишь Инструмент, Которым вечность зимнюю согрела.