Сотворение мира

61 КВАРТИРА. СЕРАФИМА АНТОНОВНА

«…Зову к тибе аньгела, старичок мой Васятка. На третью операцыю тибя увезли. А я все упоминаю, как мы с тобой Васятонька мой спозналис, а твоя матерь — свекровь моя Царствие ей небесное все очень зла на меня была, сердилас шибко што я на цельных два года старше тибя была. Так и называла меня: старуха, больше и никак а однажды мы с ней в баню пошли, пару шибко наподдавали — она Царствие ей небесное уж парится любила Ну разделис и тут Ульяна дмитревна начала меня высматривать всю как я есть только што в зубы не заглянула вся скривилас сморщилас вроде сморчка и говорит: старуха ты и есть старуха гляди куды ж это годитси на животе на боках подушки под щеками да на шее — маленьки подушечки вся в подушках а што ж дальше будет в дверь не влезешь больно толста барыня раскормили тя в родительском-та доме. Он жа Васька тибя таку толстуху засмеет мужики таких не любят им штобы поцаловать

бабу не подушка а шея лебединая надобна. Д а и глаза у тибя маленьки да раскосы мордовски што это за глаза таки, туту и глаз-та нет одне щелочки. За што только тибя Васька взял, ума ни приложу. А я как давай плакать, села на лавку а слезы градом — в шайку с кипятком. И не знаю што сказать а знаю што все неправда это. Ну, кака же баба без живота робенка гдей-та носить вить надо. И плачу и плачу и остановитса не могу. А мать твоя свекровь моя все не унимаетса, и то ей не так и другое. Тут я Васенька не выдержала и встиала голая рядом с шайкой как царица кака, выпрямила спину и говорю, Ульяна дмитревна он меня любит а я люблю ево. И я все в нем люблю, и он во мне все И вот она как взовьется чуть меня кипятком ни ошпарила Дура говорит Любовь-та надо сохранять а то фить — и нетути ее ищи-свищи. Штож Васяточка мой она старая мудрая уж тогды была она была правая мать твоя. А я плохо хранила нашу любовь вить у тибя женщыны были и я про это знала вопщем-то. Но уж молчала и все тут. Хотя сильно плакала и подушку в рот пихала штоп ты не услыхал каки по ночам твоя жена концерты закатыват. Но ты и всего не знаешь, а я повинитса тибе хочу у меня веть тоже были случаи. Я уж уйти намеревалас от тибя совсем ты уж прости. Он почтальон наш был а ты на заработки тогды в Тюмень уехал, на нефтепровод. Вот он и повадилси, от мужа писем ждете нету все вам писем да так и вздохнет и поглядит хорошо так не погано а тепло аж горячо сердцу сделатса и щас горячо когда пишу. А ты как назло ничево не писал што ты там делал ума ни приложу работа работой а остальное время пьянствовал што ли. И вот этот-та и понял мужик што семьи тут нету или просто уж я так ему понравилас. Вить мужики как: им свобода дана вот они и петушатса а мы им голову на грудь приклоням потому што женщына всегды полюбит тово кто за ней бежит да хвост распускат. Но не в том тут дело было, я уж из тех возрастов вышла штоп на ухаживанье клевать. А попросту полюбил миня человек ну и я Васяточка я грешница так и казни миня я тоже. В прочем все думаю голову старую ломаю гдеж тут грех особый ну полюбили двое людей друг друга и што им делать-та прикажеш вить Васенька любовь она всегды святая так я думаю. Это только когды без любви это грех. А если любовь нет, не грех. Только никака ведунья не подскажет как тут быть если и ты замужем и у него семеро по лавкам. Так мы и встречалис бог знат где почитай два раза в году на Пасху да на Рождество, вот и нет ничево, а ты так ничево и не знал я вить была как мышь запечная ни словца ни сбрякнула. А ты тогды начал попивать всяки дружки набежали в холодильнике то и дело прятал чево выпить я ругалас а ты все кричал: што ругаишса, глянь на сибя в зерькало, кака красавица при таком-та муже стыд ругатса. Не вдомек тибе было Васенька, што не от тибя я така была а от другой любви. Прости мне Христа ради хоть это и не грех. Думаю так што не сложилос у нас с тобой што-та и права была Ульяна дмитревна прости што много пишу расписалас расквохталас старуха, не остановить.

Зачем все это написала, не знаю штобы легше стало на серце все жа помирать скоро я платочек сибе белый и чистое белье все приготовила на случай все лежит в комоде. Жду тибя из больницы как можно скорее поскрипим еще небо покоптим. Я тибе послала с люськой лимонов она из Москвы привезла каки-та витамины в них еще яблоков овсяного печенья и не кури много сильно прошу тибя, поживи еще на белом свете. Я чуствую сибя хорошо, нога сильно болит пью лекарство Люська привезла бруфен. Ну вот Васяточка мой што это на меня нашло сама не знаю, отправлю с Люськой все равно а то порву а тут вроде как исповеть вить каятса тожа уметь надо мы этово ни умеем ни кто. Целую тибя свет мой на множество лет и обнимаю крепко. Доктору Вере Васильевне кланяйса она просто аньгел, ее бог послал. От Ивана Митрофаныча поклон и он тибя ждет не дождетса на рыбалку карасей таскать с лапоть.

Твоя жена Серафима Антоновна»

…Письмо нашли в залатанной авоське, Где золотели толстые лимоны, Овсяное печенье раскрошилось. И смертное белье нашли в комоде, Как указала. Лишь не отыскали Отглаженного белого платка, О коем — лишь одна скупая строчка Во исповеди щедрой и великой.

ВЕНЕРА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь… Дай, Господи, сил… В недрах сумки копеешный сохнет калач. Чай горький остыл. Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит, Как нож золотой, — Сознаешь, что стала веселая жизнь — Угрюмой, простой. В этом городе, где за морозом реклам — Толпа, будто в храм, — Что останется бабам, заезженным — нам, Исплаканным — нам?.. Эта тусклая джезва?!.. И брызнувший душ… Полотенце — ко рту… И текущая грязью французская тушь — Обмануть красоту… И неверный, летяще отчаянный бег В спальню… Космос трюмо — И одежда слетает, как горестный снег, Как счастье само… И во мраке зеркал — мой накрашенный рот: Сей воздух вдохнуть И подземный пятак из кармана падет — Оплачен мой путь. И на бархате платья темнеющий пот Оттенит зябкий страх Плеч худых — и, как солнечный купол, живот В белых шрамах-лучах… И когда просверкнет беззащитная грудь, Сожмется кулак, — Я шепну: полюби меня кто-нибудь! Это — просто же так… Пока грузы таскаю, пока не хриплю, Отжимаю белье, Пока я, перед зеркалом плача, люблю Лишь Время свое.

ЛЕСТНИЧНАЯ КЛЕТКА. ПИСЬМО ЗАКЛЮЧЕННОГО

…Что мне делать с пронзительным зреньем моим? Даже доски гробов, Даже тот сигаретный, тот зэковский дым Излучают любовь. Я под лампой подъездной такое письмо Пью глазами взахлеб, Что кладется судьбы ледяное клеймо На горячий мой лоб. Этот почерк убогий. Тетрадный листок. Цифирь: лагерный шифр. И пятнадцатилетний — убийственный — срок. Хорошо еще — жив. Я впиваюсь глазами: держись, человек! Беспредел будет — там… Ты о чем же мне пишешь, товарищ мой зэк, Брат ты мой по судьбам? Что мы, сытенькие, что мы знаем о вас?! Что вы пьете — чифир? Что вас бьют и под дых, и особо — меж глаз, Чтоб туманился мир? Что — воловья работа и песья еда? Что — мороз в зонах лют? Что от нечеловечьего, злого труда В тридцать — кости гниют?.. Брат мой зэк, я читаю каракули строк И от боли реву: «Отсидел почти весь присужденный мне срок. Удивлен, что живу. Был женат. Дочь не видел. Давно развели. Что и кто меня ждет? Ну вот выйду. И что? И куда — без любви? Без нее — всяк помрет. Познакомимся, Лена! Читал я Ваш стих, Где у зеркала Вы Все горюете — нету родных, дорогих, Нет как нету — любви! Может, мы друг для друга и будем судьба?.. Познакомимся, а?.. Вы не думайте плохо: вот зэк, голытьба!.. Изболелась душа. Вот мечтаю, что выйду, и свидимся мы! Будем делать дела… И не будет паршивой сибирской зимы, Что мне почки сожгла… Ну, а если ошибка, не в ту постучал Задубелую дверь, — Извините, что это письмо написал, До свиданья теперь…»

* * *

Братец, как же?.. Сжимаю я в хруст кулаки, Закусивши губу — От пятнадцатилетней барачной тоски, Что тащить на горбу… Ты зачем мне все индексы вывел свои?! Ждешь ответа небось?! Ждешь нежнейшей, желаннейшей женской любви, Ты, чей хлеб — мат и злость?! Брат мой! Что же тебе я в ответ напишу? Что другого люблю? Что другому молюсь, на другого дышу, Хлеб с ним, душу делю?! И представлю, как ты получаешь мои — Курьей лапой — листки, — И, скривясь, волчьи скалишься: нету любви! — И скулишь от тоски… Как представлю я это, как воображу — И — айда на вокзал, И — безумье: вот сына тебе я рожу! Ты ж про дочку сказал… Что содеял ты там — согрешил ли, убил, Иль тебя упекли Ни за что — все равно ты в сей жизни любил, Брат мой с мерзлой земли! И пускай роговицу там ест мерзлота, Плачет жизни предел — Я люблю тебя, брат. Я стою у Креста. Ты — любви захотел.

ВОСТОЧНЫЕ ЗАРИСОВКИ ХУДОЖНИКА, ЖИВУЩЕГО В КВАРТИРЕ №… ПОД ЧЕРДАКОМ

Открываю глаза. Розовое плечо Неровным светом освещает Неприбранный стол Жизни моей.

* * *

В Сухуми, В кофейне греческой мы пили кофе. А ночью в лодке, Привязанной ко ржавому буйку, Кофейное я тело целовал, И пахло йодом и веселым эвкалиптом Под плачущею синею Луной. Где эта девочка?.. В ладье какой плывет?.. …Я слишком редко захожу в кофейни.

* * *

Беру губами черничину соска. В запрокинутой улыбке — Звездами — зубы любимой. Под спину ей ладонь кладу, И тело изгибается дельфиньи, Как от ожога.

* * *

Подлесок чахлый. Фольговые блюдца озер. Прозрачна кровь холодных ягод. Север. И продавщица раков — Щеки розовы, как плавники сорожки, — Рослая, глаза — бериллы, волосы — соломой, Натура Дионисия, Стоит с корзиной; раки Громадные — хвосты как веера. Стоит и смотрит. И на нее смотрю. Поцеловать бы медный крестик на бечевке В ложбине меж холмов!.. Я покупаю всю корзину. Поезд Всего лишь пять минут стоит.

* * *

Силен и яростен удар копья! Но я Внезапно ощущаю — льется нежность Растаявшею вечной мерзлотой…

* * *

Отец рассказывал про эвенкийку. Во льдах — стоянка близ Таймыра. Диксон. Село заброшенное. Женщины — рогожек наподобье. Отец в избу зашел — и узкие глаза Прошли через него навылет.

* * *

Преследует виденье: Красавица на станции космической, одна. Все ждет — ее спасут. Под сердце входят иглы звезд. …Такая одинокость На Земле бывает тоже.

* * *

Пишу нагое тело. Весь в поту рабочем, в рабочей слепоте! Вдруг прозреваю — вижу женщину с козьими лукавыми глазами, Широкобедрую. На щеки всходит краска. Работа вся насмарку.

* * *

Встань, милая, Как Марфа со свечами В тяжелых кулаках! И погадай, сколь в этой жизни Еще любить тебя я буду.

* * *

…Она ничком лежала на кровати. Я подошел и нежно, еле слышно, Прося прощанья, Губами сосчитал худые ребра.

* * *

Я кланяюсь возлюбленному телу! Я, ударяя кистью дико по холсту, Люблю, люблю — И на холсте, гляди-ка, Из маленьких грудей твоих, Что прячешь в лифчик Застиранный, Великий Млечный Путь Сапфирами по дегтю неба брызжет!

* * *

Как я люблю твой золотой живот!.. То — мир, Куда вхожу я, раздвигая тучи, И молния моя летит отвесно В могучий мрак океанийский твой!..

* * *

Жара и Астрахань! Купаются цыганки. По набережной пыль летит, И ветер гонит воблы чешую. На песке — гигантскими цветами — юбки, тряпки… Одна цыганка вышла из воды, Черна, как головешка. Я замер От первобытной красоты ее.

* * *

Идем по выставке. Висит монисто — экспонат. «Хочу такое. Сделай мне!..» — сказала ты, смеясь. Я увидел: чешуя монет Играет меж грудей твоих веселых.

* * *

Читаю я псалом Давида По-церковнославянски. Не понимаю ничего. Вдруг глаза закрою — Из тьмы дегтярной проступает тело женское Сияньем Северным — до головокруженья… Зачем на казнь я эту обречен — Всегда в всюду видеть Красоту?..