Сотворение мира

ТЕЛО И ДУША

Огни увидать на небе. Платье через голову скинуть. Ощутить перечное, сладкое жжение чрева. Аметисты тяжелые из нежных розовых мочек вынуть. Погладить ладонью грудь — справа и слева. Пусть мужик подойдет. Я над ним нынче — царица. Пусть встанет на колени. Поцелует меня в подреберье. Пусть сойдутся в духоте спальни наши румяные лица. Пусть отворятся все наши заколоченные накрест двери. Выгнусь к нему расписной, коромысловой дугою! Он меня на узловатые, сухие ветви рук — подхватит… Ощутить это первое и последнее счастье — быть нагою Вместе с желанным — на дубовой широкой кровати! …Да что ты, душа моя, плачешь!.. Ты ж еще не улетаешь Туда, откуда будешь с тоскою глядеть на Землю, Ты еще мое грешное тело любовью пытаешь, Я ж — еще прощаю тебя и приемлю! Опомнись!.. Не плачь!.. Ты еще живешь в этом горячем теле, В этом теле моем, красивом, нищем и грешном… О, уже некрасивом, — вон, вон зеркало над постелью!.. О, уже суглобом, сморщенном, безгрешном, безбрежном… О, в этом мало рожавшем, под душем — гладком, давно постылом, Украшаемом сотней ярких пустых побрякушек, О, в этом теле моем, еще кому-то — милом, Живешь еще, — и к тебе тянутся чужие — родные — души! Ну что же! Придите! Я вся так полна любовью — Душа моя еще не ушла из бродячего тела, она еще здесь, с вами… Но час настанет — и встанет она у изголовья, Как над упавшим ниц в пустыне — в полнеба — пламя.

ХРАМ КАНДАРЬЯ-МАХАДЕВА

Мрак черным орлом — крылами! — обнял меня. Когти звездные глубко вонзил… Вот я — нищенка. Стол — без хлеба. Стекло — без огня. Башмаки — на распыл. Ту обувку, что сдергивал жадно — пальчики-пяточки мне целовал!.. — В огонь, на разжиг… И дырявый кошель грош серебряный — весь промотал, До копеечки, в крик. Гляну: щиколки — в жутких опорках… Ах Боже Ты мой, Я ли?! — в тряпках, что стыд Изукрасил заплатой… — А помнишь — зимой По дороге, что хлестко блестит Войском копий-алмазов! Где уши — залепят гудки Саблезубых машин! — Ты за мною бежал, криком — кровью мужичьей тоски — Истекая меж сдвинутых льдин Многооких, чудовищных зданий, торосов-громад, Меж сгоревших дворцогв, — А царица твоя в шали яростной шла — в ярких розах до пят, В звездах синих песцов, В чернобурых, густых, годуновских мехах, В продубленных — насквозь!.. …Локоть голодом, черною коркой — пропах. Не загину: авось. Дл Лопаты Времен я пребуду: горчайший навоз. Для колес лягу: грязь. Скомкай платом меня, о Господь, для чужих диких слез! — От своих — лишь смеясь, Отряхнусь… Ночь черна. Пьяней самогона-вина. Деготь, сажа и мед. Себя судоргой: хвать! Когтем цапну: одна?!.. Да: камень и лед. И, сыта маятой, что молча спеку во печи Нездешних времен, Я пред зеркалом — в зубы кулак: о, молчи О том, что и он… …о том, что и ты — в пироге нищеты! — Начинка, кисляк… …о том, что пронзительней нет под Луной красоты, Когда мы — вот так — Во мраке больничной каморы — речной, перловичный плеск простыней — Печати сургучной тьмы — Рты пьются ртами — плечи ярче огней — В них стылые лица купаем мы — В горящих щеках и белках! В ладонях, грудях, животах! О мир, Брат Меньшой! Ты в нас — внутри! А снаружи — лишь пламень и прах, Где тело сгорает — душой! Где лишь угольки в сивой, мертвой золе От нас от двоих, — Крестом обозначь любовь на великой земле Несчастных, святых, Двух голых дитят, двух слепых, скулящих кутят, Двух царственных чад, — Эх, милые, глупые, нету дороги назад! Лишь цепи гремят. Лишь тянет конвойный вам черствый горбыль. Лишь похлебки вонючей дадут — Снеговой, дымовой. Лишь подушкой под щеку — пыль. Молитва: о, не убьют… Да, кандальные, злые! Нищие — да! Каторжане, юроды, сарынь! …Это мы сверкали под солнцем любви — города. Это мы под ветром любви шумели — полынь. Это мы сплелись — не в чуланной карболовой тьме, Где халаты драные, миски, лампы, шприцы, А во храме, что ярко горит — сапфиром! — в суме Черной ночи, где пламенны звезд мохнатых венцы! И по медному телу, пылая, масло пота течет, Драгоценное мирро: губами и пей, и ешь, — И сладчайшие: лоб, колени, грудь и живот — Есть для смертного мира — зиянье, прореха, брешь Во бессмертие. Руку мне поклал на хребет — На крестец — и жесточе притиснул к себе, прижал. Ты не плачь, мой кандальник, страдальник. В Индии храм Кандария есть. Там тысячи лет Мы все так же стоим: сверкающий ты кинжал, Драгоценные ножны я, изукрашенные бирюзой. …Изукрашенные чернью, смолью, ржою и лжой, Вдосталь политые дождями, усыпанные звездой и слезой, Две живых, дрожащих ноги, раздвинутых пред твоею душой.

ВАЛЕНКИ

Да, не царица. Господи, прости. Да, не царица. И фартук — масленный. И было из горсти Наесться и напиться. А мир — жестокий, многотрубный смрад Над сараюшкой. И в том бараке всякий смерд был рад Чекушке и горбушке. Бывала рада я… Чему? Кому?! Издохла жалость Кощенкой драной. К милому — в тюрьму Я наряжалась: Пред мыльным зеркалом, в испарине — серьгу, Ушанку-шапку: Лиса убитая!.. — и живо, на бегу Скидая тапки, Сухие лытки всунуть в раструбы тепла, Слепого жара… — О, как в тех катанках я Ангарой текла, К тебе бежала! О, как те валенки впечатывали след В слепящий иней, В снег золотой и наст, от горя сед, И в густо-синий Сугроб перед тюрьмой, где плакал ты, Вцепясь в решетки, — Глянь, я внизу!.. А там, за мной — кресты И купол кроткий!.. А там, за мной, — горит широкий мир Сребряным блюдом! И Солнца сладко яблоко! Вот пир — Я в нем пребуду Хозяйкой ли, прислугой — все одно! Убил?! Замучил?!.. — Я хлеб тебе сую через окно — Звездой падучей! Ни палачей, ни жертв, ни судей нет. Мы — дети Божьи. К тебе по блюду я качусь — багрян-ранет: По бездорожью Острожному, по саблям голых пихт, По свадебным увалам, По льдяным кораблям, где штурман зябко спит У мертвого штурвала, По мощным сионым круглых, пламенных снегов Из зимней печи, — Мокра, как мышь, под шубой на бегу, — к тебе, Любовь, К тебе, далече! К тебе!.. — и наплечать — не дожила. Не добежала. В дырявых катанках близ царского стола Мешком упала. А мир сверкает!.. блюда новые несут И серебра и злата!.. — А я лежу ничком, и слезы все текут, Как у солдата, Когда в окопе он… — и, валенки мои, Мои зверятки… — Заштопать, залатать… — и снова — до Любви: Марш — без оглядки — Через дымы, чрез духовитый смог, Через гранит тюремной кладки — Чтоб напоследок, у острога, одинок, Меня узрел ты на снегу… — вперед, зверятки…

РАЗЛУКА. КВАРТИРА 3

Этот мир — чахлый призрак. Бесплотный, костлявый. Люди, чуть съединившись, опять разрывают уста. И бегут, будто в астме дыша, и спеша — Боже правый! — Во бензины автобусов, на поезда… Вот и ты убегаешь. И пальто твое я проклинаю, Потому что не руки вдеваешь в него, а такую тоску, Что страданья больней, чем прощанье, я в мире не знаю, Хоть прощаться привыкли на бабьем, на рабьем веку! И бежишь. И бегу. И от нас только запах остался — Вкруг меня — запах краски, Вкруг тебя — запах модных дурацких духов… Эх ты, призрачный мир! Под завязки любовью уже напитался. Мало всех — прогоревших, истлевших — людских потрохов?!.. Но, во смоге вонючем спеша на сиротский, на поздний автобус, Шаря семечки мелочи, Ртом в чеканку морозных узоров дыша, Будем помнить: разлука — то мука во имя Живого, Святого, Что не вымолвит куце, корежась, живая, немая душа.

Реквием для отца среди ненаписанных картин

СОН

Алмазоносной, хрусткой, грозной печью Горят снега вокруг того жилья… Наедине с тобой, с родимой речью — О мой отец, дочь блудная твоя. Там, на погосте с луковицей яркой, — Лишь доски да прогорклая земля… Ты дал мне жизнь и живопись — подарком: Сухим огнем, когда вокруг — зима. Давились резко краски на палитру. И Космос бил в дегтярное окно. Бутылка… чайник — бронзовою митрой… То натюрморт, любимый мной давно… О, Господи!.. Что светопреставленье, Когда, вдыхая кислый перегар, Глядела я, как спал ты в ослепленье Ребячьих слез, идущих, как пожар?!.. А мать, застлав убогие постели И подсчитав святые пятаки, С твоих картин стирала пыль фланелью, И пальцы жгли ей яркие мазки! Ты спал среди картин, своих зверяток, Своих любовниц, пасынков своих, И сон, как жизнь, и длинен был, и краток, И радостен, как в голод — нищий жмых, И страшен, как немецкая торпеда, Как ледовитый, Северный, морской Твой путь, когда вся живопись — Победа, А вся любовь — под палубной доской!.. Малярство корабельное! Мытарство Пожизненное! Денег снова нет На краски… Спи. Придет иное царство. Иной с картин твоих пробрызнет свет. И я стою. Мне холодно. Мне кротко. Со стен лучатся зарева картин. Ледок стакана. Сохлая селедка. Такой, как ты, художник — лишь один. И детство я свое благословляю. И сон твой окаянный берегу. Тобой ненамалеванного Рая, Прости, намалевать я не смогу… Но — попытаюсь! Все же попытаюсь Холсты, что не закрашены тобой, Сама — замазать… И в гордыне каюсь, Что кисть — мой меч. Что долог будет бой.

ТРОИЦА

Я вижу их в той комнате холодной, За той квадратной льдиною стола: Художник, вусмерть пьяный, и голодный Натурщик, — а меж них и я была. Натурщик был в тельняшке. А художник, С потрескавшейся верхнею губой, И в реабилитации — острожник, Во лживом мире был самим собой. Брал сельдь руками. Песню пел. И смелость Имел — щедра босяцкая братва — Все раздавать, что за душой имелось: Сожженный смех и жесткие слова. Натурщик мрачно, будто под прицелом, Сурово, скупо, молча пил и ел, Как будто был один на свете белом — Вне голода и насыщенья тел. Свеча в консервной банке оплывала И капала на рассеченный лук. И я, и я меж ними побывала. И я глядела в жилы желтых рук. И я глядела в желваки на скулах. И скатерть я в косички заплела… Морозным ветром из-под двери дуло. Дрожал пиджак на ветхой спинке стула. Звезда в окно глядела белым дулом. …И я — дите — в ногах у них уснула. …И я меж них в сем мире побыла.

БОГОРОДИЦА С МЛАДЕНЦЕМ

Идет горящими ступнями По снегу, ржавому, как пытка, — Между фонарными огнями, Между бетонного избытка. Какое гордое проклятье — Дух снеди из сожженной сумки. На штопанное наспех платье Слетает снег вторые сутки. Кого растишь, какое чадо?.. Кто вымахает — Ирод дюжий Или родоначальник стада, В пустыне павшего от стужи? Но знаешь (матери — всезнайки), Какая дерева порода Пойдет на Крест, и что за байки Пойдут средь темного народа, Когда Распятье мощно, грозно Раскинется чертополохом Над смогом полночи морозной, Над нашим выдохом и вдохом.

ПРОРОК

Лицо порезано ножами Времени. Власы посыпаны крутою солью. Спина горбатая — тяжеле бремени. Не разрешиться живою болью. Та боль — утробная. Та боль — расейская. Стоит старик огромным заревом Над забайкальскою, над енисейскою, Над вычегодскою земною заметью. Стоит старик! Спина горбатая. Власы — серебряны. Глаза — раскрытые. А перед ним — вся жизнь проклятая, Вся упованная, непозабытая. Все стуки заполночь. Котомки рваные. Репейник проволок. Кирпич размолотый. Глаза и волосы — уже стеклянные — Друзей, во рву ночном лежащих — золотом. Раскинешь крылья ты — а под лопатками — Под старым ватником — одно сияние… В кармане — сахар: собакам — сладкое. Живому требуется подаяние. И в чахлом ватнике, через подъезда вонь, Ты сторожить идешь страну огромную — Гудки фабричные над белой головой, Да речи тронные, да мысли темные, Да магазинные врата дурманные, Да лица липкие — сытее сытого, Да хлебы ржавые да деревянные, Талоны, голодом насквозь пробитые, Да бары, доверху набиты молодью — Как в бочке сельдяной!.. — да в тряпках радужных, Да гул очередей, где потно — походя — О наших мертвых, о наших раненых, О наших храмах, где — склады картофеля, О наших залах, где — кумач молитвенный! О нашей правде, что — давно растоптана, Но все живет — в петле, в грязи, под бритвою… И сам, пацан еще с седыми нитями, Горбатясь, он глядит — глядит в суть самую… Пророк, восстань и виждь! Тобой хранимые. Перед вершиною И перед ямою.

КУПАНЬЕ СУСАННЫ

Омоюсь, очищусь от скверны… Холодная эта вода… Я встану нагая — наверно, Отныне и навсегда. Я вспыхну, как жадное пламя. Ни плеч. Ни волос. Ни руки. Лишь тела тяжелое знамя — На мертвых миров сквозняки. Меня приравняли вы к блуду, К корыту, к лохани, к печи… А я приравню себя — к чуду. К купанью в осенней ночи. Я выйду на берег песчаный. Мне Волга стопу захлестнет. Встречай же купанье Сусанны, Катящийся с Севера лед! Вся в кашле от дезактиваций, В пыли от пустого пути, Хочу в Чистоте искупаться, Хочу в Тишину низойти. Качает осеннюю пристань Мазутная наша волна. О тело, на холоде выстынь! Душа, поднимися со дна! Из тьмы забубенных бараков. Из плесени овощебаз. Из ветхого зимнего мрака, Где Космос целует лабаз. Из семечек в давке вокзальной. Из мата на школьной стене. Из жизни немой и печальной, Как жемчуг на илистом дне. Вхожу в Чистоту! Очищаюсь! Безродную дочерь прими, Природа! Тобой причащаюсь, Текущей в грязи меж людьми! Фабричная девка, Сусанна, Красотка с тусовки да пьянь, — Зачем тебе эта Осанна Над Волгой в осеннюю рань?! Зачем тебе эта церквушка И фреска, где ты себя зришь, Где свечки, старухи и дущно, И бедно, и счастливо лишь?!.. Зачем тебе певчие звуки Из мятной мерцающей мглы — Тебе, чьи замараны руки То зельем, то метой иглы?! Но я не хочу больше грязи. Мир ополоумел, зачах. Не стать мне потиром для князя И гривной на хрупких плечах. Молитвой единственной стало — Отмыться от песи, парши, Чтоб тело пречистым предстало Пред лютым сверканьем души. Да жить нам осталось недолго. Вон, вон они, старцы, идут. С речами о будущем долге И верою в праведный труд. И стрежень твой будет калечить Цветной керосин и мазут. И клены зажгут свои свечи! Дымы к облакам поползут! И буду стоять я, нагая, Над черной безумной рекой, Себя, как свечу, возжигая Над смоговой смертной тоской! И снег будет с неба валиться На съеденный ржавчиной лед. И малая чистая птица В чаду над мною пройдет.

ПОРТРЕТ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА С КРЕСТИКОМ НА ШЕЕ

Рубаха распахнута. Крестик в ключице. За верою модно поволочиться. За верою — ярко, за верою — громко… Вместо цепочки — от сумки тесемка. В глазах синих — ясно и пусто. Где-то — цитата из Златоуста Запомнена напрочь, повторена гордо… Тесемка врезается в тощее горло… А снег его крестит, мороз его дарит, А люди в автобусах ноги давят, А жизнь — неиспытанна, неизреченна — Неверьем, неверьем гудит обреченно — И в лица в пустые в пустых магазинах, И в брань площадную, и в сипы ьензина, В горелую снедь лилипутьих столовых, В истертую решку печатного слова! Лишь в эти снега, что легли на века На нищую землю подобьем платка, Да в то, как целуют любимых без меры — Вся вольная вера. Вся нищая вера.

ПОРТРЕТ ДОЧЕРИ В ПАРАДНОМ ПЛАТЬЕ

Тяжелые ладони — на розовом шелку. Мокрая прядь прилипла к виску. Из-под юбки — стоптанный каблук. Вечного взгляда смертный ультразвук. Какие там наряды! — дощатая зима. Какие там парады! — сибирская тьма, Концерт в Ербогачене, где к минус сорока Протянута сосновая колючая рука. Там дочка-пианистка играет певцам — Мальчишкам голосистым, охрипшим отцам, Влюбляется, рыдает — опухшее лицо… В бане роняет дареное кольцо… И снова самолеты, и снова поезда, И мыкается дочерь — незнамо, куда… Ах ты, портрет негодный, парадный ты портрет! Ни в памяти народной. Ни в замети лет… И вот лицо рисует суровая кисть. Ивот рисует руки угрюмая жизнь. И вот рисует сердце мое отец седой — Посмертною морщиной, глубокой бороздой. И вот я на портрете — вся в золоте сижу! На жизнь свою нынешнюю — из завтра гляжу! Глазами, намалеванными резко — в пол-лица — Гляжу на плач Начала. И на звезду Конца.