Совершенные лжесвидетельства

— Вы просто завидуете моей независимости! — кричала коллега Наталья.

— Твоей liberte.

— Вы почему-то уверены: только после замужней жизни не бывает мучительно больно! А мне незачем носиться по магазинам, я могу носиться по театрам! И кто сказал, что мое предназначение — вскармливать иждивенцев, без конца на них застирывать, зализывать, подскребать кучи и подавать реплики к тупым беседам… Между прочим, дует! Могли бы закрыть окно.

— Только нам не устраивай театр, — говорила коллега Анна. — Люди ей мазу предлагают. Видела бы фрау Утку, когда она посещает историческую родину, чтоб сделать соседям большой нос. Ну и хирей в этой работе. Даже окно задвинуть не догадается.

— Зато твой Сидоров заставил тебя зубрить состав «Спартака», чтобы не осрамиться перед гостями! А когда ты перепутала фамилии, Сидоров рыдал… Зато ты знаешь наизусть, что спрашивать в магазинах вместо чайников и шмоток! Даже я вызубрила эту чушь! — и коллега Наталья декламировала почти как Офелия или как леди Макбет: — Шестерню, муфту и вилку четвертой передачи для сорокасильного «Запорожца»!.. Правда, ты все путаешь вилку — с вилками, муфту — с муфтами… И мою жизнь бросить — на эти феерии? Сама закрой окно, береги себя — для неуемного Сидорова. А у меня все богатство — с собой. Духовное, интеллектуальное…

— Совсем как у Мотылькова, — сказала коллега Анна. — Всегда при себе зубная щетка, чтобы остаться ночевать — в любом приятном месте.

— Мотылькову давно пора лечиться от сатириаза, — заметила коллега Наталья.

И опять по ту сторону видимого крутили аппаратную связь, и в вечереющей шарманке звучала ностальгическая тема, и что-то уркаганское, и шелест и свист дальнего дождя, уже скачущего по дороге… И в который раз Мотыльков ответил на музыки — трепетом. Но кричали:

— Шурочка Васильевна, папа Тиль забыл, что передать Митиль.

Дождь, вне сомнения, уже занял дальние селения пятого часа и теперь был на подходе — к четвертому часу. Здесь экзорцист, тс-с! — глядя в окно, констатировал Мотыльков всем, кто на него смотрит. Изгнание бесов из тех, кто увиливает от работы, или по всем фронтам, что — одно. Изгнанные же ищут приюта и вселяются в эти свиньи-тучи. И путают не муфту с вилкой, но бездну и бездну… и бросаются тучами в бездну неба, и плодятся и множатся…

— Вадя, жрешь глазами телефон, будто тебе не хватило комплексного обеда с кактусом тушенкой. Закрой-ка служебное окно.

— Мотыльков сегодня как раскаленный штырь, — заметила коллега Наталья… — Как окно, вид в котором давно обглодали, но никто не догадается унести.

В окнах уже стучал копытцами и петушился дождь, клевал зонты, хлопал чужими крыльями, трусливо наскакивал на спины проходящих и рассыпался на перья.

— В субботу послала Сидорова с помойным ведром, назад — еле дышит, вопит: «Вынимай двадцатник!» — рассказывала коллега Анна. — И, сочный от счастья, тащит в дом цветную фотобумагу на два червонца. Тогда я купила себе белье на двадцать рублей. Тогда Сидоров выклянчил из моей грядущей зарплаты еще червонец на реактивы. А я зашла к соседке, заняла червонец и взяла шелк на платье…

Прибыл из служебных скитаний коллега Раков, он же — названный брат Мотылькова Вовенарий. Рука коллеги и брата взлетала вверх, и привет ращеплял пальцы на две октавы… Неаккуратно близка пятерне мясника, заметил Мотыльков всем, кто на него смотрит. Скажи мне, чем полнятся руки брата, сыплются ли с них розы и бабочки, изумрудные и червонные профили государства или стружка, вечно мокрые окурки и вечно живые алые капли… Потому что, следя заземленного Вовенария, по граду небесному шел закат, и горние воды, низвергаясь в дол, вступили в алое и багровое… И вошедший из вод был пунцов и рыж, и волосы его были — ливень, а также и борода его была ливень, и формы шаровидны и обтекаемы, обтекая на пол рдяными лужами. Чтоб лишить такого силы, заметил Мотыльков себе и тем, кто на него смотрит, придется отстричь и ручьи, и реки, и все выходы к морю и океану.

— У меня не прогул, у меня задержка! — трубил и хохотал шаровидный, обтекающий и каплющий красное. — Здравствуйте, девочки! — и чмокал топкой губой. — Что, Мотыль, наконец, доставил свой каркас, свои квелые и нежевабельные оглодки? Идем, козя-бодя, к дыму, и я тебя нашпигую.

Он повлек Мотылькова на лестничный тупичок, где кончался всход и уже начинался дым. «Раковский тупик № 1» — кривились буквы, нанесены на стену пеплом и сажей. Львиное рабочее время обтекающий и каплющий проводил в тупичке и все назревшие жизненные коллизии превращал в дым.

— Ты знаешь, дружок, меня не волнует ничья личная жизнь, когда не грозит безопасности Вселенной. Но ты разволновал меня до слез! — говорил коллега Вовенарий. — Угости-ка сигаретами, моя «Стюардеска» обмочилась, а тебе и ник чему. Отдай! Твои легкие уже тяжелы, и жребий твой дрянь. Теперь тебя только на — жертвенный костер. Давай подсушись чуток… Ну, малохольный, ну, вонюхля! Посмотри на себя, любуемся ноздря в ноздрю! — и коллега Вовенарий апеллировал к стеклянному ящику на стене, откуда недружелюбно изучал Мотылькова пожарный кран с тюкнувшим кровь клювом. — Из пустяков делать неразрешимые проблемы! Несценические пиесы… Самка его бросила! Маруха, розетка! И не жди, не жди, я ее съел. Хочешь в теплый сад, полный неги и покоя?

— Я прохожу жизнь стройно и бойко, споря с агитбригадой на колхозном току, — заметил Мотыльков. — Хотя ток меньше прозрачен, чем мечталось… выхлопы, выбросы, искореженные куски металла, то и дело роняемые космосом… Наконец, преломления на границе среды и среды, среды и четверга…

— Или наши врачи. Не трогай врачей, — говорил коллега Вовенарий, — пусть о них слагают не жалобы, но легенды!

— Трудно различить самого дорогого человека, — говорил Мотыльков, — но с минуты на минуту мы обнаружим друг друга и ринемся в объятия. Надеюсь, и ты нашел в пути, что искал?

— Чтобы плестись к тебе в объятия, надо похерить последнюю надежду на вариант. Даже наша Наташка начнет выставлять условия! — и коллега Вовенарий хохотал. — Я нашел здесь! — кричал он. — Но ты узнаешь об этом последним. Или уже не узнаешь? Ну, все равно, буровь дальше. И это мой бывший корефан и брат… — и Вовенарий пустил траурный вздох. — Ничего, скоро отдохнешь в чудесных деревьях, я тебе обещаю.

— Почему бывший? — спросил Мотыльков, изучая себя в стеклянном ящике и стойко усматривая на посту носа — кроваво-пожарную модель.

— Потому что планида твоя ускакала. Потому что сокол жертвенному козлецу не товарищ. Ты же знаешь мое задушевное: быть не с теми, кто в центре, в яблочках, но с теми, кто — по периметру большого стола. Нести родственное расположение — руководству и фаворитам. Неудачи — животинки заразные. Тебе непруха — и мне кучумба! — и Вовенарий усосал в два причмока сигарету и прощально хлопнул Мотылькова. — Ну, бывай, обдумывай мгновения! Эх, жизнь, не успеешь разгорячиться, а пора охлаждаться, — бормотал он, удаляясь и оставляя на полу лужи, отсылающие к разверстому рядом большому красноводному руслу. — А шейку и гузку твою и костлявые крылышки брошу псам… Авось, задобрю.