Совьетика

… …Как-то раз, когда мне было лет 10, жарким летним днем за нами с мамой на улице увязался тенор из Харьковского оперного театра, который у нас тогда гастролировал. Тенор ел мороженое (!) и хвастал тем, как вечером он будет петь Хозе в «Кармен», приглашая нас на спектакль. Мы еле от него отвязались.

– Вот если бы он пел Эскамильо, тогда другое дело! А Хозе не люблю с детства, он такой нытик! – воскликнула мама.

Ария Тореадора была ее любимой оперной арией с детства, когда они с Шуреком еще были дошколятами и целый день слушали дома радио. Наряду с арией хана Кончака – «Все боятся меня, все трепещет кругом…» – мамин крутой нрав проявлялся уже тогда.

Шурек был в своих запросах поскромнее: он выступал перед бабушкой и дедушкой с исполнением арии Ивана Карася из как раз той самой украинской классической оперы «Запорожец за Дунаем», в которой ему очень нравились слова: «Теперь я турок, не козак, и в турка я перевернулся!» . При этом Шурек кувыркался через голову, так как в том возрасте он воспринимал слова запорожца буквально.

Многие песни слышались детям по-своему. Например, при исполнении по радио песни «Милый друг, наконец-то мы вместе» мама в детстве начинала плакать:

– Лошадку жалко!

– Какую лошадку, Наденька?

– На которую они вдвоем взобрались: «Милый друг на коне-то мы вместе…» Ей же тяжело будет!

А в песне «Любимый город» ей чудились такие слова:

«Любимый город, синий дым Китая…»

Китай тогда был большим другом СССР. Надя даже переписывалась с китайским радио – и распевала дома «Русский с китайцем братья навек».

На самом деле в той песне, конечно, пелось не о синем дыме Китая, а «в синей дымке тает»…

…Семья Эмилии Вениаминовны жила в очень симпатичной пятиэтажке- чистой и ухоженной. Весь подъезд скидывался и платил немного одной из проживающих в нем бабушек, чтобы она следила за чистотой. И у нее даже розы цвели на лестничных площадках – и их никто не трогал.

Муж Эмилии Вениаминовны, перестав быть моим репетитором, оказался совсем не страшным. Мы ели традиционную еврейскую фаршированную рыбу, и я рассказывала им о Москве. Оперный театр в Одессе оказался замечательным, но Женя устроила мне настолько насыщенный экскурсиями день, что у меня едва-едва оставалось время для поисков Володиного дома. Мы с нею даже в синагоге побывали – правда, когда там никого не было.

Я попросила у Эмилии Вениаминовны карту города, но не нашла на ней нужной мне улицы. Скрепя сердце, я под каким-то надуманным предлогом спросила о ней. Оказалось, что это спальный район, новостройка, поэтому его и не было на карте. С трудом я выведала, как туда проехать.

– А зачем тебе туда, Женя? – простодушно спросила моя культурная тезка, – Обыкновенный «спальный» район, что там может быть интересного?

Эх, Женя, знала бы ты…

Но я молчала как партизан. На полтора часа мне удалось от нее оторваться.

… Пришлось ехать до самой конечной остановки. Я быстро нашла его дом, а вот подъезд все никак не могла найти. Потом оказалось, что он живет на самом первом этаже. Я только сунула голову во входную дверь подьезда, поглядела на темную дверь его квартиры – и тут же выбежала, пока меня никто не увидел… Обошла вокруг дома, посмотрела на его окна- и отправилась на вокзал и обратно в Москву. Я была совершенно счастлива! Никакой «оргазм» не сравнился бы с тем, что творилось у меня в душе.

… Когда потом мама рассказала ему, что я была в Одессе и рядом с его домом, Володя простодушно воскликнул:

– Ой, а что ж не зашла? Чаю бы выпили…

Он даже и не понял, чем была для меня та поездка…

Это был мой последний раз на советской Украине. От распада Союза больно, но от предательства «оранжевой» Украины больно так, как от предательства самого родного человека… «- Так продать? продать веру? продать своих?»…

…Той осенью у меня появился еще один хороший друг – в нашем, советском, а не в «новорусском» смысле этого слова. Мамаду, фульбе с плато Фута-Джаллон.

Он приехал на два года на стажировку на кафедру истории КПСС. У себя дома он был учителем истории в лицее. Я узнала о нем случайно, от Хабибы.

– А у нас в общежитии новый африканец есть!- сказала она мне. – Только он почему-то никуда из комнаты не выходит.

И я отправилась на разведку…

… Он даже не хотел сначала открывать мне дверь – боялся. Мамаду оказался уже не юным человеком, с большими, как у стрекозы, добрыми глазами и с наполовину беззубым ртом. Вставлять зубы учителям в Гвинее, видимо, было не по карману. Я не издеваюсь – просто тогда нашим учителям такое и не снилось. Это сейчас в России они его вполне бы поняли…

Мамаду совсем не говорил по-русски, и если бы не мои познания во французском, какими бы скромными они тогда ни были, то я бы ни за что не смогла с ним общаться. Услышав, что я говорю на понятном ему языке, Мамаду воспрянул духом, и через 10 минут я выяснила, в чем дело.

Та осень выдалась холодная. Советская система, обычно в таких случах, как с Мамаду работающая как часы, благодаря «великим кормчим» от переродившейся КПСС уже начинала давать сбои, и к тому моменту, когда я с ним познакомилась, он почти неделю безвылазно просидел в общежитии потому, что ему еще до сих пор не выдали зимнюю одежду, как полагалось. И никто этого даже не заметил!

Да что же это творится! Я была вне себя от возмущения. Тут же принесла ему старую зимнюю шапку моего дяди, которая лежала у меня без дела в шкафу. И пообещала привезти ему из дома и пальто, и зимние ботинки.

– А чем Вы питаетесь? Ведь чтобы дойти до универсама, тоже шапка с пальто нужны…

Оказалось, что консервами – которые тоже уже подходят к концу. Ни хлеба, ни молока у него не было.

– Так… -сказала я решительно, – Пишите список, что Вам нужно, и я пойду в магазин.

Денег я с него, естественно, брать не стала. Еще чего не хватало! И так наша страна опозорилась перед ним….

А еще через полчаса Мамаду уплетал курицу-гриль со свежим батоном и рассказывал о себе…

Его родная деревня именовалась Тунтурун. У меня это вызывало ассоциации с мультфильмом о Винни-Пухе: «Тунтурун-турун-турун-тун, рун-тун-тун… Тунтурун-турун-турун-тун, рун-тун-тун…» Но Мамаду, даже не зная нашего мультика, на эту песню почему-то обижался, и я не стала его огорчать.

Больше всего на свете Мамаду любил свою маму: «J’adore cette femme-la !” Он вырос в мусульманской семье, у отца было 3 жены. Мамаду давно уже закончил университет и преподавал историю, а после этой стажировки его должны были повысить до директора лицея.

– Тогда я построю себе une petite villa и куплю un cheval blanc , – мечтательно говаривал он.

– А зачем Вам белая лошадь? – недоумевала я.

– Как это зачем? У моего папы была белая лошадь, и вся деревня ему завидовала…

Несмотря на такие частнособственнические мечты, взглядов Мамаду был левых. И очень хорошо знал историю нашей КПСС – я даже удивилась. Я решила, что le cheval blanc – это просто дань традиции.

– Мне нужен коврик, – сказал мне Мамаду почти сразу после того, как мы познакомились.