Совьетика
Шрифт:
Таких, как он, и в католических, и в протестантских гетто – десятки тысяч. В их жизни нет ничего – ни книг, ни клубов, ни кружков по интересам. Только телевизор, наркотики, «жрачка»… Джек отличается от них тем, что по крайней мере работает. Многие из них даже и не пытается этого делать. Для девушек естественное дело – обзавестись внебрачным ребенком лет в 15-16 («все так делают», как же можно отставать от подруг?), для парней – угонять по ночам чужие машины, разбивать их и сжигать остатки… Это из таких парней потом полиция вербует себе информантов, закрывая глаза на их «подвиги» в ответ на «полезную информацию» о «террористах» – хотя именно они терроризуют свои кварталы. Мой друг партийный лингвист старик Том, чью горячо любимую жену в прошлом году убил один вот такой «герой», ударивший её на скорости 250 км в час, до сих пор ждет суда – хотя и полиции, и всем известно, кто именно совершил это
Но «люмпены» – не причина, а симптом глубокой болезни своего общества. Болезни, которая будет длиться ещё долгое время и после объединения Ирландии. Я называю эту болезнь «синдромом Топси». Помните маленькую чернокожую девочку из книжки Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома»?
Топси безобразно себя вела, и никто не мог с ней справиться, хотя её лупили как сидорову козу. Пока такая же маленькая Ева не обратилась к ней с лаской и с добротой и не попыталась выяснить, почему же Топси так себя ведет. У меня нет сейчас под руками этой книжки, чтобы привести дословную цитату, но Топси, сдерживая слезы, призналась, что её никто никогда не любил. Она так привыкла к тому, что её ругали, так поверила сама, что она все равно не способна ни на что хорошее, что вела себя все хуже я хуже. "Я все равно знаю, что я гадкая и мерзкая девчонка"…
Это- проблема рабства. Последствие рабского менталитета. Североирландские подростки сегодня – такие же потомки рабов, как Топси. И если её в хорошей книжке легко смогла излечить от этой болезни добрая Ева, то для многих из них простое доброе отношение уже не поможет. Нужен гений Антона Ивановича Макаренко, чтобы вернуть их к нормальному человеческому состоянию. А Макаренок здесь нет…
…– Ты только не подумай, Женя, что это против тебя лично направлено было! Эти придурки делают такое с любой машиной, какая подвернется под руку… Вот сегодня утром старый Джон пошел к Мэри, знаешь, той, которой 85 лет и она из дома не выходит, у нее бедро больное; он ей и говорит: «Они как рой пчел – не знаешь, куда налетят!», а старая Мэри ему: «Зачем это они жгут машины около домов? Жгли бы лучше посреди поляны…» Не знаешь, плакать тут или смеяться… , – щебетала Тереза, а руки и голос её дрожали….
Казалось бы, все это мелочь, но после случившегося депрессия охватила меня тоже с новой силой. Жизнь казалась беспросветной – почти такой же, как к моменту нашего с Сонни развода. Единственными, кто мог теперь спасти нас с Лизой, были кубинцы. Если я смогу отвезти ее на лечение в СИРЕН…. Конечно, я ужасно надеялась, что Лизе станет после этого лучше. Но в любом случае, тогда мама уже по крайней мере не сможет отрицать, что врачи сделали все, что могли. Потому что кубинские врачи – именно такие.
И я села писать письмо на Кубу…
А кошмары все не прекращали мне сниться. То за мной гнался гигантский разъяренный слон – по моей родной тихой Пролетарской набережной. То вдруг словно в бреду появлялся проклятый мною тысячу раз Роттердам…
****
… Прошел почти год с тех пор, как Сонни отучился и получил диплом, а он все еще был безработным. И тарелки со стульями по-прежнему периодически летали по нашему дому. Но наконец в конце туннеля забрезжил свет: долговременно безработным, имеющим диплом, биржа труда предлагала курсы переквалификации в системные администраторы. Сонни ухватился за это предложение как за спасительную соломинку. Получить место на этих курсах тоже было непросто: сначала надо было пройти различные тесты. Но я, зная его фанатичную любовь к компьютерам, была уверена, что он это место получит, и что такая работа будет именно тем, что ему надо. И я оказалась права. Курсы длились почти полгода. По окончании их ему обещали предоставить рабочее место – взамен стоимость курса намеревались вычитать из его будущей зарплаты. Но это были мелочи после того беспросветного года, который мы прожили. Я гордилась Сонни, видя, с какой целеустремленностью, не покладая рук и не досыпая, он занимается и готовится к экзаменам. Сама я тоже не теряла времени даром: еще продолжая учебу в университете, я решила сдать голландский государственный экзамен на переводчика русского языка, очень трудный, который и не все голландцы-то могли сдать. Это дало бы мне право делать официальные переводы, заверенные печатью: после сдачи экзамена можно было стать переводчиком, присягнувшим в суде. Когда я сообщила Сонни, что собираюсь это сделать, он не поддержал меня, хотя и не выступил против: просто пожал плечами, ему было все равно. Все, чем я занимаюсь, казалось ему глупостями, и он этого не скрывал.
За экзамен надо было заплатить
несколько сотен гульденов, и я поступила ради этого под Рождество на временную ночную работу на почтовый сотрировочный узел: сортировать письма, на которых машина не смогла автоматически прочесть индекс. Даже для того, чтобы поступить на эту временную работу (на 3 недели), надо было сначала сдать экзамен: на быстроту сортировки, который я на последней уже стадии (экзамен проводился в несколько этапов, по нарастающей сложности и скорости) чуть было не завалила, настолько я нервничала. Но слава богу, пронесло.Наступал вечер, Сонни усаживался за компьютер, я укладывала Лизу спать и ехала за полгорода – на работу. Работать с письмами, с почтой мне было приятно: это напоминало мне о временах моей собственной переписки, с друзьями в СССР. Можно было только представить себе, о чем во всех этих письмах говорилось, и их ждали их получатели… Кстати, вы не замечали, что есть такая вещь как национальный почерк? Например, я запросто могу отличить конверт, подписанный западным африканцем от конверта, подписанного французом. Или немцем. Наверно, в разных странах по-разному учат детей писать одни и те же буквы в начальной школе…
Если мне везло, меня сажали на всю ночь на ручную сортировку. Если нет -на машинную, где надо было смотреть на экран, на котором возникали письма и набирать их индекс на компьютере. Письма слишком для меня быстро там менялись. Правда, теперь уже это было не страшно, экзамен-то я сдала и работу получила,никто не стал бы меня увольнять с работы, которая все равно должна была скоро закончиться. А письма возвращались к тебе по второму кругу, если ты какое-то одно не успела занести в компьютер.
Здание сортировочного узла было огромное. В нем горел неяркий дневной свет, и всю ночь звучало радио. Врезалось в память, как по нему до опупения крутили песню «Unbreak my heart” в исполнении Тони Бракстон. На одном из этажей была круглосуточная столовая, где вкусно кормили. Люди, работавшие на нашей должности постоянно, к нам относились доброжелательно, но между собой, как и на других предприятиях, где мне довелось работать, выражали опасение, что скоро их совсем заменят такими, как мы, – временными контрактниками.
Работать мы кончали в 6:30 утра. К половине восьмого я приползала домой, потирая руками слезящиеся глаза, перед которыми все еще мелькали цифры и буквы. Сонни еще спал, Лиза тоже, и я, стараясь никого не разбудить, укладывалась в постель. Сонни вставал в 8, завтракал и уходил, а Лиза спала еще где-то до половины десятого. Когда она просыпалась, у меня начинался новый трудовой день… Лиза очень любила забираться в нашу большую постель по утрам, но Сонни ей это делать строго-настрого запретил, и она обычно, проснувшись, по-пластунски подползала к этой самой постели с моей стороны. И только уже увидев, что папы нет дома, вставала в полный рост. Я, конечно, разрешала ей ко мне забраться, и она сидела рядом со мной и тихо играла в свои куклы, пока я собиралась с силами, чтобы встать и приготовить нам завтрак…
К тому времени я, собственно, жила на два дома: я уже получила временное студенческое жилье от университета – на нас с Лизой. Но совсем разъехаться у нас с Сонни не получалось – по многим причинам. И потому, что мне жалко было его: я не могла бросить его в такой нелегкий момент в его жизни; и потому, что я к нему привыкла, и потому, что и сам он не хотел меня отпускать. Хотя довольно часто было очевидно, что он меня уже с трудом переносит. Этого я не могла понять: если тебе до такой степени плохо с человеком рядом, зачем тогда мучать и его, и себя? Но Сонни и не помышлял о разводе.Ненависть душила его приступами – хорошо, что теперь у меня хотя бы было куда скрыться, когда у Сонни наступала такая фаза (правда, это лишь продлило агонию нашего брака.) Благо мое жилье было довольно далеко от Роттердама – в респектабельной «белой» деревне минутах в сорока езды на автобусе от моего университетского городка. Здесь было просторно, много зелени – и совсем не было мигрантов и «супермаркетов для нищих», вроде «Альди». Увешанные золотом респектабельные голландские дамы в дизайнерских нарядах с густо усыпанными пудрой лицами прогуливали по тихим улицам собачек и отоваровались исключительно в «Альберт Хейне». Лиза была там со мной, вызывая у этих дам живой интерес. «Ах, какой милый ребенок!»- часто говорили они мне на улице, наклоняясь к Лизе и потрепывая ее в знак симпатии за щечку (у голландцев есть такая странная манера делать это с чужими детьми, не спрашивая даже их родителей). Но оставить Лизу на время лекций мне опять-таки было не с кем, и я по-прежнему возила ее к Сонниным родственникам в далекий Тилбург. В Роттердаме же я проводила с ней все выходные. И, как в те рождественские дни, все то время, когда мне надо было работать.