Советская поэзия. Том первый
Шрифт:
‹7 ноября 1918 г.›
* * *
Перевешу сапоги па плечи, Положу в котомку сухарей И пойду от раскаленной печи В беспредельную тоску полей. Синева и зелень не задушат Задымленного в огне печей, Я иду не бор зеленый слушать, Не звенящий в сумраке ручей. Я пойду в немытую деревню, Я пойду к забытому отцу Не скулить, не каяться плачевно, Не кадить корявому лицу. Я грозой спалю мою деревню, Я дождем смету тоску с полей, Чтоб победней, веселей, напевней Засверкал и зазвенел ручей. Чтоб в глаза покорные коровьи Бросил он серебряную дрожь, Чтоб пожаром вспыхнула на нови Золотом бушующая рожь. Чтоб на месте земляных конурок Солнечные вздыбились дома, Чтобы, сбросив бабий плат понурый Солнцем захлебнулась синева. ‹1921›
* * *
Портретов
‹1923›
ХАКИМЗАДЕ НИЯЗИ ХАМЗА
(1889–1929)
С узбекского
МЫ — РАБОЧИЕ
(Песня)
Мы все — рабочие — живем Своей работой и трудом. Мы тоже люди — почему ж Нам быть у баев под ярмом? От грузной ноши тяжко нам, И кровь струится по плечам. Они хотят, чтоб мы, как скот, Подвластны были их бичам. Богато баи все живут, Богатство баям дал наш труд, Но в благодарность нам за то Они нас мучают и бьют. Но мы хотим идти вперед, Сотрем с лица кровавый пот. Поднимем головы свои Из праха, из-под ног господ. Настало время, батраки! С плеч сбросим бремя, бедняки! Победа впереди встает, Лучи сияют нам в пути! День этот — праздник для труда, Да сгинет байство навсегда! Бездомными нам не бродить И не батрачить никогда. Оружье нужно для борьбы, На бой вооружимся мы. Прогоним баев-кровопийц, Защитников насилья, тьмы!‹1918›
УЗБЕКСКОЙ ЖЕНЩИНЕ
Сними чиммат, открой лицо, для всех прекрасной будь, Оковы на куски разбей, им неподвластной будь! Невежеству кинжал наук вонзи глубоко в грудь, Науке, мудрости мирской, всегда причастной будь! Поблекшему во тьме лицу дай радостью цвести, Укрась ученых мудрых пир и розой красной будь! Невежества и рабства яд тебе дают муллы, Ты ханжество их обличай и речью страстной будь! Заставь их лица почернеть от злобы и стыда, Для всех, кто женщину не чтит, стрелой опасной будь! Из тьмы чиммата, как из туч луна, блесни лицом, Из темной жизни выходи, зарею ясной будь! Лучи учености возьми, а не сурьму для глаз, Войди в дворцы наук, искусств, для всех прекрасной будь! ‹1927›
ОШЕР ШВАРЦМАН
(1889–1919)
С еврейского
ВЕСНА
Иду я — и светится день обновление. В свободно-весенней, Сердечной и мягкой тиши небосклона — Ледоход! У черного лона Размокшей земли, как слепые кутята, Беспомощно булькая, дергаясь, роясь, Ручьи копошатся, неловко, с трудом… А там, отдаленно, Ждет нежное облачко в небе пустом: Когда же простор лучезарный и синий Не станет разбрасывать утренний иней, Воскреснут сады в черноземе и глине И легкая туча прискачет потом В лазурном плаще, на коне золотом. ‹Киев, 1918›
ПЕЧАЛЬ
В нежнейшей из моих улыбок, В моем внимательнейшем взгляде Печаль, как вор, присутствует незримо. И вот опять печаль сейчас Сквозь дверь распахнутую, не стучась, Пришла ко мне, как гость на пир приходит… Она пришла от мальчика обиженного, Родителями изгнанного из хижины. В миг одиночества она спешит ко мне, Ложится на сердце мое, Как тусклый зимний день на снежные поляны Иду я тихо к родникам моих страданий, Не зная — боль моя легла ли на весы, Я вижу взгляды жертв залитых, посиневших. Мои страдания растут над бездной мира, И старая тоска бредет, как ветер ночи, Чтоб мне сказать: «Ты одинок в страданьях глубочайших, Умом и сердцем бродишь над мирами, Как тихую овцу на отдых к ночи, Тебя погонит смерть и заберет с собой». И тяжко, тяжко за непрожитые дни, — Как бы на старом тракте вехами они, — И тяжело и больно мне за мир, Что перед лезвием стоит себе с молитвой… И обнимаю я столпы душевной веры И говорю: «Я человек, чей малый след затерян в поле, Я человек, в чьем теле скорбь, чье сердце без защиты Чего еще
я жду!» ‹1919›
ЙОХАННЕС БАРБАРУС
(1890–1946)
С эстонского
ВЕСНОЙ
Вглядись, как к чаше полного бутона пчела приникла в жажде воспаленной: отрава или мед? Поникли лепестки под бременем тяжелым, и клонится бутон на стебле напряженном: блаженство или смерть? В порыве яростном, безудержном и жадном до сердцевины проникает жало: убийство или страсть? Вглядись, как к чаше полного бутона пчела приникла в жажде воспаленной: так расцветает жизнь. ‹1918›
АНАРХИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ
Презренье мое уничтожит сто тысяч солдат, сто тысяч штыков, сто тысяч винтовок, что смерть изрыгали, Я таков. Я безжалостной ненавистью испепелю пятьдесят королей, пятьдесят королевских регалий и тронов. Ярость моя — сильнее патронов, разрушительней бризантных снарядов, летящих, визжа. О, громовые раскаты, бунтарский порыв миллионов, взметнувших плакаты багряного мятежа в ливне пуль… Погоди, погоди! Проклятье мое распрямится и кинется к сейфам и кассам. Никакая броня не в силах укрыть от меня сокровищ награбленных! Биржевикам толстомясым спасения нет! Взгляды рабочих голодных, как летучие змеи огня, настигают везде богачей. Куда бежать от суда? Эй, заводчик, торгаш, кровопийца-кащей! Вы страшитесь погибели неминучей, цепляетесь жадно за жизнь и висите подле сети паучьей, у края ловчих тенет, где гудящие мухи в агонии дергают клейкие нити. Вам — пасторы да попы, духовная каста. — пора с пирами проститься, поститься вам надо! Беснуется паства: баста! Смиренные чада до самой земли сровняли строптивых церквей шпила и вместо лживой любви, возглашаемой в храмах, взрастили таинства истинной дружбы людей. В страданьях рождаются тысячи ересиархов упрямых, незримых мучеников, апостолов новых идей… Презренье мое уничтожит сто тысяч солдат, сто тысяч штыков, сто тысяч винтовок, что смерть изрыгали. Я безжалостной ненавистью испепелю пятьдесят королей, пятьдесят королевских регалий и тронов!.. ‹1920›
ВОЗРОЖДЕНИЕ
Я сгорел в пожарах страсти, горя, ненависти, счастья. Пепел мой смешался с прахом юной ведьмы и монаха, с поцелуем их прощальным на огне костра венчальном! Но, сожженный, возрождаюсь в новой плоти, в новой жажде жизни, творчества, горенья — вновь костры, вновь Воскресенье… АВТОПОРТРЕТ
О душе промолчу: душа — вне предела Магнетической буре страстей отдана, бесформенна, эфемерна она. Я опишу геометрию тела. Лицо — круг. Выдвинут вперед нос — треугольник с гипотенузой. Очерченный поцелуями рот навечно обвенчан с музой. Транспортир бровей: не видать ни зги в чернети этих разлатых штуковин. У смуглых век две синих дуги, — поверьте, я очень греховен. Глаза — оттенка балтийской волны. Зрачков расширенных темные недра, горящие взоры из глубины, как снопы цветов, исторгают щедро. В ушах «Интернационал» — хорал. Шкала настроений — непостоянна. В моей груди — мятежа интеграл. Сердце — радуга, флейта Пана. ‹1924›
ОСЕННЕЕ
Пол опустевшей безрадостной нивы вымела осень — до колоса. В сердце — зевота полей сиротливых, засухой сжатые полосы. Грабли сгребли все, что срезали косы. Вянет листва облетелая. Осень подходит, туманная осень. Что ж! Ничего не поделаешь! Ветер осенний ограбил природу. Нивы остались раздетыми. Может, и творчество этого года как-то невзрачно поэтому? Да уж: посев мой удачливым не был! Сеянный в засуху грустную, вырос без влаги чахоточный стебель, зерна качая безвкусные. Чахлых скирдов обнаженные ребра встали скелета громадою. Стук молотилок добычею доброй хмурое сердце не радует. Осень шумит на картофельном поле ржавой ботвой да бурьянами. Борозды, вдаль убегая на волю, рельсами блещут туманными. Грустные мысли бегут поневоле в дали, где озимь печалится. Что-то припомнилось… Так среди поля камень знакомый встречается. ОТДАЛЕНЬЕ
Еще во мгле ты виден, край мой бедный, — насильем заткнут рот, и зубы гневно сжаты, но расцветает в синеве победной душа — окровавленной, но крылатой. Пусть в ранах сердце, пот на лбу смертельный, но зори все светлей, и день приносит вести, что близится из дали запредельной час начинать святое дело мести. День в пушечных громах встает, штыками лучей — свободу нам неся и рабство руша; звени же, песня, словом и делами, в лесу и в ветре шаг победы слушай! Цепь свастики уже теряет звенья, советский мощный меч не ласков к вражьим спинам. Народ! Все меньше наше отдаленье, и сам его убавить помоги нам!
Поделиться с друзьями: