Советская поэзия. Том второй
Шрифт:
‹1958›
* * *
Дуб от ветвей до корневищ Весь искорежен молний бивнями, Утесы, вырванные ливнями Из циклопических жилищ, — Руины величавые, Согбенные под тяжестью Времен былых, Своею мертвой славою Овеяли живых. ‹1958›
* * *
И в этом мире, Где нам должно жить, Столь прихотливо изменяясь, Бумага хрупкая должна хранить Горенье сердца, Не воспламеняясь. * * *
На легком воздухе блестя, Не гасли в нем И не тонули Любови; Где-то далеко Вскричало малое дитя, И
* * *
Темнеет полоса багряного заката, Устала солнечная доброта, Стряхнула осень свой убор богатый, И роща загрустившая пуста. А листья на лету Беспомощно кружатся, Взмывают в высоту И на землю ложатся. Боренье с ветром злым Их стаю уничтожит; Едва-едва живым, Никто им не поможет. * * *
…Все, как есть, остаться должно, Чередом идти суждено По дороге, однажды данной, Со своей биографией странной, С новизною самообманной. Но весь белый свет начинается Твоим именем, Все на белом свете кончается Твоим именем. * * *
Началось с огня. Ты не знала дня, Чтоб не полыхал Яростный пожар. Он с тобой возник И не затихал Ни на миг. * * *
Каких-то дней иных Есть в воздухе сиянье, Ненайденных миров Незримые Штрихи, Обрывки песен, Слов, Похожих на стихи… И красок полыханье, И красок полыханье, Крылатых, Солнечных, летящих, Что полны Полдневного дыханья. МИХАИЛ МАТУСОВСКИЙ{42}
(Род. в 1915 г.)
МАЛЬЧИКАМ
Пусть достанутся мальчикам самые лучшие книги, — Описания неба, строений и горных пород. Трудовых инструментов — от камня до первой мотыги, Незнакомых народов и климатов разных широт. Мы об этом и сами когда-то ревниво мечтали, — Пусть на стол им положат усталых моторов сердца, Механизмы часов и машин потайные детали, И они их сломают, но смогут узнать до конца. Дважды два — не четыре, и дважды четыре — не восемь. Мир еще не устроен, как это ему надлежит. Бьют железом о камень. И воздух предгрозья несносен, И война как чума по Европе еще пробежит. Пусть достанется мальчикам столик с чертежным прибором, Шкаф для верхнего платья и этот особый уют, Создаваемый жесткими полками в поезде скором И летящими шторами узких военных кают. Пусть достанутся мальчикам двери, открытые настежь, Одинокие звезды, зажженные нами во мгле, И мечта о нелегком, никем не разведанном счастье На еще неуютной, еще предрассветной земле. ‹1939›
ПОДМОСКОВНЫЕ ВЕЧЕРА
Не слышны в саду даже шорохи, Все здесь замерло до утра. Если б знали вы, как мне дороги Подмосковные вечера. Речка движется и не движется, Вся из лунного серебра. Песня слышится и не слышится В эти тихие вечера. Что ж ты, милая, смотришь искоса, Низко голову наклоня? Трудно высказать и не высказать Все, что на сердце у меня. А рассвет уже все заметнее. Так, пожалуйста, будь добра, Не забудь и ты эти летние Подмосковные вечера. ‹1957›
НА БЕЗЫМЯННОЙ ВЫСОТЕ
Дымилась роща под горою, И вместе с ней горел закат. Нас оставалось только двое Из восемнадцати ребят. Как много их, друзей хороших, Лежать осталось в темноте, — У незнакомого поселка На безымянной высоте. Светилась, падая, ракета, Как догоревшая звезда. Кто хоть однажды видел это, Тот не забудет никогда. Он не забудет, не забудет Атаки яростные те, — У незнакомого поселка На безымянной высоте. Над нами «мессеры» кружили, И было видно, словно днем. Но только крепче мы дружили Под перекрестным артогнем. И как бы трудно ни бывало, Ты верен был своей мечте, — У незнакомого поселка На безымянной высоте. Мне часто снятся все ребята — Друзья моих военных дней, Землянка наша в три наката, Сосна сгоревшая над ней. Как будто вновь я вместе с ними Стою на огненной черте — У незнакомого поселка На безымянной высоте. ‹1963›
* * *
Есть
сила в немощи самой. Лорд Байрон грозен и хромой. Гомер был слеп, но ход времен Ясней, чем зрячий, видел он. Есть даже глухота, — и та Бетховенская глухота. ‹1974›
НА СЕВЕРО-ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ
А память готова взорваться опять, Лишь только ее вы затроньте. Вы знаете, где нам пришлось воевать? На Северо-Западном фронте. Над нами обугленный тлел небосвод То в красном, то в белом накале. Всю сырость псковских и демянских болот С собой мы в подсумках таскали. Здесь леший беседовать с нами привык, Качаясь на елочных лапах. Из нас ни один еще санпропускник Болотный не вытравил запах. Нам в грязь приходилось деревья валить, Тащить из грязи волокуши. Тогда еще бог не успел отделить, Как следует, землю от суши. Мы жили в промозглых сырых погребах, В сырые шинели одеты, Курили сырой филичевский табак И ели сырые галеты. Ни вешки какой, ни столба со звездой Нельзя водрузить на могиле. В траншеях, заполненных ржавой водой, Мы мертвых своих хоронили. Три дня самолета с продуктами нет. Покрепче ремень засупоньте. Мы знаем теперь, где кончается свет, — На Северо-Западном фронте. Сквозь серенький морок и вечный туман Тащились обозные клячи. У «эмок», засевших по самый кардан, Летели к чертям передачи. Автобусы юзом ползли под откос, Обратно вскрабкаться силясь. Имея две пары ведущих колес, Вовсю пробуксовывал «виллис». По этой лежневке прошлепав хоть раз, Трехтонки нуждались в ремонте. Нелегкое дело отыскивать нас На Северо-Западном фронте. Кому приднепровские степи сродни, Кто верен снегам Ленинграда. Но эти замшелые кочки да пни Кому-то отстаивать надо?! Поскольку наш фронт города не берет, Нас всем обделяло начальство. И сводки Советского информбюро О нас сообщали не часто. Протерты у нас на коленях штаны, Слиняли давно гимнастерки. И если бывает фасад у войны, То мы — фронтовые задворки. В фашистской, протянутой к нам пятерне Торчали мы вместо занозы. И если поэзия есть на войне, Мы были страницею прозы. Мы, встав здесь однажды, не двигались вспять, Решив не сдаваться на милость. Наверно, поэтому нас убивать По нескольку раз приходилось… Окопы уходят в траву без следа, До дна высыхают болотца. Быстрей, чем мгновенья, мелькают года, Но это со мной остается. И вижу я вновь, как при сильной грозе, И лес, и высотку напротив, — И снова, и снова теряю друзей На Северо-Западном фронте. ‹1974›
АЛЫКУЛ ОСМОНОВ{43}
(1915–1950)
С киргизского
ТВОЯ ПОЭМА
«Ты» — это все, с кем я всегда — на «ты», Ты — воплощенье чести, прямоты. Тебе храбрец сокровище доверит, В хранителе узнав твои черты. Слова твои правдивы. В час невзгод Ты верен клятве. Ты — святой народ! И с легкою душой на сохраненье Тебе джигит свой клад передает. Нет у меня ни клада, ни коня. Возьми стихи в подарок от меня. Они — твои, как и мои… Поэму Ты сбереги до завтрашнего дня. ‹8 декабря 1945 г. Койсары›
Я — КОРАБЛЬ
Я — торопливый тот корабль, который, бросив дом, Прошел сквозь бурю и волны не зачерпнул бортом, И слишком рано в порт пришел, и — море за спиной. Стою на этом берегу, а молодость — на том. Я — торопливый тот орел, я — беркут быстрый тот, Что слишком рано, на заре, закончил перелет. Осталась молодость навек в затерянном краю Отвесных скал, зеленых гор, обветренных высот. Совсем не думал я о том, что молодость прошла, Простился, словно бы за ней еще одна была, Оставил, бедную, в слезах, ее не приласкал И не погладил в черный час высокого чела. Когда мы были вместе с ней, мы были хороши, От старости не уберечь ни плоти, ни души, Но молодость моя живет, играя, веселясь, Там, посреди орлиных гор, в заоблачной глуши. ‹17 октября 1948 г. Чолпон-Ата›
ПАМЯТНИК
Кургана нет — запомнят ли меня И где мой след? Так вспомнят ли меня?! Я отплыву однажды на закате Моей судьбой назначенного дня. Да, немота могильная темна, Но пусть чуть-чуть расступится она, И высота моя для посвященных Взойдет, и углубится глубина. Пусть ложе — из песка, и слеп туман — Словам достойным выход будет дан. Надгробье расколю одним ударом И рысью понесусь, как буудан.
Поделиться с друзьями: