Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Советская поэзия. Том второй
Шрифт:

УЛУРО АДО{218}

(Род. в 1938 г.)

С юкагирского

* * *
Посмотрите, люди Земли: Юкагиры костер развели. Пусть он жалок еще и мал, Но как жарок уже и ал! Приходите, братья, к нашему костру — Наших песен вкусить простоту. Принесите, подкиньте дровец В наш костер, в наш пожар сердец. Чтобы он веселей запел, Чтобы звезды крылом задел. Чтоб увидел огромный мир Огонек, что зажег юкагир!

‹1963›

АНТОНИНА КЫМЫТВАЛЬ{219}

(Род. в 1938 г.)

С чукотского

ЗВЕЗДА
Озорничает ветер, И, людям на беду, Он облачком завесил Веселую звезду. Напрасны все усилья, — Красива и горда, Как лампочка, сияет Веселая
звезда.
Ей не страшны ни ветер И ни мороз седой. Зовут ее повсюду Полярною звездой.

‹1959›

ИГОРЬ ШКЛЯРЕВСКИЙ{220}

(Род. в 1938 г.)

ПРОРОК
Дышала буря! Край плаща светился. Я в глубине асфальта раздвоился, размножился в струях бегущих я… И к вам, мои далекие друзья, толпой своих подобий устремился! И тысячью дорог — тысячелик — я к вам пришел в один и тот же миг. Зарницы воздух жгли, крутилась пена! И стон, и вздох, и ликованья крик — все ваши чувства сразу я постиг! И обнял я всех вас — одновременно… И сотни женщин предали меня! И сотни язв нутро мое терзали! И сотни ваших мыслей возвышали мой бедный ум. Пустыни и моря песок и пену мне в лицо швыряли. И жгло меня, и било, и трясло! Не для веселья, видно, я родился. Но я с веселым другом веселился. И слабому я оправлял крыло. И хворый звал меня, изнемогая… Я был все время около него. Секундная ползла, как часовая. И в первый день я прожил тыщи дней, не помня жизни собственной своей. И я забыл, что за других страдаю. Но тварь дерзала в спину закричать: — Ты равен мне! И за меня страдать как смеешь ты, когда я процветаю? — Ей злая радость ослепила ум, как будто сзади накатился гул, и грузовик тяжелый, многотонный задел меня! И хрустнул череп тонкий. Кровь полилась из носа, из ушей. Но боли я не чувствовал своей. Очнулся я… Вокруг леса сияли и птицы жадно пищу добывали. Бурлил ручей, и оползал овраг. Пила с водой косуля аммиак. Вдали асфальт сливался с небосводом. И спутник сделал тысячный виток. И никому не нужен был пророк! Все шло своим неумолимым ходом.
* * *
Два облака белых плывут по лазури. Стоит ослепительный зной. Ну вот мы и встретились после разлуки! Не вечной разлуки, земной… Над жизнью, в которой мы прочно забыты, над синим холодным Днепром, над кладбищем, где мы не рядом зарыты, сегодня мы рядом плывем. Два облака белых. Одно розовеет, в лазури приветствуя день. Другое опять отдалиться не смеет, лежит на нем первого тень. Нам встретится дым. И о юности милой ты вспомнишь и нежно взгрустнешь. Я ливень пролью над твоею могилой… А ты над моей не прольешь. Ты первой иссякнешь в пылающем небе, рванусь за тобою, звеня! Но в клевере, в глине, в полыни и в хлебе ты разве дождешься меня? Два облака белых плывут по лазури. Стоит ослепительный зной. А может, и не было вовсе разлуки, не вечной разлуки, земной?

АЛИТЕТ НЕМТУШКИН{221}

(Род. в 1939 г.)

С эвенкского

ПЕСНЯ ДЕВУШКИ НА РАССВЕТЕ
На рассвете бледно-синем, на рассвете Пела девушка о счастье, о разлуке, Только ели чуть качались, только ветер Трогал теплые обласканные руки. Пела девушка: «Ты стала, ночь, короче, И заря над лесом выплыла лисою. У меня коса черней таежной ночи. Я хочу закрыть зарю своей косою. Но все ярче, все светлей на горизонте. В небе звезд уж стало очень, очень мало. О, не пойте, птицы, милого не троньте, Он от ласк моих счастливый и усталый. Я пойду к нему, прижмусь к его коленям, Только ты, заря, его пока не трогай. Пусть же ягелем насытятся олени, Пусть геологи поспят еще немного. Но дойдет до Юктекона, до прилуки, Мой любимый, мой единственный на свете». Пела девушка о счастье, о разлуке На рассвете бледно-синем, на рассвете.

‹1959›

ОЛЕГ ЧУХОНЦЕВ{222}

(Род. в 1939 г.)

* * *
Душа чему-то противостоит — безверью ли, тоске иль вырожденью, но ей, как одинокому растенью, в чужую тень склониться предстоит. Взгляни, как сладко ягоды висят, но слаще среди них чужая ветка. — Малина ваша проросла в наш сад, — через забор мне говорит соседка. Да что малина, если с давних пор и сорняки опутали округу, и поле с лугом тянутся друг к другу, и безоглядно тянется простор — куда? К чему? Не все ли нам равно! — к земле чужой или к звезде горящей, к неведомой, но чаемой давно какой-то бездне противостоящей. Что делать, мы горим по одному, одной любовью души освящая. Любимая моя, и ты чужая? О, как тянусь я к сердцу твоему!

‹1967›

* * *
…и дверь впотьмах привычную толкнул — а там и свет чужой, и странный гул — куда я? где? — и с дикою догадкой застолье оглядел невдалеке, попятился — и щелкнуло в замке. И вот стою. И ручка под лопаткой. А рядом шум и гости за столом. И подошел отец, сказал: — Пойдем. Сюда, куда пришел, не опоздаешь. Здесь
все свои. — И место указал.
— Но ты же умер! — я ему сказал. А он: — Не говори, чего не знаешь. Он сел, и я окинул стол с вином, где круглый лук сочился в заливном и маслянился мозговой горошек, и мысль пронзила: это скорбный сход, когда я увидал блины, и мед, и холодец из поросячьих ножек. Они сидели, как одна семья, в одних летах отцы и сыновья, и я узнал их, внове узнавая, и вздрогнул, и стакан застыл в руке: я мать свою увидел в уголке, она мне улыбнулась, как живая. В углу, с железной миской, как всегда, она сидела, странно молода, и улыбалась про себя, но пятна в подглазьях проступали все ясней, как будто жить грозило ей — а ей так не хотелось уходить обратно. И я сказал: — Не ты со мной сейчас, не вы со мной, но помысел о вас. Но я приду — и ты, отец, вернешься под этот свет, и ты вернешься, мать! — Не говори, чего не можешь знать, — услышал я, — узнаешь — содрогнешься. И встали все, подняв на посошок. И я хотел подняться, но не мог. Хотел, хотел — но двери распахнулись, как в лифте, — распахнулись и сошлись, и то ли вниз куда-то, то ли ввысь, быстрей, быстрей — и слезы навернулись. И всех как смыло. Всех до одного. Глаза поднял — а рядом никого, ни матери с отцом, ни поминанья, лишь я один, да жизнь моя при мне, да острый холодок на самом дне — сознанье смерти или смерть сознанья. И прожитому я подвел черту, жизнь разделив на эту и на ту, и полу-жизни опыт подытожил: та жизнь была беспечна и легка, легка, беспечна, молода, горька, а этой жизни я еще не прожил.

‹1975›

МАРИС ЧАКЛАЙС{223}

(Род. в 1940 г.)

С латышского

ДЕНЬ УКРОПА
День укропа, день в дурмане, Горе, сладкое, как тмин. Без очков душа в бурьяне Огуречных именин. Как планета — из сарая, Перебежкой громовой Бочка жаркая, сырая Оставляет след кривой. Прямо в братскую могилу, Доброволец-лист идет. Опустился через силу, Как взошел на эшафот. Огурец уже на месте, Добросовестный службист. Как разборчивой невесте, Свекле твист милей, чем Лист. Осознав, что все в порядке, Циник, жизнелюб, толстяк, На своей уютной грядке Ухмыляется желтяк. Тлеет, веет, полыхает, В лабиринте летних троп, Пахнет он, благоухает, Он главенствует, укроп. Нынче наши ноздри шире, Ноздри, как у лошадей. Завтра будет осень в мире И для звезд, и для людей. Справив это новоселье, Прежде чем листве конец, Каин-пьяница с похмелья Съест соленый огурец.

‹1968›

ПЕСЕНКА ПРО ДОН-КИХОТА
Неужто снова — мимо трав зеленых, Канав, заборов, и цветущих кленов, И наших сонных домиков, — с разгона На мельницу он мчится непреклонно?… Неужто он до огорчений жаден? Неужто не спасет его от ссадин Уменье все, что гоже и негоже, Переплетать тисненой прочной кожей? Неужто вправду там, как луч десницы, Смех Дульцинеи тихо серебрится? Пред взором город мельниц громоздится. О Дульцинеи, приоткройте лица! И — сквозь судьбу, и — мимо трав зеленых, Канав, заборов и цветущих кленов, По улочкам, кривым и немощеным, Прямым путем — к цирюльням немудреным… Ну, а когда исход уже известен? Все точно так же. Праздник чист и честен. Ни лжи, ни страха не познав с пеленок, Рождаясь, мысль смеется, как ребенок. Пой, не смолкай! Я становлюсь сильнее. Тьма задохнется, корчась и бледнея, От песни той. И я увижу — где я. Сиди в окне и пой мне, Дульцинея! Не умолкай! Ведь песня мимо кленов, Канав, цирюлен, мимо трав зеленых, По лабиринтам улиц немощеных Всегда дойдет до мельниц укрепленных. Глоток вина и хлеб. И можно снова Идти сквозь мрак — ведь рыцарь держит слово. Звезда горит лукаво и высоко. О Дульцинеи, пойте свет из окон!

‹1971›

* * *
Будешь плакать, коли с юных лет Моря, моря, моря нет как нет. Море девушке принадлежало. Море убежало. Шел я, пел я среди бела дня. Море было домом для меня. И сказал я девушке: — Войдем В наш стеклянный дом, Где пируют рыбы! — Разве мы войти могли бы? Видишь, двери нет. — Девушка в ответ. — В гости нас не звали. Впустят нас едва ли. — Девушке сказал я напрямик: — Хочешь, все это растает вмиг? Грустно девушка мне отвечала: — Лета бы дождаться нам сначала! — Между тем ночная мгла сгущалась, Месяц нам светил, земля вращалась, В сумраке бесснежной той зимы Шиш судьбе показывали мы. Хочешь сетуй, хочешь веселись — Буря на камнях оставит слизь. Шел я, напевая, той зимой. Шел я к морю, нет, к себе домой.

‹1972›

АБДУЛЛА АРИПОВ{224}

(Род. в 1941 г.)

С узбекского

* * *
— Проснись скорей, что без толку валяться? Не надо спать иль спящим притворяться. Играют блики солнца на стене. Что ж ты молчишь, не отвечаешь мне? И слезы на ресницах серебрятся. Ты почему не хочешь просыпаться? — Я спал, я видел молодость во сне!
Поделиться с друзьями: