Советская поэзия. Том второй

‹1959›

СЛОВО

«Претерпевая медленную юность,  впадаю я то в дерзость, то в угрюмость, пишу стихи, мне говорят: порви! А вы так просто говорите слово, вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна», — так написал мне мальчик из Перми. В чужих потемках выключатель шаря, хозяевам вслепую спать мешая, о воздух спотыкаясь, как о пень, стыдясь своей громоздкой неудачи, над каждой книгой обмирая в плаче, я вспомнила про мальчика и Пермь. И впрямь — в Перми живет ребенок странный, владеющий высокой и пространной, невнятной речью. И когда горит огонь созвездий, принятых над Пермью, озябшим горлом, не способным к пенью, ребенок этот слово говорит. Как говорит ребенок! Неужели во мне иль в ком-то, в неживом ущелье гортани, погруженной в темноту, была такая чистота проема, чтоб уместить, во всей красе объема, всезнающего слова полноту? О нет, во мне — то всхлип, то хрип, и снова насущный шум, занявший место слова там, в легких, где теснятся дым и тень, и шее не хватает мощи бычьей, чтобы дыханья суетный обычай вершить было не трудно и не лень. Звук немоты, железный и корявый, терзает горло ссадиной кровавой, заговорю — и обагрю платок. В безмолвии, как в землю, погребенной, мне странно знать, что есть в Перми ребенок, который слово выговорить мог.

‹1965›

УРОКИ МУЗЫКИ

Люблю, Марина, что тебя, как всех, что, как меня, — озябшею гортанью не говорю: тебя — как свет! как снег! — усильем шеи, будто лед глотаю, стараюсь вымолвить: тебя, как всех, учили музыке. (О, крах ученья! Как если бы, под богов плач и смех, свече внушали правила свеченья.) Не ладили две равных темноты: рояль и ты — два совершенных круга, в тоске взаимной глухонемоты терпя иноязычие друг друга. Два мрачных исподлобья сведены в неразрешимой и враждебной встрече: рояль и ты — две сильных тишины, два слабых горла музыки и речи. Но твоего сиротства перевес решает дело. Что рояль? Он узник безгласности, покуда в до-диез мизинец свой не окунет союзник. А ты — одна. Тебе — подмоги нет. И музыке трудна твоя наука — не утруждая ранящий предмет, открыть в себе кровотеченье звука. Марина, до! До — детства, до — судьбы, до — ре, до — речи, до — всего, что после, равно, как вместе мы склоняли лбы в  той общедетской предрояльной позе, как ты, как ты, вцепившись в табурет, — о, карусель и Гедике ненужность! — раскручивать сорвавшую берет, свистящую вкруг головы окружность. Марина, это все — для красоты придумано, в расчете на удачу раз накричаться: я — как ты, как ты! И с радостью бы крикнула, да — плачу.

‹1965›

МОЛОКО

Вот течет молоко. Вы питаетесь им. Запиваете твердые пряники. Захочу — и его вам открою иным, драгоценным и редким, как праздники. Молоко созревает в глубинах соска, материнством скупым сбереженное, и девчонка его, холодея со сна, выпускает в ведерко луженое. Я скажу вам о том, как она молода, как снуют ее пальцы русалочьи, вы вовек не посмеете пить молока, не подумав об этой рязаночке. Приоткройте глаза: набухают плоды и томятся в таинственной прихоти. Раздвигая податливый шорох плотвы, осетры проплывают по Припяти. Где-то плачет ребенок. Утешьте его. Обнимите его, не замедлите. Необъятна земля, но в ней нет ничего. Если вы ничего не заметите.

МАЗУРКА ШОПЕНА

Какая участь нас постигла,

как повезло нам в этот час,

когда бегущая пластинка

одна лишь разделяла нас!

Сначала тоненько шипела,

как уж, изъятый из камней,

но очертания Шопена

приобретала все слышней.

И, тоненькая, как мензурка

внутри с водицей голубой,

стояла девочка-мазурка,

покачивая головой.

Как эта с бледными плечами,

по-польски личиком бела,

разведала мои печали

и на себя их приняла?

Она протягивала руки

и исчезала вдалеке,

сосредоточив эти звуки

в иглой расчерченном кружке.

ОЛЕГ ДМИТРИЕВ {212}

(Род. в 1937 г.)

* * *

Старикам остаются закаты. Смотрят пристально в алую высь, Словно в летнее небо куда-то Молодые от них подались. Раз в году, а бывает, и чаще, С непокрытой седой головой Поглядят они вслед уходящим, Уезжающим на легковой. И сидят, как восточные бонзы, Не меняя единственной позы — Чуть подавшись спиною назад. Лица, словно отлиты из бронзы, Отражают далекий закат. Коль на холм заберется дорога, Может, высмотрит взгляд молодой, Как сидят старики у порога, Освещенные теплой зарей. Жизнь кончается. День на исходе. Но прекрасна вечерняя даль Столько милости в сельской природе, Что на сердце не давит печаль.

ПОСТИЖЕНИЕ

Морским, песчаным, долгим берегам Моя душа обязана стократно. Когда волна ползла к моим ногам И отходила медленно обратно, — Я понимал, чего хотел прилив, В чем заключался вечный труд отлива… Когда, ракушки, ил и камни скрыв, Их море вновь являло терпеливо, — Две истины открыла мне вода, У берега отсвечивая бледно: «Все в мире исчезает без следа»; «Ничто на свете не пройдет бесследно».

ВОСПОМИНАНИЕ О ПОЛИНЕ

В час золотого смещенья света На берегу я бродил морском И очутился в грядущем где-то, В дне, неизвестно еще каком. Там говорила мне тихо, длинно Самые ласковые слова Женщина маленькая, Полина — Та, что знакома со мной едва. Мне обнимать ее страшно даже, Словно в ладонях держать птенца. Волосы лишь осторожно глажу: Вдруг золотая на них пыльца… Где-то гуляем в Замоскворечье, Все переулочки ей дарю И нескончаемо, бесконечно В это родное лицо смотрю. Обожествляю такие лица — Зори надежды в небе потерь! Ах, как умеет оно светиться… Это я знаю даже теперь. Кто-то окликнул — я оглянулся. Словно из сказки Чудак старик К синему морю опять вернулся, Тщетность неясной мечты постиг. Но начертал на холодной глине Из непонятного озорства Воспоминание о Полине, — Чтобы стирала волна слова.

ВЛАДИМИР КОЯНТО {213}

(Род. в 1937 г.)

С корякского

РОДНИК

Родниковой воды Напьюсь, Освежу лицо И грудь. Если в сердце Проникнет грусть, И туда не забуду Плеснуть. В роднике Вода — бирюза, Как хрусталь — И звонка и чиста. Это родины Милой глаза. Это матери Нежной уста.

‹1963›

ЮННА МОРИЦ {214}

(Род. в 1937 г.)

РОЖДЕНИЕ КРЫЛА

Все тело с ночи лихорадило, Температура — сорок два. А наверху летали молнии И шли впритирку жернова. Я уменьшалась, как в подсвечнике. Как дичь, приконченная влет. И кто-то мой хребет разламывал, Как дворники ломают лед. Приехал лекарь в сером ватнике, Когда порядком рассвело. Откинул тряпки раскаленные, И все увидели крыло. А лекарь тихо вымыл перышки, Росток покрепче завязал, Спросил чего-нибудь горячего И в утешение сказал: — Как зуб, прорезалось крыло, Торчит, молочное, из мякоти. О господи, довольно плакати! С крылом не так уж тяжело.

‹1964›

ЮЖНЫЙ РЫНОК

Инжир, гранаты, виноград — Слова бурлят в стихах и прозе. Кавказа чувственный заряд Преобладает в их глюкозе. Корыта, ведра и тазы Они коробят и вздувают, Терзают негой наш язык И нити мыслей обрывают! Прекрасны фруктов имена! Господь назвал их и развесил В те золотые времена, Когда он молод был и весел, И образ плавал в кипятке Садов Урарту и Тавриды, Одушевляя в языке Еще не изданные виды. А ветры шлепали доской, Тепло с прохладой чередуя В его скульптурной мастерской. Серьезный ангел, в пламя дуя, Хозяйство вел. Из образцов Готовил пищу. Пили кофе. А всякий быт в конце концов Враждебен мыслям о Голгофе. Я это знаю по себе, По гнету собственных корзинок. Я это знаю по ходьбе На рынок, черный от грузинок, Влачащих овощ на горбе.

‹1966›

АНТИЧНАЯ КАРТИНА

Славно жить в Гиперборее, Где родился Аполлон, Там в лесу гуляют феи, Дует ветер аквилон. Спит на шее у коровы Колокольчик тишины, Нити мыслей так суровы, Так незримы и нежны. Толстоногую пастушку Уложил в траву Сатир. Как ребенок погремушку, Он за грудь ее схватил. А в груди гремит осколок Темно-красного стекла. А вблизи дымит поселок, Ест теленка из котла. Земляничная рассада У Сатира в бороде, И в глазах не видно взгляда, Он — никто, и он — нигде. Он извилистой рукою Раздвигает юбок стружки, Пустотою плутовскою Развлекая плоть пастушки. А она пылает чудно Телом, выполненным складно. Все творится обоюдно, — То им жарко, то прохладно. А корова золотая Разрывает паутину, Колокольчиком болтая, Чтоб озвучить всю картину.