Советская поэзия. Том второй

ВЛАДИМИР САНГИ {199}

(Род. в 1935 г.)

С нивхского

* * *

Я северянин. Нивх. Мне колыбель — метели, С рожденья я на «ты» С бураном и тайгой. И где бы ни был я — Везде мне снятся ели, И, словно предков зов, Я слышу ветра вой. Конечно, Есть края, Где вся земля — ручная. Конечно, Есть края, Где зреет виноград. Но там — я только гость, Там по тебе скучаю, О край суровый мой. Я новой встрече рад. И я иду туда, Где кочевали деды. Я пью истоки рек, И радуюсь я вновь, Когда один в кустах Иду медвежьим следом И слышу, как во мне Опять играет кровь. Угрюмая тайга Меня встречает нежно, А реки резво мчат, Играючи, звеня. Да разве есть края Под солнцем иль под снегом, Чтоб звали так меня, Как ты, моя земля!

‹1959–1963›

МАЙРАМКАН АБЫЛКАСЫМОВА {200}

(Род. в 1936 г.)

С киргизского

* * *

Аил мой милый… Дикая природа. Не новый дом от гор невдалеке, мой добрый дом, хранящий сказки рода, где дым над крышей в сладком завитке, где можно от восхода до захода играть на камышовом чердаке… Летела юность, как сплошная шалость, рвала цветы и припадала к ним, как будто это к матери прижалось дитя — и стало с матерью одним… Босая юность… Мы к тебе не жалость, а зависть удивленную храним. В горах росла я. Эти склоны — голы, те — в зелени дымящейся, как шерсть… Люблю высокогорные просторы. Вы, горы, словно жизнь, а в жизни есть пустые склоны, что не красят горы, и все, чего в родных горах не счесть… Но юным днем, голубизной сиявшим, в хрустальность и прозрачность первых слов война вломилась самолетом вражьим, шипеньем бомб над сказкой тихих снов, над Ала-Тоо, над знакомым кряжем, над родиной — основою основ. А мама умерла. Ушла так рано. Другим мои капризы не нужны… Жить без нее так страшно и так странно. Но мама — это где-то до войны. А у меня — зеленая поляна да там речонка в полторы волны… Как горько надо мной склонились ивы, как горько отвечало эхо скал, как будто голосок его пугливый со мною вместе мать мою искал… А шквал трепал кустов прибрежных гривы, седые ивы за косы таскал… Спросите, как я выросла без мамы. Я расскажу, как ласковы арчи и как лучи рассвета горячи, как скалы научили быть упрямой, как горы говорили мне: «Молчи! Не унывай. Ходи легко и прямо…» И молодость любви была полна, не важно, что была она сурова, что обожгла великая война все камышинки у родного крова, любила так, что умереть она была готова — и воскреснуть снова! Я вспоминаю это все не часто, задевши память кончиком пера… А дни идут, а годы мчатся, мчатся, и вот все чаще — эти вечера, когда, нахлынув, сердце рвет на части та славная и трудная пора…

‹1965›

ЭРКИН ВАХИДОВ {201}

(Род. в 1936 г.)

С узбекского

БАШНЯ

У древней башни купол набекрень — как старый шлем, во вмятинах и шрамах. И вход забит… А сбоку, на бедре, дыра зияет, как сквозная рана. Как дерево, истлели кирпичи, в изломах трещин обнажая торец, слиняли краски в солнечной печи, и письмена затейливые стерлись. А мимо — мчит асфальт, и новый клуб напротив окна в удивленье пялит. Еще он просто по-мальчишьи глуп — в него пока не заложили память… Он думает о башне: «Ну и ну! Впервые вижу древность таковую. Чего она торчит здесь, не пойму? Давно бы ей пора на боковую. Сломать ее, поставить новый дом…» Он слишком юн еще и, как ни хочет, никак не может разобраться в том, что с башнею напротив происходит. Зачем приходят люди и опять колдуют над орнаментами теми и, ветхие, готовые упасть, упорно восстанавливают стены… Нет, он понять не в силах! Для него тут только разорительная смета, ему противно башни торжество, в нем сантиментов нет ни сантиметра. Он не постиг, едва свой путь начав, что жить нельзя без прошлого и тени на этих вот истлевших кирпичах укрыли память прошлых поколений — их чаянья, их боль и мастерство — то, без чего и не было б, пожалуй, сегодняшней разумности его, его красы и стройности поджарой; что времени не рвущаяся нить вручается в безвестное идущим — и так порою важно им сравнить, поставить рядом прошлое — с грядущим…

РОДНИК

Всю медленную нежность мест родных я оценил и понял по-иному, когда в жару, о ледяной родник, ты жажду мне утишил понемногу. Весь труд пути, и одурь, и жару я напрочь смыл глубинною прохладой и ощутил: тому, чем я живу, из тех же недр пробиться к сердцу надо… Пока я пил, пока родник бежал в ладонь мою и дальше в камни мчался, я чувствовал, как рук остывших жар по жилам снова в сердце возвращался.

ЭНН ВЕТЕМАА {202}

(Род. в 1936 г.)

С эстонского

ВОПРОС О ЛОШАДКЕ — КАЧАЛКЕ

Герр штурмфюрер! Прошло после капитуляции двадцать спокойных лет. И вот с лошадкой-качалкой на поводу иду к вашей совести вопрос пустяковый выяснить. Нет! Не глобальный вопрос грабительства — убийства — насилия — зверства. Детский пустячный вопрос о деревянной лошадке. Я ездил не раз в автомобиле, на самолете, на корабле и настоящем коне, как тот, что хрустит гладиолусом в вашем цветущем саду. Но, как вам известно с детства, бывают далекие страны, в которые можно добраться лишь на лошадке-качалке. В прошлой войне, начавшейся по вашему произволу, под рухнувшей кровлей дома сгорели права на вождение моей деревянной лошадки. О доме давайте забудем — давно уже выстроен новый, но прав на вожденье лошадки нигде я достать не могу. Так что, штурмфюрер в штатском, не знаю, как нам помириться, если вы мне не вернете потерянные права. Хотя бы годика на два.

‹1965›

ИВАН ДРАЧ {203}

(Род. в 1936 г.)

С украинского

БАЛЛАДА О ЗОЛОТОЙ ЛУКОВИЦЕ

Она — золотая богиня горланящих рынков — Амулетом качается на гирляндах венков, Обвивающих шею горбатой Горпины. Она — златовласая нимфа с косою, Вплетенною в косы подружек, Провожаемая миллионами жадных зрачков, Ждет того, кто развяжет золотистый девический пояс. Она — золоченая главка подземных церковок — Дрожит за свою золотую нетленную душу Перед языческой жестокостью тупого ножа, Тысячу раз обагренного, покупающего ее золото За тускнеющий хлам медяков! Она уже чувствует, как немеют ее золотые груди В объятиях бродяги-жигана Огня. Она, — королева красоты деревенских базаров, — Пригорюнясь, сидит на гауптвахте солдатского вещмешка, Золотая фея, плененная свирепым Аппетитом! Она — родная сестра краюхи черного Хлеба И двойняшка-сестрица белокафтанного щеголя Чеснока, Она — золотая граната в львиной пасти студенческого голода, Извечная соперница разваренной рохли Картошки, Верная подруга кухонной скромницы Соли, Маленькая Жанна д’Арк, сражающаяся с полчищами микробов, Она — нежная Лаура безвестного Петрарки, Некоего курносого Петра из технического училища на Подоле, Укрытая в теплице его самодельного сундучка; Неужели она — простодушная золотце-Золушка, Что безвременно сгинет в темнице желудка, Неужели она, золотая красавица, не догадывается, Как ей суждено умереть: То ли украсить белыми светозарными нимбами Святые дары черствого пшеничного ломтя, То ли нежно-лиловыми кольцами хула-хупа Крутиться на серебряном стане Шампура Перед кровавым откормленным Шашлыком… Начинается золотая агония предсмертного стриптиза: Она сбрасывает золотистую шубку, Она сбрасывает золотящийся джемпер, Она сбрасывает золотое тончайшее платьице, Она сбрасывает золотенькую рубашечку-кожурку И, оголенная, белая, плачет над поруганной чистотой — Золотая Луковичка из огородов моего деревенского детства, Золотая весталка из таинственного Храма Бытия, Сжавшаяся в золотой кулачок испуга…

ЛЕБЕДИНЫЙ ЭТЮД

Ночь, укрой меня тьмою, укрой меня синью усталой И взмахни надо мною своим лебединым крылом, Пусть навеются сны — облаков лебединая стая — И качает их месяц обструганным светлым веслом. Виноградной лозой зацветут автострады бетонные, Окунет свои косы в пахучий любисток заря, И, созвездием Лебедя, в отраженных огнях Ориона Ты по спящей лагуне поплывешь в голубые моря. Ночь! Укрой меня тьмою, укрой меня синью усталой И взмахни надо мною своим лебединым крылом. Кружат голову думы, плывут лебединою стаей, Отсвет месяца дышит дремотным покоем и сном…

КАЛИНА

Пью сок густой багряных терпких ягод; Пью алый сок морозных жгучих зорь, Пью листопада утомленный шелест, Пью пряное теченье октября — Расплавленное золото распада. Дыханье перехватывает нежность От горечи в вине любимых губ, От вечности в напитке материнства… Хрустит осадок грусти на зубах, И саднит горло сладость увяданья. Тянусь к тебе сквозь поросль прошлых лет И трепетной горячею ладонью Касаюсь ягод девичьей груди. Ты хлещешь меня веткою наотмашь И стан ствола надменно отклоняешь — Аристократка с сельскими корнями… Все оттого, что мои ноги в туфлях Свой след босой не могут отыскать.

ДЕВИЧЬИ ПАЛЬЦЫ

Сколько стона, сколько муки в пальцах, Сколько дрожи в крике их немом, В пальцах — истомившихся страдальцах, Трепетно лучащихся теплом. Сколько бликов, отсветов, мерцанья, Призрачных блуждающих огней В страстных безъязыких заклинаньях Пятерых полночных ворожей. Бледные, в наручниках запястий, Пленницами бьются до зари Пальчики — рабыни нежной страсти На бессрочной каторге любви. Как же их утешить, бессловесных, Как же их, пугливых, не спугнуть, Не обжечь огнем прикосновений, Холодностью губ не полоснуть! Пять лампад, пять светлячков, пять зорек В полутьме мерцают надо мной… Господи! Как сладостен и горек Мед ваш светлый, солнечно-густой!

БАЛЛАДА ЛЮБВИ

Земля из пепла. Вихрились столетья, Роняя пепел зорь из рукава. Рванись к ним мыслью — вспышка мозг осветит, И в пепел тело, и душа — вдова. Земля из кремня. Стали камнем предки И пыль дорог — святой прах естества… Как будто мне лицо прошили реки, Как будто мной от века Рось жива! Земля из пыли от обломков сабель, Что въелась в кожу со времен Орды, Когда орлы, слетаясь, рвали падаль И солнце жгло запекшиеся рты. Отечество! Как жалки наговоры! Сквозь очи предков бьет разрыв-трава… Кто грудь могил священных опозорит, Того земля откажет укрывать. Нам жить на ней. Жать жито, сеять, строить И дымом домен полнить небосвод… Твое бытье былинное, народ мой, В моей крови клокочет и поет!

СОНЕТ

(Подражание Петрарке)

Благословен тот месяц, вечер, миг, Моей души благословенны раны, Благословен тот взгляд, что в грудь проник И сердце жжет страданьем непрестанным. Благословен волнения родник И этот плен томительно-желанный, Где бог любви стрелой своей настиг, Неотразимой, быстрой и нежданной. Благословенна речь, которой я Ее прославил, где любовь моя Рождала медь сонетов многозвонных. Благословенны вы, ее канцоны; Иных не исповедую имен — Ей каждый слог навеки посвящен.