Советская поэзия. Том второй
Шрифт:
‹1962›
* * *
Эдуард Багрицкий птиц любил. В кабинете маленьком орали попугаи, кенары, ульбилы, чижики… Молчал — караторгай Жаворонок из Тургайской области, он степям своим давно наскучил. Мы ему: «Лети на юг!» Не хочет. Прячется, дрожит в Тургайской области. Ежится. Зимою там бураны. Неприятные, по десять баллов. В шерсть (как в сено) на спине барана закопается и дрыхнет, баловень. А чабан поймал, полузамерзшего, и отдал проезжему газетчику. Тот продал караторгая летчику, летчик — подарил. Поэт поморщился, но подарок принял, сунул в клетку, в дальний угол, на пол. Чай распили. Гость поправил синюю пилотку. Улыбнулся. Улетел. Разбился. И Багрицкий в телеграмму плакал. Кенары кричали, попугаи равнодушно брякали: «Дурак». На полу молчал караторгай. Он молчал, мой жаворонок черный. О, молчанье — это тоже голос. Он молчал. Он потерял еще раз свой Тургай, заснеженную область. Улыбаюсь жизне любым гениям! Договоры с жизнью расторгая, Человек
‹1963›
РАЗЛИВ
По азимуту кочевых родов, по карте, перечеркнутой историей, по серым венам древних городов я протекаю бурой каплей донора. Приятно, знаешь, глянуть на года, возвысить степь, не унижая горы, схватить ладонь твою и нагадать тебе дорогу дальнюю и город. Жарища. Дремлет в будке старшина, чем пешеходы, кажется, довольны. Я город прохожу. Вдруг — — тишина. И крик — громадная улыбка Волги. По берегу улыбчивой земли иду травой. И знаю, что надолго влюбляюсь в этот город, в эту Волгу. Все предсказанья — чушь, когда — разлив. ‹1964›
КРУГЛАЯ ЗВЕЗДА
Под круглой плоскостью степи углами дыбятся породы. Над равнодушием степи встают взволнованные руды, как над поклоном — голова, как стих, изломанный углами. Так в горле горбятся слова о самом главном. Далекое уводит нас. Все близкое кругло, как воздух, За миллионы лет от глаз — углами голубые звезды. Нас от звезды спасают крыши, но мы ломаем — и летим. Над вдохновенными горами унылый круг луны потух. И молнии кардиограммой отмечены уступы туч. И радуга не коромысло, она острей углов любых. Нас обвиняют в легкомыслии, а мы — фанатики в любви! Мы долетаем! И встречают — равнина. Поле. Борозда. Изломы гор. Зигзаги чаек. Простая круглая звезда. ‹1964›
* * *
Я видел, как лебедь подался на юг — зажить на лиманах, ушел, как на высылку, от пастбищ вороньих уехал, от вьюг. Вернулся весной, когда озеро высохло. Живут мои птицы на голом такыре, ночами кричат голосами такими! Дерутся и плачут они от позора, а рядом сверкают чужие озера. Но лебедь, он — горд и упрям, как собака, он посуху будет скитаться и плакать, поверит в сайгака, в шакалью судьбину!.. Я вас понимаю, я вас не покину. И тех, кто озяб за горами-долами в дождях по колено, в болотах по горло, согреет надежд ваших белое пламя. Машите крылами в любую погоду. ‹1973›
ДОНДОК УЛЗЫТУЕВ{209}
(Род. в 1936 г.)
С бурятского
ИЗ ЦИКЛА «ПЯТНАДЦАТЬ ПЕСЕН»
* Я слышал однажды в бурятской степи песню не песню, стихи не стихи. Тихо качаясь на черном коне, старый бурят напевал мне: — Этой земли высока трава, над этой травой высока синева Но ты, мой друг, не забудь одного: народ — он вечно превыше всего! Я столько уже по земле хожу. Весь мир обойти я готов! Какие мысли — узнать я хочу — скрыты в головках цветов. Мелодии листьев и птичьи песни звучат и владеют мной, и пьяный я от запаха ая-ганга — травы хмельной. — А можно ли вечно жить? — я спросил старика настойчиво и тревожно. Старец трубку свою погасил и тихо ответил: — Можно… Запомни, парень, советы мои — добром отвечай на добро земли. И станешь жить, как советую я, — не будет жизнь быстротечна. Тело твое не запросит земля, и будешь ты жить вечно… * Камушек в речку кидаю… Она звенит, твои ноги целуя. Речка искусно, словно струна, натянута вдоль Шибертуя. Зайди в эту ясную воду босая, на волны ее цветы бросая, и спой… Пусть песенки этой слова плывут, как плывут цветы и трава, мимо лесов и мимо скал, мимо степей, среди гор зажатых, в Хилок, в Селенгу, а потом в Байкал, где скрыта душа бурята. Тайге, где сплетенья легенд и ветвей, полям, где владенья перепела, каждое слово песни твоей речкою будет передано. Да, музыкальные реки у нас! Давайте споем же прямо сейчас, чтоб слышалась песня издалека, звонкая, словно эта река! ИМАНТ АУЗИНЬ{210}
(Род. в 1937 г.)
С латышского
* * *
Безлиственные, серые аллеи… А тут еще мороз придет, начнет кусать. Под пеплом тягот души еле тлеют. Гряди, рассвет, чтоб пепел разбросать! Ведь кто-то на такой извечный Вопрос: «Зачем?» — ответить нам велит. Схвати-ка заступ, — вот он, скоротечный И горький миг, как мерзлый ком земли. Живу и вроде становлюсь беднее — Быстрее годы стали мельтешить. Ваш блеск, мгновения, бледнее и бледнее, И нет желанья вас остановить. Воспоминания?! Любовь и та желтеет. А пламенный порыв — остывшая зола. Лишь иногда несмело посветлеет Полоска неба — празднично ала. Сомнениям платил бы дань я, Когда бы образ твой мне перестал светить! Живу не ради вас, воспоминания. Я вспоминаю, чтобы жить. ‹1969›
КОНФЕТЫ, ПЕЧЕНЬЕ, СЕРЕБРЯНЫЕ БУМАЖКИ
На
могиле детей замученных дети сложили: конфеты, печенье, бумажки серебряные — лучшую часть своего богатства. Обычай древний! Но разве дети об этом думают? Они хотят порадовать души детей, что, может, глядят вот тем одуванчиком либо падают птичьей трелью из синевы небес. Полакомьтесь, поиграйте и вы, замученные! Вашей крови горячие реки выпиты армией фюрера. Вы рядом с бойцами покоитесь. Кто-то уносит конфеты, печенье, серебряные бумажки и протирает могильные плиты, все-таки это — кладбище. Но на другое утро снова на детских могилах: конфеты, печенье, серебряные бумажки. Что толку твердить о древних поверьях, о духах предков, о сердце людском? На скромное рижское кладбище иду я солнечным днем апрельским, когда обитают души в цветках одуванчиков, в птичьих трелях. Вот они, эти могилы маленьких мучеников, где детские руки сложили заботливо: конфеты, печенье, бумажки серебряные. ‹1971›
НЕПРЕХОДЯЩЕЕ
1 Глядел я в бездонное небо дня И в небо ночное, звездами горящее. Кто-то сказал мне: «Вот эти светила — Нечто непреходящее». Под этим морем далеких огней Можно любить, сомневаться, верить, Но вот не дано мне их никогда, Л им — меня своим веком мерить. И я свой взгляд опустил долу, Глядя на кроны ив шелестящие. Кто-то сказал мне: «Ивы тоже — Нечто непреходящее». Знаю, они все снова и снова Стремятся в зеленый наряд обрядиться. Их соки могли бы течь в моих жилах, А кровь моя — В их стволах струиться. Я взгляд опускал все ниже и ниже, Туда, где толпа растекалась гудящая. Кто-то сказал мне: «Там братья твои, Люди тоже — непреходящее». 2 Ах! — я печально развел руками, — Поверив в движение, люди не помнят О смерти, но я-то не раз видел, Как этих людей в могилах хоронят. Не раз я слыхал их грустную песню, Спетую перед последней чертою: «Я строю дом себе дерева белого, Крою крышу себе муравою». Мой собеседник умолк на мгновение, Потом сказал: «Что же, время умеет Сгибать нас, но в людях есть нечто такое, Что никогда не стареет: Свои мечты, уходя из мира, Передают они в мир приходящим. Есть всегда в любом человеке Частица непреходящего». 3 Я слышал, как девушка песню пела, Я видел, как яблоньку дед растил, Они какую-то тайну знают И ей пути пролагают в мир. К ним я пойду, и пойду я с ними Дорогою полдня, от зноя звенящего. Я знаю: в светилах, ивах и людях Пульсирует непреходящее! ‹1972›
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА{211}
(Род. в 1937 г.)
ГАЗИРОВАННАЯ ВОДА
Вот к будке с газированной водой, всех автоматов баловень надменный, таинственный ребенок современный подходит, как к игрушке заводной. Затем, самонадеянный фантаст, монету влажную он опускает в щелку и, нежным брызгам подставляя щеку, стаканом ловит розовый фонтан. О, мне б его уверенность на миг и фамильярность с тайною простою! Но нет, я этой милости не стою, пускай прольется мимо рук моих. А мальчуган, причастный чудесам, несет в ладони семь стеклянных граней, и отблеск их летит на красный гравий и больно ударяет по глазам. Робея, я сама вхожу в игру, и поддаюсь с блаженным чувством риска соблазну металлического диска, и замираю, и стакан беру. Воспрянув из серебряных оков, родится омут сладкий и соленый, неведомым дыханьем населенный и свежей толчеею пузырьков. Все радуги, возникшие из них, пронзают небо в сладости короткой, и вот уже, разнеженный щекоткой, семь вкусов спектра пробует язык. И автомата темная душа взирает с добротою старомодной, словно крестьянка, что рукой холодной даст путнику напиться из ковша. ‹1960›
МОТОРОЛЛЕР
Завиден мне полет твоих колес, о мотороллер розового цвета! Слежу за ним, не унимая слез, что льют без повода в начале лета. И девочке, припавшей к седоку с ликующей и гибельной улыбкой, кажусь я приникающей к листку, согбенной и медлительной улиткой. Прощай! Твой путь лежит поверх меня и меркнет там, в зеленых отдаленьях. Две радуги, два неба, два огня, бесстыдница, горят в твоих коленях. И тело твое светится сквозь плащ, как стебель тонкий сквозь стекло и воду. Вдруг из меня какой-то странный плач выпархивает, пискнув, на свободу. Так слабенький твой голосок поет, и песенки мотав так прост и вечен. Но, видишь ли, веселый твой полет недвижностью моей уравновешен. Затем твои качели высоки и не опасно головокруженье, что по другую сторону доски я делаю обратное движенье. Пока ко мне нисходит тишина, твой шум летит в лужайках отдаленных. Пока моя походка тяжела, подъемлешь ты два крылышка зеленых. Так проносись! — покуда я стою. Так лепечи! — покуда я немею. Всю легкость поднебесную твою я искупаю тяжестью своею. ‹1960›
* * *
Влечет меня старинный слог. Есть обаянье в древней речи. Она бывает наших слов и современнее и резче. Вскричать: «Полцарства за коня!» — какая вспыльчивость и щедрость! Но снизойдет и на меня последнего задора тщетность. Когда-нибудь очнусь во мгле, навеки проиграв сраженье, и вот придет на память мне безумца древнего решенье. О, что полцарства для меня! Дитя, наученное веком, возьму коня, отдам коня за пол-мгновенья с человеком, любимым мною. Бог с тобой, о конь мой, конь мой, конь ретивый. Я безвозмездно повод твой ослаблю — и табун родимый нагонишь ты, нагонишь там, в степи пустой и порыжелой. А мне наскучил тарарам этих побед и поражений. Мне жаль коня! Мне жаль любви! И на манер средневековый ложится под ноги мои лишь след, оставленный подковой.
Поделиться с друзьями: