Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Но в двух своих, кажется, лучших стихотворениях он выходит на иной уровень — большой поэзии.

Мы тоскуем и скорбим, Слезы льем от боли… Черный ворон, черный дым, Выжженное поле. А за гарью, словно снег, Ландыши без края… Рухнул наземь человек, — Приняла родная. Беспокойная мечта, Не сдержать живую… Землю милую уста Мертвые целуют. И уходит тишина… Ветер бьет крылатый. Белых ландышей волна Плещет над солдатом.

(«Мы тоскуем и скорбим…», 1944)

Черно-белая графика, контрастность образов в данном случае содержательна. Гибель безвестного солдата оплакивается в интонации народной песни, но не бравурно-героической, а в интонации плача. И трагедия становится просветленной, включаясь в круговорот бытия.

В сорок четвертом году Суворов пишет другое стихотворение, продолжающее традицию «формульного мышления» Он, подобно Когану, Кульчицкому, Майорову, возвращается к «мы», заглядывает в будущее, но уже без романтической напряженности и избыточности, меняя мотив памятника на мотив памяти.

Последний враг. Последний меткий выстрел. И первый проблеск утра, как стекло. Мой милый друг, а все-таки как быстро, Как быстро наше время протекло. В воспоминаньях мы тужить не будем, Зачем туманить грустью ясность дней, — Свой добрый век мы прожили как люди — И для людей.

(«Еще утрами черный дым клубится…», 1944)

Они, действительно, прожили свой добрый век в жестокий век истории. Трагическое поколение несуществующей страны. Кто знает, какую поэзию мы имели бы, если бы они вернулись…

В негромком реквиеме Бориса Слуцкого «Голос друга», посвященном «памяти поэта Михаила Кульчицкого», вновь появляется это фундаментальное для поколения «мы», не разделяющее павших и живых, проникнутое горечью и сознанием исполненного долга.

Давайте после драки Помашем кулаками: Не только пиво-раки Мы ели и лакали, Нет, назначались сроки, Готовились бои, Готовились в пророки Товарищи мои. Сейчас всё это странно, Звучит всё это глупо. В пяти соседних странах Зарыты наши трупы. И мрамор лейтенантов — Фанерный монумент — Венчанье тех талантов, Развязка тех легенд. За наши судьбы (личные), За нашу славу (общую), За ту строку отличную, Что мы искали ощупью, За то, что не испортили Ни песню мы, ни стих, Давайте выпьем, мертвые, Во здравие живых!

Фанерные документы, увы, недолговечны. Но даже памятники, сооруженные из более прочных материалов, стоят до тех пор, пока опираются на память. Памятником поэтам остаются их стихи.

Игорь Сухих

Стихотворения и поэмы

ЕВГЕНИЙ АБРОСИМОВ

Евгений Павлович Абросимов родился в Москве 7 ноября 1911 года в семье служащего. Еще в школе начал сочинять стихи. В 1932 году он окончил техникум Мособлдортранса и стал работать механиком на заводе, затем поступил в Литературный институт, который закончил в 1937 году.

В 1930-е годы стихи Е. Абросимова появляются в «Комсомольской правде», «Крестьянской газете», «Молодом колхознике», «Литературной газете», в журналах «Молодая гвардия», «Смена». В 1934 (году выходит коллективный сборник трех авторов — Евгения Абросимова, Александра Жислина, Владимира Замятина. В 1937 году в сборнике «Молодая Москва» публикуется цикл стихотворений молодого поэта. Е. Абросимов хотел написать книгу о людях первых пятилеток. С этой целью он много ездил по стране, побывал в Сибири, Якутии. Закавказье. Летом 1939 года Е. Абросимов отправился в годичную творческую командировку по стране. Собирая материал для первой книги своих стихов, поэт хотел назвать ее «О времени и о себе». Но планам этим не суждено было сбыться. Е. Абросимов ушел на фронт и 17 июля 1943 года при выполнении боевого задания пал смертью храбрых.

1. Стихи о матери

Гору подниму и брошу морю на дно. На снег подышу — зажурчат проталинки. Но был я когда-то давно — давно! — Очень и очень маленьким. Обид было много, много слез, Иногда было очень весело. Весь этот груз я маме нес, Чтоб она оценила и взвесила. А мама тогда молодой была, Веселой была и всё смешила, И все мои сложные дела Ей казались маленькими и смешными. А теперь, когда прихожу домой С работы, усталый и грубый, Старая мама следит за мной, И у нее чуть кривятся губы. О своих делах говорить не люблю. Да и она уж о них не спросит. «Раздевайся, я щей налью», — Скажет, как камень бросит. Вечером с братом гулять уйду. «Скоро приду». (Без ответа.) К вечеру готовит еду И моет посуду после обеда. С соседкой, ровесницей по годам, Разговаривает тихо и жарко: «Женятся. Разлетятся. А я куда? Или живи кухаркой». Гору подниму и брошу морю на дно. На снег подышу — зажурчат проталинки. Но был я когда-то — давно — давно!— Очень и очень маленьким. <1934> ^{1}

2. «Новой славой полнятся минуты…»

Новой славой полнятся минуты. Девушки моей земли Раскрывают в небе парашюты И по морю водят корабли. Их сердца из золота литого Время-мастер бережно создал. Я бы всё, что есть во мне святого, За такую девушку отдал. Но когда к себе подходишь строже, В чувств потемках засветив огни, Видишь, что любимая дороже, А быть может, хуже, чем они. И стоишь над пропастью загадки: Что беречь и что нам изменять? Сердца беспокойные порядки Очень трудно иногда понять. 1930-е ^{2}

3. Сын

Александр, Владимир, Станислав — Сколько было жизней, сколько слав! Вечер будет красновато-синим, Я склоняюсь над колыбелью сына. Люди те не ведали покоя, В жизнь и смерть без устали играя. Имя нужно дать ему другое, Потому что жизнь его другая. За судьбу его не беспокоюсь: Пусть горит она в больших пожарах. Машинистом будет — предоставят поезд, Летчиком — машины есть в ангарах. Корабли плывут в пустыне водной, Облака над ними кружевные. На росе, прозрачной и холодной, Яблони стоят живые. Лишь одна забота сердце мучит И как дождик частый бьёт в глаза: От Берлина наплывают тучи, Из Японии — идёт гроза. И за то, чтоб мир оковы скинул, Чтоб навек ушли печали, беды, Виктор — я даю названье сыну, Потому что Виктор — есть Победа. 1936 ^{3}

4. Море

Всё неподвижно в царстве зноя, Лишь море перемен полно — То синее, то голубое, То зеленью подернуто оно. Мрачнеет, снова расцветает. Так от начала до конца Оттенки разные меняет, Как выражение лица. Нет на земле чудес, нет сказок! Лишь мудрость тайная картин: В движенье волн и в смысле красок — Жизнь потаенная глубин. Всё, как во мне, в морском просторе — И гнев, и радость, потому Мы, только раз увидев море, Стремимся вновь и вновь к нему. 1930-е годы ^{4}

ВЛАДИМИР АВРУЩЕНКО

Владимир Израилевич Аврущенко родился в 1908 году на Украине. С конца 1920-х годов его стихи начинают печататься в «Комсомольской правде».

В 1930–1931 годах В. Аврущенко проходил действительную военную службу в танковом полку. В это же время он подготовил к печати свою первую книгу стихов — «Четвертый батальон», которая вышла в свет в 1932 году. В течение всей службы в армии поэт состоял членом редакционного совета Государственного военного издательства. Демобилизовавшись. Аврущенко поступил в Литературный институт, одновременно работая на радио и в печати. Был редактором «красноармейской газеты», часто выезжал в командировки. В 1935 году вышел сборник стихов В. Аврущенко «Полтава», а в 1937 году — сборник «Сады». Поэт занимался в это время и переводами — одним из первых стал переводить украинского поэта Владимира Сосюру, осетина Коста Хетагурова.

25 июня 1941 года военный журналист, старший политрук Владимир Аврущенко был уже на фронте. Его стихи печатали в армейской газете «Боевой поход». Осенью 1941 года В. Аврущенко вошел в группу бойцов, прикрывавшую отход 5-й армии Юго-Западного фронта. Поэт был ранен и попал в плен, фашисты зверски казнили его.

5. «День начинался январем…»

День начинался январем. Термометры сводило. «Давайте, что ли, запоем!» — И песня забродила. Она срывалась с жарких губ, Как в юности, бывало, Она металась на снегу, И всё ей было мало. Она упала на ряды, Которые поротно Потоком хлынувшей воды Текли уже в ворота. И от угла и до угла Прохожим стало тесно, Когда нас улицей вела Буденновская песня. Закинув голову свою, В заливистом разгоне И я шагал тогда в строю, В четвертом батальоне. Тогда, я помню, как на грех, У Земляного вала Одна девчонка мне при всех Особенно кивала. Такая девочка — беда! Я глянул оголтело. Как мало у нее стыда! И как она посмела! И я ей крикнул издал и И тверже поднял ногу: «Шали, глазастая, шали, А нам пора в дорогу!..» Хрипел мороз под сапогом. Термометры сводило. «Давайте, что ли, запоем!» И песня забродила. 1931 ^{5}