Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

120. Тигр в зоопарке

Ромбическая лепка мускула И бронза — дьявол или идол, И глаза острого и узкого Неповторимая обида. Древней Китая или Греции, Древней искусства и эротики, Такая бешеная грация В неповторимом повороте. Когда, сопя и чертыхаясь, Бог тварей в мир пустил бездонный, Он сам создал себя из хаоса, Минуя божии ладони. Но человек — созданье божие, Пустое отраженье бога — Свалил на землю и стреножил, Рукой уверенно потрогал. Какой вольнолюбивой яростью Его бросает в стены ящика, Как никнет он, как жалко старится При виде сторожа кормящего, Как в нем неповторимо спаяны Густая ярость с примиренностью. Он, низведенный и охаянный, Но бог по древней одаренности. Мы вышли. Вечер был соломенный, Ты шел уверенным прохожим, Но было что-то в жесте сломанном На тигра пленного похожим. 19 ноября 1939 ^{120}

121. «Всё на свете прощается…»

Всё на свете прощается, Кроме памяти ложной И детского ужаса. Нам с рожденья положено Почти аскетическое мужество. И на стольких «нельзя» Наше детство сухое редело. Этот год перезяб, Этот год перемерз до предела. В этот год по утрам Нам с тобою рубля не хватало, Чтоб девчонке купить молока, Чтоб купить папирос. Ты снимала с ресниц подозрительные кристаллы, И, когда не писалось, Примерзало к бумаге перо. Что же, мы пережили, Двужильные настоящие, Что же, мы пережили Без паники, не торопясь. И всего-то делов, что прибавилось в ящике Комья строк перемерзших моих И записок твоих бесконечная вязь. ………………………….. Мы наверное выживем, Нам от роду такое положено, И не стоит об этом — Кому это, к дьяволу, нужно. Всё на свете прощается, Кроме памяти ложной И детского ужаса… 1940 ^{121}

122. Лисонька

Ослепительной рыжины Ходит лисонька у ручья, Рыжей искоркой тишины Бродит лисонька по ночам. Удивительна эта рыжь, По-французски краснеет — руж, Ржавый лист прошуршит — тишь, Можжевельник потянет — глушь. Есть в повадке её лесной И в окраске древних монет Так знакомое: блеснет блесной, И приглушенное: не мне. Ходит лисонька у ручья, Еле-еле звучит ручей. Только лисонька та — ничья, И убор её рыжий ничей. Если сердит тебя намёк, Ты, пожалуйста, извини — Он обидою весь намок, Он же еле-еле звенит. Ноябрь 1940 ^{122}

123. «Ковыль-трава и разрыв-трава…»

Ковыль-трава и разрыв-трава, И злая трава — полынь. Опять на Азорские острова Море ведет валы. А ты, ты падаешь наискосок, Комнату запрудив Смертью своей и строкой своей, Рукой, прижатой к груди. Так вот он, берег последний твой, Последней строки предел. Стой и стынь, стынь и стой Над грудой дум и дел… 1940 ^{123}

124. Письмо

Жоре Лепскому

Вот и мы дожили, Вот и мы получаем весточки В изжеванных конвертах с треугольными штемпелями, Где сквозь запах армейской кожи, Сквозь бестолочь Слышно самое то, То самое, — Как гудок за полями. Вот и ты, товарищ красноармеец музвзвода, Воду пьешь по утрам из заболоченных речек. А поля между нами, А леса между нами и воды. Человек ты мой, Человек ты мой, Дорогой ты мой человече! А поля между нами, А леса между вами. (Россия! Разметалась, раскинулась По лежбищам, по урочищам. Что мне звать тебя? Разве голосом ее осилишь, Если в ней, словно в памяти, словно в юности: Попадешь — не воротишься.) А зима между нами, (Зима ты моя, Словно матовая, Словно р осшитая, На большак, большая, хрома ты, На проселочную горбата, А снега по тебе — громада, Сине-синие, запорошенные.) Я и писем писать тебе не научен. А твои читаю, Особенно те, что для женщины. Есть такое в них самое, Что ни выдумать, ни намучить, Словно что-то поверено, Потом потеряно, Потом обещано. (…А вы всё трагической героиней, А снитесь — девочкой-неспокойкой. А трубач — т ари-т ари-т а— трубит: «по койкам!» А ветра сухие на Западной Украине.) Я вот тоже любил одну, сероглазницу, Слишком взрослую, может быть слишком строгую. А уеду и вспомню такой проказницей, Непутевой такой, такой недотрогою. Мы пройдем через это. Как окурки, мы затопчем это, Мы, лобастые мальчики невиданной революции. В десять лет мечтатели, В четырнадцать — поэты и урки, В двадцать пять — внесенные в смертные реляции. Мое поколение — это зубы сожми и работай, Мое поколение — это пулю прими и рухни. Если соли не хватит — хлеб намочи потом, Если марли не хватит — портянкой замотай тухлой. Ты же сам понимаешь, я не умею бить в литавры, Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница. Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии (Ну, по Крыму по-русски), A шляемся по заграницам. И когда мне скомандует пуля «не торопиться» И последний выдох на снегу воронку выжжет (Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил), Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем. А за нами женщины наши, И годы наши босые, И стихи наши, И юность, И январские рассветы. А леса за нами, А поля за нами — Россия! И наверно, земшарная Республика Советов! Вот и не вышло письма. Не вышло письма, Какое там! Но я напишу, Повинен. Ведь я понимаю, Трубач «т ари-т ари-т а» трубит: «по койкам!» И ветра сухие на Западной Украине. Декабрь 1940 ^{124}

125. «О чистая моя мечта…»

О чистая моя мечта, Какою ты оскоминой платила За то, что правота моя — не та, И то, что выдумал, не воплотилось. Пройти по вечеру и обнаружить вдруг, Что фонари качаются, как идолы, И что листы кленовые вокруг, Как кисти рук отрубленных, раскиданы, Как чертовщиной древнею плело От медленно плывущих расстояний, Как двуедин, как обречен на слом И, может быть, затем и постоянен Весь ритуал тоски. О детство в легких зернышках росы, Пройди по лютикам подошвами босыми, Не повторись! Из множества Россий Я эту заповедь зову Россией. Тепло ты мое земное! Надо же так родиться, Ты слышишь: шумит за мною Горчайшая традиция. Конец 1940 ^{125}

126. Первая треть (Из романа в стихах)

…В последних числах сентября… Пушкин

…Треть пути за кормой, И борта поседели от пены… Из ранних стихов Владимира

ГлаваI

…Современники садят сады. Воздух в комнаты! Окна настежь! Ты стоишь на пороге беды. За четыре шага от счастья… Из ранних стихов Владимира

1

В последних числах января Он дописал свою поэму. Из дебрей вылезшая тема, Трактуя горе и моря, Любовь, разлуку, якоря, Ломала ноги о коряги. Едва ль он тему покорял, Скорее тема покоряла. Но, как бы ни было, она, Поэма то есть, стала пачкой Листов исписанных. Финал, однако, ставящий задачи. В тот день он получил письмо В тонах изысканно-любезных. Олег писал, что-де восьмой Проходит месяц, Что-де бездна Стихов, обид и новостей, Что нету поводов для злости, Что он сегодня ждет гостей, Когда желает сам быть гостем.

…3

Взбежав по лестнице на третий, Знакомый с стародавних пор, Он понял, что спокойно встретит Там предстоящий разговор. Что тут помочь, похоже, нечем, Но трудно было отвыкать От тех стихов и от дощечки: «Н. С. Заречин, адвокат». Отец Олега адвокатом, Забыв в тринадцатом Уфу, Лысел, жил в меру небогато, Но с Цицероном на шкафу. Владимир позвонил, едва ли Имеет смысл живописать, Как друга блудного встречали В семье Заречиных, как мать, Мария Павловна, в пуховом Платке, его целуя в лоб, Слезу смахнув, находит повод Ввернуть словцо про Пенелоп. «Мы с Машей вас так ждали, милый…» Как сердится Олег на мать. «Я тридцать лет назад учила, Тебе меня не поправлять!»

4

Квартиры юности и детства, Куда нам деться от тоски, Пройдись, пересчитай наследство, Стихов и нежности ростки. Подруги наши нам простили Всю сумму дорогих примет, Мы руки милые, простые Случайно жали в полутьме. Мы первый раз поцеловали, Мы спорили до хрипоты, Потом мы жили, забывали, Мы с жизнью перешли на «ты». Мы выросли, мы стали строже, Ни жен, ни семей не хуля, Нам жалко иногда дорожек, Где нам с девчонкой не гулять. Но отступленье вязнет в датах, И если сваливать вину — Сам Пушкин так писал когда-то, А я ж не Пушкин, entre nous. И так оставим это, право, Добавив, что Марины нет, По коридору и направо Пройдем с Олегом в кабинет.

5

Уже дочитаны стихи. Олег, закуривая, стоя: «Ну что ж, пожалуй, не плохи, А только и плохих не стоят. А пахнут, знаешь, как тарань, — Приспособленчеством и дрянью. Того гляди, и трактора Бравурной песенкою грянут. И тут же, “не сходя с мостов”, Безвкусицей передовицы Начнут высказывать восторг Орденоносные девицы. Ты знаешь сам — я им не враг, Ты знаешь, папа арестован. Но я не вру, и я не врал, И нету времени простого. Он адвокат, он наболтал, Ну, анекдотец — Брут на воле. В них стержня нет, в них нет болта. Мне лично больно, но не боле. Но, транспортиром и мечом Перекроив эпоху сразу, Что для искусства извлечет Опальный человечий разум? Боюсь, что ничего. Взгляни: Французы, что ли? Ну, лавина! А что оставили они — Недопеченного Давида. Ну что еще? Руже де Лиль? Но с тиною — бурбонских лилий Его навеки отдалил Тот "Ягуар" Леконт де Лиля. Искусство движется теперь Горизонтально. Это горько, Но выбирай, закрывши дверь, "Виргиния" или махорка. Ну что же, опростись пока, Баб шшупай да подсолнух лускай, А в рассужденье табака Лет через сто дойдем до "Люкса", Без шуток. Если ты поэт Всерьез. Взаправду. И надолго. Ты должен эту сотню лет Прожить по ящикам и полкам. Росинкой. Яблоком. Цветком. Далеким переплеском Фета, Волос девичьим завитком И чистым маревом рассвета. А главное, как ни крути, — Что делал ты и что ты сделал? Ты трактористку воплотил В прекрасной Афродиты тело. Ты непонятен им, поверь, Как Пастернак, как громы Листа. Но Листа слушают — помёр, А ты — ты будешь вновь освистан. А выход есть. Портьеры взмах — И мир уютом разграничен, Мы сядем к огоньку. Зима. Прочтем Рембо, откроем Ницше. И вот он, маленький, но наш, Летит мечтой со стен и окон, И капли чистого вина Переломляют мир высокий».