Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

89. Февраль

Снег, снега… В полях бушует вьюга — Еще сильны законы февраля. Но погляди: воспрянула земля От Севера до солнечного Юга. Огня и льда преодолев преграды, Немецкой черной злобе вопреки, Идут вперед железные полки, Плывут к Днепру знамена Сталинграда. 1943 ^{89}

АЛЕКСАНДР КАТУЛЬСКИЙ

Александр Владимирович Катульский родился в 1921 году в семье известного геолога, В. К. Катульского, одного из строителей Мончегорска. Жил в Ленинграде. Был слушателем Детского университета, в который принимали школьников — поэтов и прозаиков, отличившихся на конкурсе юных дарований, состоявшемся, по инициативе С. М. Кирова, в 1934 году.

Со школьных лет А. Катульского в одинаковой мере привлекали и поэзия, и геология. Многие стихи он посвятил исследователям подземных недр.

Александр Катульский погиб осенью 1941 года в боях за Ленинград.

90. Затемнение

Небо навалилось, нас оберегая, Влажное, оно влилось в проспекты И до дна дворы заполонило. В тьму нырни, и там по лужам тусклым Ты пройдешь через незримый город И под черной маской штор оконных Угадаешь яркость теплых комнат, Стук сердец больших в высоком цехе И холодный мозг лабораторий. Город мой! Твое дыханье ровно По ночам, когда, с землею слившись, Ты глядишь суровыми очами В близкое недремлющее небо. Это небо страшно содрогнется От прикосновенья вражьих крыльев И расколется, и блеск прожекторов И орудий гром его наполнит. И запляшет белым лягушонком Самолет, что в облаке таился. Берегитесь! Упадут обломки, Факелом трепещущим горя. Рассветет — и всё привычным станет, Ты тревожность ночи позабудешь, Ты пойдешь по улице веселой И увидишь вдруг — с автомобиля Пулеметы смотрят в облака. Декабрь 1939 ^{90}

91. «Здесь якорь залогом удачи минутной…»

Здесь якорь залогом удачи минутной В смолёную землю зарыт, Затем, что кончается мир сухопутный У этих изъеденных плит. Здесь влажное небо разбито на румбы, Шторма долетают сюда. И, крепко держась за чугунные тумбы, У стенки застыли суда. Здесь отдых нашли они, суши частицы, Но им повелят: «Оторвись!» — Один отвалил и тяжелою птицей Над бездною черной повис. Уйдет — зашатаются волны на воле, А где-то спокойное дно. Мы в море влюбляемся не оттого ли, Что нас презирает оно? Я прячусь в туман и от холода горблюсь, И море чревато бедой. И в воздухе пара испуганных горлиц Ведет разговор над водой. 1940 ^{91}

92. Первый снег

В холодном зареве, ночами Зима стояла у дверей, И были звезды огоньками Ее огромных лагерей. Она шагала в небе ясном, И в этот час — ты видеть мог — Луна окрашивалась красным, И ветер леденил и жег. И небо гасло, тучи мчались, И из надвинувшейся тьмы, Все в белом, армии зимы Над площадями показались. И до утра за рядом ряд, Где неба черный край распорот, Полки немых ее солдат Вступали в побежденный город, 1940 ^{92}

ПАВЕЛ КОГАН

Павел Давыдович Коган родился 4 июля 1918 года в Киеве в студенческой семье. В 1922 году семья переехала в Москву. После окончания школы он поступил в Московский институт истории, философии и литературы. В 1939 году он был принят на второй курс Литературного института им. Горького, где занимался в семинаре И. Сельвинского. Одновременно он продолжал заочно учиться в МИФЛИ и преподавал историю в средней школе.

Великая Отечественная война застала П. Когана в Армении, где он работал в геологической экспедиции. В армию его не взяли из-за плохого зрения. Вернувшись в Москву, Коган поступил на ускоренные курсы военных переводчиков и, закончив их, в январе 1942 года ушел на фронт добровольцем. Он был направлен военным переводчиком, инструктором по работе среди войск противника, но сразу же попросил зачислить его в полковую разведку. Позднее он стал помощником начальника штаба стрелкового полка по разведке.

23 сентября 1942 года лейтенант П. Коган, возглавлявший поиск разведчиков, погиб от пули немецкого снайпера у сопки Сахарная голова под Новороссийском. Поэт награжден посмертно мемориальной медалью литературного конкурса им. Н. Островского (1968), проводившегося Союзом писателей СССР и издательством «Молодая гвардия». Его произведения переведены на многие иностранные языки.

93. «И тишина густеет…»

И тишина густеет, И бродят ломкие тени, И в комнате чуть-чуть дымно От трубок — твоей и моей… И я достаю осторожно Из ящика со стихами Бутылку, наверно, рома, А может быть, коньяку. И ты говоришь, улыбаясь: «Ну что же, выпьем, дружище!» — И ты выбиваешь о стол Матросскую трубку свою. И ты запеваешь тихо (А за окошком ветер…) Чуть грустную и шальную Любимую песню мою. Я знаю, ты бред, мой милый, Ты дым, ты мечта, но всё же, Когда посинеют окна, Когда тишина звенит, Ты входишь, и ты садишься Возле окна на кушетку, Отчаянно синеглазый Решительный и большой. ТЫ очень красив, мой милый! И ты приносишь с собою Запахи прерий и моря, Радости и цветов. И я улыбаюсь, я очень Рад твоему приходу. И ты говоришь «Павлушка, Дай закурить, браток…» Ты говоришь иначе, Ведь ты не умеешь по-русски, Ведь ты как будто испанец, А может быть, янки ты… И это совсем неважно — Я-то тебя понимаю, И ты говорить о буре, О море и о себе. И я тебе по секрету Скажу, до чего мне грустно. Скажу, до чего мне хочется Тоже уйти с тобой. Поверю свои надежды, Которые не оправдались, Скажу про длинные ночи, Про песни, про ветер, про дым. Мне так хорошо с тобою, Мой милый, мой синеглазый… Я все-таки чуть-чуть верю, Что где-нибудь ты живешь. Я просто мечтатель, милый, Я просто бродяга по крови, И как-нибудь легким маем Я вслед за тобой уйду. Неправда! Я просто трусишка, Который от скуки мечтает. И жизнь свою я кончу Госслужащим где-нибудь здесь. Но только мне очень грустно Осенними вечерами, Но только мне очень жутко От этой густой тишины… Мой милый, а может, всё-таки Ты где-нибудь проживаешь? Быть может, я вру, Быть может, Я тоже могу уйти?.. Зайди же, тебе я встречу Улыбкой и рукопожатьем, И мы с тобою сядем У стекол, глядящих в ночь. Из ящика со стихами Я вытащу осторожно Бутылку, наверное, рома, А может быть, коньяку. 27 ноября 1934 ^{93}

94. «Дождик бьет по глади оконной…»

Дождик бьет по глади оконной Тихо в мире, и мир спит. А напротив меня ворона На соседнем заборе сидит. Только это — затишье пред бурей, И земля в лихорадке дрожит, Будут дни — и рванутся пули, И по миру пойдут мятежи. Будет день… 1934 ^{94}

95. «В этих строках всё: и что мечталось…»

В этих строках все: и что мечталось И что плакалось и снилось мне, Голубая майская усталость, Ласковые песни о весне, Дым, тоска, мечта и голубая Даль, зовущая в далекий путь. Девочка (до боли дорогая, До того, что хочется вздохнуть). Шелест тополей. Глухие ночи, Пыль, и хрусткий снег, и свет Фонарей. И розовый и очень, Очень теплый и большой рассвет. Иней, павшие на землю тени, Синий снег (какой особый хруст!)… Я гляжу на сложное сплетенье Дней моих, и снов моих, и чувств. И стою, взволнован и задумчив, И гляжу взволнованно назад. Надо мною пролетают тучи, Звезды темно-синие висят. Месяц из-за тучи рожу высунул… И я думаю, взволнован и устал, Ой, как мало, в сущности, написано, Ой, как много, в сущности, писал! 1934 ^{95}

96. «Ну скажи мне ласковое что-нибудь…»

Ну скажи мне ласковое что-нибудь, Девушка хорошая моя. Розовеют облака и по небу Уплывают в дальние края. Уплывают. Как я им завидую! Милые смешные облака. Подымусь. Пальто надену. Выйду я Поглядеть, как небо сжег закат. И пойду кривыми переулками, Чуть покуривая и пыля. Будет пахнуть дождиком и булками, Зашуршат о чем-то тополя, Ветер засвистит, и в тон ему Чуть начну подсвистывать и я. Ну скажи мне ласковое что-нибудь, Девушка хорошая моя. 1934 ^{96}

97. «Ветер, что устал по свету рыскать…»

Ветер, что устал по свету рыскать, Под стеной ложится на покой. И мечтаю о далеком Фриско И о том, как плещется прибой. И когда-нибудь лихой погодкой Будет биться в злобе ураган, — Я приду взволнованной походкой К тем маняще-дальним берегам… Я приду через чужие страны, Через песни дней и гром стихий, Я приду, чтоб взять у океана Смех и солнце, друга и стихи. 1934 ^{97}