Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

102. «Снова застит завеса дыма…»

Снова застит завеса дыма Крымских высей седую даль, Стоит биться за горы Крыма, Погибать ради них не жаль. Как в декабрьской эпопее, Здесь до смерти — подать рукой, Враг беснуется, свирепеет, Кровь сраженных течет рекой. Враг безжалостен, нагл, бездушен, Жизнь мраком своим накрыв, Отовсюду — с воздуха, с суши — Надвигается он на Крым. Пламя мчится, преград не зная, Мины в каждом таятся рву, Ширь небесная и земная — Раскаленный ад наяву. Черноморцы грозны, как вихрь, И неистовы в жаркой схватке, Чужеземцы при виде их Разбегаются без оглядки. Не страшит нас орудий вой, Смерть не ставит нас на колени, Рядом с павшим встает живой, Чтобы ринуться в наступленье. Обессиленная вконец, Смерть уж пятится шаг за шагом; Наше мужество и отвага Возлагают на нас венец. Снова застит завеса дыма Крымских высей седую даль, Стоит биться за горы Крыма, Погибать ради них не жаль. 1942

МУСА ДЖАЛИЛЬ

Муса Мустафиевич Джалилов (Муса Джалиль) родился в 1906 году в деревне Мустафа, Оренбургской губернии. Начальное образование получил в деревенской школе, затем учился в медресе «Хусаиния» в Оренбурге, позднее в Казани на рабфаке, а в 1931 году окончил Московский государственный университет.

Муса Джалиль работал в татаро-башкирском бюро ЦК Комсомола, редактировал детские журналы «Кечкенэ иптешляр» («Маленькие товарищи») и «Октябрь баласы» («Дитя Октября»), принимал активное участие в создании Татарского государственного театра оперы и балета, написал для этого театра либретто опер «Алтынчеч» и «Ильдар». Опубликовал несколько поэтических сборников. Накануне Великой Отечественной войны Муса Джалиль возглавлял Союз писателей Татарии.

В первый же день войны Муса Джалиль ушел в ряды действующей армии и в июне 1942 года на Волховском фронте, тяжелораненый, был взят в плен. В концентрационном лагере он вел активную подпольную работу, за что был брошен в фашистский застенок — тюрьму Моабит. В тюрьме Муса Джалиль создал цикл стихотворений, слава о котором вышла далеко за пределы нашей Родины.

В 1944 году моабитские палачи казнили поэта.

Друзья по застенку сохранили его записные книжки. Одну из них передал советским представителям в Брюсселе бельгийский антифашист Андре Тиммерманс, товарищ Джалиля по моабитскому застенку. Позднее Союз писателей Татарии получил и вторую записную книжку поэта.

Мусе Джалилю посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

103. КОГДА ОНА РОСЛА

Родилась беспомощным комочком. Но растет и крепнет с каждым днем. Голосок ее звенит звоночком, В сердце откликается моем. А бывает, иногда спросонок Вдруг застонет бедный мой ребенок, — Я дрожу, как будто надо мной Разразился ливень ледяной. Сорока болезнями готов я Сам переболеть, перестрадать, Только бы сберечь ее здоровье. За нее мне жизнь не жаль отдать. Улыбнется — всё вокруг лучится, А когда она каким-нибудь Новым достиженьем отличится, Радость так и распирает грудь. Нынче вот сама дошла до двери В первый раз. И я так горд теперь, Будто бы она по меньшей мере Мне открыла полюс, а не дверь. С голубым сиянием во взоре, До чего малютка хороша! Как жемчужина в глубоком море, Светится в глазах ее душа. Этого сокровища хранитель, Перед всем народом и страной Я как гражданин и как родитель Отвечаю за ее покой. Пусть растет здоровой и цветущей! Наши дети — родины весна, Светлая надежда, день грядущий, Нашего бессмертья семена. В чистом сердце и в головке ясной, В светло-голубых ее глазах Вижу я полет мечты прекрасной, Будущего силу и размах. Мы покинем мир… Но наши дети Сберегут сердец замолкших жар, Пронесут сквозь даль десятилетий Стяг побед — отцов и дедов дар. Так, от поколенья к поколенью, Тянутся единой цепи звенья,— Здесь трудиться будет, как и я, Дочь моя, кровиночка моя. Не умру, дыханье краткой жизни В ней я обновлю и повторю… И приблизят юные к отчизне Коммунизма светлую зарю. Потому-то девочка родная Мне дороже самого себя. Как цветок, от стужи укрывая, Берегу, ращу ее, любя. 1937

104. КАСКА

Если сердце не камень, то ясно для вас — Не из камня и сердце солдата. Трудно даже с одеждой расстаться подчас, Если с нею ты сжился когда-то. Я в сраженьях сберег свой запал боевой, Силу рук, одолевших усталость, И отвагу… Но каска моя со звездой У далекой траншеи осталась. Перед нами песок… Батареи врага Навалились волной огневою, И багровая соединила дуга Запылавшее небо с землею. Я привстал, чтобы лучше вглядеться в лесок, И мгновенно две злобные пули Просвистели, едва не пробив мне висок, По стальной моей каске скользнули. Значит, вражеский снайпер пробрался вперед И следит терпеливо за целью… Даже на две секунды, подлец, не дает Приподняться над узкою щелью! Снял я каску, на бруствере перед собой Положил ее тихо, с опаской. И сейчас же противник мой точной стрельбой Поднял пыль над пробитою каской. Погоди-ка, голубчик, напрасен твой пыл, Проживешь ты недолго на свете! Я успел заприметить, откуда он бил, И без промаха пулей ответил… А немного спустя мы в атаку пошли. Громовое «ура» раздавалось. А пробитая пулями каска в пыли Возле старой траншеи валялась… Отслужила бедняжка… И всё же, друзья, Что-то дрогнуло в сердце солдата: И с одеждой без боли расстаться нельзя, Если в ней воевал ты когда-то! Не предмет снаряженья — оружье в бою, Ты со мною сражалась повсюду. Друг безгласный, ты жизнь сохранила мою, Я тебя никогда не забуду. 1941

105. «Былые невзгоды…»

Былые невзгоды, И беды, и горе Промчатся, как воды, Забудутся вскоре. Настала минута, Лучи засияли, И кажется, будто Не знал ты печали. Но ввек не остудишь Под ветром ненастья, Но ввек не забудешь Прошедшего счастья. Живете вы снова, И нет вам забвенья, О, счастья людского Часы и мгновенья! 1942

106. ПРОСТИ, РОДИНА!

Прости меня, твоего рядового, Самую малую часть твою. Прости за то, что я не умер Смертью солдата в жарком бою. Кто посмеет сказать, что я тебя предал? Кто хоть в чем-нибудь бросит упрек? Волхов — свидетель: я не струсил, Пылинку жизни моей не берег. В содрогающемся под бомбами, Обреченном на гибель кольце, Видя раны и смерть товарищей, Я не изменился в лице. Слезинки не выронил, понимая: Дороги отрезаны. Слышал я: Беспощадная смерть считала Секунды моего бытия. Я не ждал ни спасенья, ни чуда. К смерти взывал: приди! добей!.. Просил: избавь от жестокого рабства! Молил медлительную: скорей!.. Не я ли писал спутнику жизни: «Не беспокойся, — писал, — жена, Последняя капля крови капнет.— На клятве моей не будет пятна». Не я ли стихом присягал и клялся, Идя на кровавую войну: «Смерть улыбку мою увидит, Когда последним дыханьем вздохну». О том, что твоя любовь, товарищ, Смертный огонь гасила во мне, Что родину и тебя любил я, Кровью моей напишу на земле. Еще о том, что буду спокоен, Если за родину смерть приму. Живой водой эта клятва будет Сердцу смолкающему моему. Судьба посмеялась надо мной: Смерть обошла — прошла стороной. Последний миг — и выстрела нет! Мне изменил мой пистолет… Скорпион себя убивает жалом, Орел разбивается о скалу. Разве орлом я не был, чтобы Умереть, как подобает орлу? Поверь мне, родина, был таким я, — Горела во мне орлиная страсть! Уж я и крылья сложил, готовый Камнем в бездну смерти упасть. Что делать? Отказался от слова, От последнего слова, друг-пистолет. Враг мне сковал полумертвые руки, Пыль занесла мой кровавый след… …Вновь заря над колючим забором. Я жив, и поэзия не умерла: Пламенем ненависти исходит Раненое сердце орла. Вновь заря над колючим забором, Будто подняли знамя друзья! Кровавой ненавистью рдеет Душа полоненная моя! Только одна у меня надежда: Будет август. Во мгле ночной Гнев мой к врагу и любовь к отчизне Выйдут из плена вместе со мной. Есть на друзей у меня надежда, — Сердце стремится к одному: В ваших рядах идти на битву Дайте, товарищи, место ему! Июль 1942

107. ВОЛЯ

Сам я покоя себе не даю, Горе терзает сердце мое. Вечером лягу, утром встаю — Всё мне чего-то недостает. Кажется, цел я, не инвалид, Руки и ноги не отнялись. Можно сказать, ничего не болит, А нет свободы — и жизнь не в жизнь. Если нельзя рукой шевельнуть, Если нельзя ногой шагнуть, Если пропала воля моя — Хуже безруких, безногих я! Похоронивший отца и мать, Был ли на родине я сиротой? Тут потерял я больше, чем мать, — Тут потерял я край родной. Где ж моя воля? Родные места? Разве не пленник я? Не сирота? Были бы живы отец и мать, Мне всё равно бы их не видать. Я — одинокий. Я — сирота. Здешним бездомным псам под стать… Воля моя! Золотая моя! Перелетная птица моя! Куда улетела? В какие края? А мне осталась темница моя. В дни моей прежней свободы, друзья, Волю ценил ли как следует я? Тут, в каземате, при звоне замка, Понял я, как свобода сладка! Если обрадует душу судьба, Если я сброшу оковы раба, Воля моя, одной лишь тебе Силы отдам я в священной борьбе. Июль 1942

108. ПЛАТОК

Платочек в руку на прощанье Вложила мне моя любовь, И вот его к открытой ране Прижал я, чтоб не била кровь. Отяжелел платок дареный, От крови стал горяч и ал. Платок, любовью озаренный, Ослабил боль и кровь унял. Я шел на смерть за счастье наше И не боялся ничего. Пусть кровью мой платок окрашен, Но я не запятнал его. Июль 1942

109. ПТАШКА

Колючей проволоки частоколом Окружены бараки и пески. Вот здесь и копошимся мы в неволе, Как будто мы навозные жуки. Восходит солнце за оградой где-то, Поля в лучах купаются давно, Но почему-то кажется, что светом Нас солнце не коснулось всё равно. Недальний лес, луга… И то и дело Отбивка кос поблизости слышна. Оттуда прилетев, вчера нам пела С ограды нашей пташечка одна. Коль и позвать, неведомая птаха, Ты не влетишь по доброй воле к нам. И не влетай! Как здесь в крови и прахе Сгораем мы, ты видишь по утрам. Но пой нам, пой, хотя б через ограду, Вот через эту, проклятую, — пой! Ведь даже в том для нас уже отрада, Что души напоишь нам песней той. Ты, может, в край мой полетишь прекрасный: В свободных крыльях столько быстроты! Но лишь скажи мне: не в последний раз ли Ко мне, певунья, прилетаешь ты? Коль это так, то слушай, непоседа, Последнюю мечту моей души: Лети в отчизну! Пленного поэта Любви и гнева песнею спеши! По песне-зорьке и по крыльям-стрелам Тебя легко узнает мой народ И скажет: «Это, погибая, пел он, Из битвы песнь последнюю нам шлет». И скажет: «Хоть колючие оковы Смогли поэта по рукам связать, Но нет еще таких оков суровых, Чтоб думы сердца жгучего сковать!» Лети же, пташка, песней полнокровной, В которой сила прежняя звучит. Пусть плоть моя останется тут, — что в ней? — Но сердце пусть на родину летит! Август 1942

110. НЕОТВЯЗНЫЕ МЫСЛИ

Шальною смертью, видно, я умру: Меня прикончат стужа, голод, вши. Как нищая старуха, я умру, Замерзнув на нетопленной печи. Мечтал я по-солдатски умереть В разгуле ураганного огня. Но нет! Как лампа, синим огоньком Мерцаю, тлею… Миг — и нет меня. Осуществления моих надежд, Победы нашей не дождался я. Напрасно я писал: «Умру, смеясь». Нет! Умирать не хочется, друзья! Уж так ли много дел я совершил? Уж так ли много я на свете жил? Ох, если б дальше жизнь моя пошла, Прошла б она полезней, чем была. Я прежде и не думал, не гадал, Что сердце может рваться на куски, Такого гнева я в себе не знал, Не знал такой любви, такой тоски. Я лишь теперь почувствовал вполне, Что может сердце так пылать во мне, — Не мог его я родине отдать, Ах, как обидно это сознавать! Не страшно знать, что смерть к тебе идет, Коль умираешь ты за свой народ. Но смерть от голода… Нет, нет, друзья, Позорной смерти не желаю я. Я жить хочу, чтоб родине отдать Последний сердца движущий толчок, Чтоб я и умирая мог сказать, Что умираю за отчизну-мать. Сентябрь 1942