Совок 13

Мне даже почудилось, что упитанная негоциантка, переполняемая противоречивыми чувствами, стала еще пышнее. И теперь она больше напоминала не батон докторской колбасы синего цвета, а средних размеров батискаф. Вполне возможно, что причиной тому послужил лишний объём воздуха, который тётенька несколько раз отправила в себя своей ёмкой ротовой полостью.

— Я не Кустинская, я Семеникина! — с плохо скрываемым сожалением, призналась бедняжка приглушенным голосом, — И зовут меня не Наталья, а Тамара! — с такой же тихой грустью добавила она. — А ты точно, не сумасшедший? Нет? — лже-Кустинская Тамара всмотрелась в мои честные глаза пронзительным торгашеским взглядом.

И я снова разочаровал её молчаливым покачиванием головы. А всё же неплохо, что директор этой дровяной шараги в данный момент отсутствует. Без прелюдий мы бы со Стасом самых жирных сливок здесь не сняли.

— Тогда говори, чего тебе от меня надо? — поджав пухлые губы, еще не коснувшиеся увяданием, жестко процедила завзалом Семенякина. Взбодрившись недоверием, она полностью овладела своими эмоциями и уже вернулась в состояние адекватного цинизма. — Ты только не ври мне, что тебе ничего не надо!

Нет, как ни крутись, и будь ты хоть трижды самым изворотливым опером, но обмануть в подобной ситуации даму бальзаковского возраста не под силу даже Путину. Надень он для того хоть самые высокие свои каблучки и освежи физиономию новым ботоксом. Да я, собственно, и сам не собирался продолжать этот водевиль. Торговую женщину я расшевелил и из величественной спячки её вывел. Значит, к конструктивному диалогу она почти готова. А мне от Семеникиной Тамары и надо-то всего лишь немного косвенной и не очень секретной информации. И для её получения осталось совсем чуть-чуть. Доброжелательно и необидно спровоцировать звезду мебельного магазина на возмущенную откровенность. И только!

— Какая же вы всё-таки умная и проницательная женщина, Тамара! — восторженно поцокав языком, восхитился я, — Такие сказочные красавицы, как вы, обычно не бывают такими рассудительными и прозорливыми. А у вас всего в достатке! Красоты божественной, и рассудительности мудрой, и не по-женски деловой! Ответьте, как на духу на самый главный мой вопрос, вы замужем? — закусив губу, я демонстративно затаил дыхание.

— Нет, не замужем! — после длительной паузы снизошла с ответом на моё неделикатное любопытство Тамара, — Но мужчина у меня есть! — кокетливо заправила она непокорную прядь от перманентной завивки за ухо. И поощрительно улыбнулась. — Ты не ответил, говори, что тебе надо? В ресторан пригласить хочешь?

Настала пора излить на размякшую барышню холодный душ и выдать ей полной мерой очередную порцию доказательств того, что все мужики козлы. Циничные, корыстные, ну и просто козлы.

— Вот этот гарнитур хочу купить! — кивнул я ей за спину, — И даже сверху за него приплатить готов! И для кухни что-нибудь приличное возьму. Но тоже импортное и не из стружек!

Поддельные ресницы сомкнулись на три секунды и на всю длину. До этого мгновенья завзалом Семеникина так отчаянно ими не рисковала. Когда она с трудом расклеила свои густо намарафеченные тушью опахала, щеки её были краснее пожарной машины. Тамара пребывала в таком смятении, будто она не зрелая женщина, прошедшая огонь и воду, а скромная нецелованная восьмиклассница. У которой прямо посреди школьного коридора, да еще во время большой перемены прилюдно выпала самопальная прокладка. Второпях, перед выходом из дома, скрученная из разодранной отцовской майки.

Глава 9

Обозвать меня козлом и еще до кучи сволочью, у Тамары получилось только с третьего раза. И причиной речевой пробуксовки вдрызг разобидевшейся дамы послужила вовсе не её профессиональная вежливость. Обязательно присущая всем без исключения работникам советской торговли. Особенно по отношению к не менее советскому покупателю. Который, как известно, переступив порог магазина, становится всегда и во всём прав. Нет, гражданка Кустинская-Семеникина дико возмутилась резким превращением моего романтизьма в циничную меркантильность. До такой степени разгневалась, что первые два вдоха из атмосферы для разъяснения меня, как патологического мерзавца, она хапнула и тут же вернула назад в магазин вхолостую.

И да, во всём правым покупателем мадам Семеникина меня как раз не посчитала. Категорически! Как потом много позже она мне мотивированно объяснила, ну не мог нормальный мужик, за секунду до того, как заявить о своей материальной корысти, так изощренно бередить душу приличной и почти одинокой женщине. По её неоспоримому дамскому мнению, для начала мне следовало бы её улестить. Сводить её и в пир, и в мир. Например, в какую-нибудь благопристойную ресторацию первой наценочной категории. Чтобы скатерти с салфетками были белыми и хрустели крахмалом. А у вилок не были бы загнуты зубцы об кариес посетителей. И это еще по самым щадящим мой карман и трепетные чувства затратам. Затратам тех самых моих временных и денежных ресурсов. И еще потом, то есть, уже следующим утром, как человек частично считающийся порядочным, я был обязан проснуться с ней нос к носу на одной подушке. А уже только после всего этого обязательного джентльменского минимума, мои прежние душещипательные реверансы не были бы ею восприняты, как подлое вероломство. Вероломство жутко оскорбительное, да еще с элементами козлиного и истинно мущинского коварства.

Ну а пока что я был занят тем, что в течение минуты или даже чуть дольше, терпеливо выслушивал злобно шипящую Тамару. Царицу мебельного ширпотреба, разъярённую до раздувающихся ноздрей и искрящихся глаз. И звенящим шепотом вываливающую на мои скукожившиеся лейтенантские уши по-настоящему обидные слова. Слова, унизительные для любого мужика. Без исключения. И не только для русско-советского.

Когда разобиженная дама выдохлась и всё, что мне было предназначено, мной было смиренно от неё услышано, я осмелился подступить к ней вплотную. В буквальном смысле этого слова. И наклонившись к её пылающему лицу, не без удовольствия и смачно поцеловал гражданочку Семеникину. С чувством и с толком. Прямо в её дрожащие от ярости губы. Не проявляя никакой спешки и до самого полного своего комсомольского удовлетворения. И ничуть не стесняясь сторонних любопытствующих глаз охочего до хлеба и зрелищ плебса.

После мною содеянного она снова на какое-то время зависла. Но зато злобное выражение с её лица сразу же куда-то пропало. Причем бесследно.

— Какая же ты красивая, Тома, когда так искренне сердишься! Даже, если сердишься на меня! — без малодушных юношеских колебаний слукавил я. И, опустив на пол портфель, сгрёб в обе пригоршни её унизанную золотыми гайками руку. — Ты даже ругаешься так затейливо и сексуально, что мне, и вправду захотелось упасть с тобой в койку! У вас тут их так много, так что ты не стесняйся, выбирай любую! — я с энтузиазмом покрутил головой по торговым площадям, заставленным в том числе примитивными, как казарменные табуретки, диванами и кроватями.

— Ты совсем дурак?! — мне даже показалось, что временно сбитая с толку женщина простодушно мне поверила. Поверила в мою готовность немедленно осуществить только что заявленные намерения публичного прелюбодейства. Но к моему удивлению, как-то пресекать мою разнузданную инициативу она поостереглась. Или не захотела. И унизанные золотом персты вырывать из моих рук она тоже не стала. Странно, а ведь она мне показалась женщиной, которая и с конём, и с избой не заробеет.

Пока Тамара Кустинская колебалась и соображала, как реагировать на мои последние откровения, я отпустил её позолоченную конечность, и поднял на стол свой портфель. И щелкнув замком, достал из него одну из трёх плиток шоколада «Сказки Пушкина». Специально припасённых на такой вот случай для кого-то из женского персонала «Мебели». К слову, для директора магазина я так же и в этом же портфеле предусмотрительно приберёг блок «Мальборо». Когда-то вместе с многочисленным лизиным барахлом приобретенный у Шевцовой. Но пригодился мне этот буржуйский табак только теперь.

— Вообще-то я не ем сладкого! — нахмурилась передумавшая со мной ругаться мадам Семенякина. Но обёртку с шоколадки вместе с золотинкой она своим ярко-красным ноготком сорвала не медля. И, отломив четверть плитки, откусила от неё сразу половину.

У обиженной мною лабазницы оказалась не только ранимая душа и слабость к шоколаду, но и острое зрение. Даже в положении «сидя» и взирая на мой саквояж под самым неудобным ракурсом, она исхитрилась разглядеть в нём красно-белый кирпич сигаретной упаковки. И в следующую секунду лицо её подобрело еще больше. Правда, подобрело оно как-то по-особенному. Хищно подобрело.