Современная польская повесть: 70-е годы
Шрифт:
О том, что в воображении мы вслед за подростками пробрались в погреб, свидетельствуют неожиданные и довольно долгие минуты молчания в полной сосредоточенности, когда ни судья, ни прокурор, ни защитник не задавали вопросов, прекратили свою несносную, настырную осаду памяти главного свидетеля, когда я переставал читать и, подняв глаза от толстой книги судебных протоколов, смотрел на огромный, во всю стену, шкаф архива, не видя его, и когда умолкали разговоры в кругу друзей на вечеринке.
В эти моменты наше воображение, словно лампочка, освещало темный погреб, и мы видели вытянутые, дрожащие руки подростков, как бы умоляющие позволить коснуться обнаженного тела ясновельможной паненки.
Эти пареньки
А после таких долгих минут абсолютного молчания и полной сосредоточенности начиналось прерванное этими моментами заседание суда, и судья в той книге, которую я читаю, спрашивает главного свидетеля, какие звуки, какие звуки доносились из погреба, когда погасли спички? А я, глядя в книгу, вместе с судьей спрашиваю о том же самом; и кто-то из моих друзей выкрикивает на вечеринке — ах, как трудно, как дьявольски трудно приходилось мальчишкам; и после этих слов вся компания, собравшаяся на вечеринку, разражается смехом.
А нахохотавшись над затруднениями тех мальчишек, мой ближайший друг хватает рюмку и призывает выпить, все поднимают рюмки, мы выпиваем…
Кто-то хватает бутылку, прикладывает горлышко к глазу, с огромной тоской вглядывается в пустое дно, его тоска передается всем, мы чуть не плачем, водки нет на столе; все с упреком смотрят на моего ближайшего друга, ведь он организовал эту вечеринку, он большой дока по этому делу; когда он идет бодрой походкой по мягкой дорожке длинного узкого коридора студенческого общежития и благоговейно напевает — может быть, нам что-нибудь… мы уж знаем, о чем идет речь; ему нет надобности допевать свое песнопение, без этого все знают, что слова тоскливой молитвы полностью звучат так — может нам что-нибудь организовать…
Но ему нет нужды петь до конца, достаточно заглянуть в комнату к кому-нибудь из своей компании, пропеть первое слово, важно только пропеть тоскливо — мо-ожет бы-ыть… — и складчина готова.
Итак, опорожнив бутылки, мы с огромной тоской смотрели на него, а один даже всхлипнул; своим всхлипыванием он заразил всех; ну мог ли вынести такие рыдания мой приятель, могла ли не смягчиться самая черствая душа от нашего умоляющего плача…
И вот он повернулся, не поднимаясь со стула, наклонился и вынул из-под кровати новую бутылку, которая, словно кудесница, превратила рыдания в громкий крик радости, и вновь зазвенели рюмки.
А потом все с огромным нетерпением обратились ко мне — ну рассказывай, что было дальше в погребе.
Они знали, что случилось с моим отцом, ведь они были из моей компании; да впрочем, трудно этого было не знать; но они не знали всего — от них, ото всех и даже от собственной матери я утаил то, что происходило на последнем этапе пути на казнь и уже под самой виселицей, утаил ту молитву отца ко мне, утаил и кое-что еще.
Должен сказать, что мою компанию тоже очень интересовал и удивлял тот мир, и теперь, то есть во время вечеринки, в тот момент, когда уже закончилась игра в рыдания, когда закончился спектакль с мольбами о новой бутылке и спектакль милосердия, отлично сыгранный моим ближайшим другом, мою компанию опять заинтересовали затруднения тех мальчишек, которые пробрались в погреб, где спряталась ясновельможная паненка; ведь не было ни света, ни ложа, кругом был мрак, и был влажный каменный, присыпанный землей пол, и в связи с этим были огромные затруднения.
Ситуацию
могла немного скрасить бочка с вином, но не в таких условиях — сетовал один мой приятель, подбрасывая кусок ветчины, как мяч, — не для таких условий бочка с вином…Света, хоть чуточку освещения тем подросткам, души которых вздыбились в том водовороте военных событий, но им не везло, в погребе был абсолютный мрак, и они не могли найти ясновельможную паненку.
Они пробовали осветить погреб спичками, но неизвестно откуда бравшийся сквозняк — во время этого столпотворения, вероятно, образовались щели и дыры в потолке и стенах, отделяющих погреб от других подвалов, — итак, резкий сквозняк тотчас же задувал спички, их ослеплял то свет, то мрак, и трудно было найти ясновельможную паненку, которая прекрасно знала все закоулки подвала и легко могла спрятаться.
В конце концов спички кончились, и в подвале наступила кромешная тьма.
Стало быть, показания главного свидетеля, того безрукого двенадцати-, самое большее тринадцатилетнего мальчика, в силу обстоятельств были основаны на подслушивании, а не на подсматривании.
Судья (мальчику). Какие голоса, какие звуки доносились из погреба после того, как погасли спички?
Мальчик. Искали ясновельможную паненку по всему подвалу.
Судья (мальчику). И нашли?
Мальчик. Нет, не нашли, они все шарили по погребу и шарили и спотыкались образные вещи.
Судья (мальчику). Говорили они что-нибудь?
Мальчик. Говорили.
Судья (мальчику). Прошу повторить их слова.
Мальчик. «Спряталась где-то, может, перешла в другой погреб, их тут много».
Судья (мальчику). И еще что говорили?
Мальчик. Тихонько звали: «ясновельможная паненка, ясновельможная паненка…», но никто не отзывался.
Судья(мальчику). И долго они так звали?
Мальчик. Долго.
Судья (мальчику). Как они произносили это — ясновельможная паненка?
Мальчик. Так, очень ласково, очень приятно.
Судья(мальчику). Нежно?
Мальчик. Так приятно, так нежно…
Судья (мальчику). Что было дальше?
Мальчик. Потом в погреб вошли другие.
Судья (мальчику). Кто?
Мальчик. Какие-то трое.
Судья (мальчику). Откуда ты знаешь?
Мальчик. Они зажгли зажигалку.
Судья. Их внешний вид?
Мальчик. Взрослые.
Судья (мальчику). Из деревни?
Мальчик. Незнакомые.
Судья (мальчику). Это точно?
Мальчик. Я не видел их в нашей деревне.
Судья (мальчику). Это точно?
Мальчик. Точно.
Судья (мальчику). Что было потом?
Мальчик. Потом сквозняк потушил зажигалку.
Судья(мальчику). Точно так же, как и спички?