Современная польская повесть: 70-е годы

Навались, насколько я знаю, боролся с несправедливостью, но большую часть жизни убил на борьбу с пыреем на своем небольшом клочке земли, отвоеванном у сырого овражка на краю урожайных полей; мне кажется, отец, что если уж говорить всю правду о Ф. Н., то следовало бы упомянуть, что его борьба с пыреем, которую он вел с детских лет и до зрелого возраста, была как бы его школой, именно она сформировала неуступчивую, стойкую душу Навались.

Ты, отец, прекрасно знаешь, как бывает, когда пырей вцепится в землю: пашешь поле, выдираешь пырей бороной, трясешь борону, не останавливая лошадь, потом останавливаешь лошадь, ставишь борону торчком и руками сдираешь пырей с ее зубьев; и снова боронишь, и у тебя уже столько пырея, что им можно было бы покрыть десяток крыш, а он все еще в земле, и ты не можешь смириться с этим — я знаю это от бабушки — и кричишь — чтоб он провалился, этот проклятый овраг, — потому что не можешь справиться с пыреем, этой пиявкой, присосавшейся к земле; никому, отец, не удалось бороной и руками оторвать пырей от поля, а Навались — удалось.

Бабушка рассказывает, что в результате пятидесяти лет борьбы с пыреем пашни Ф. Н. сверкали чистотой, блестящей чернотой, с них исчез пырей, та огромная разветвленная пиявка, дающая о себе знать невинными зелеными стебельками.

Это была великая победа Ф. Н., и ты должен отметить это в своей траурной речи.

Чего только не выделывает мое воображение; оно воскрешает отца, гроб Навались опять ставит на краю могилы, призывает отца на похороны; но откуда призывает…

В лимузине из столицы или воеводского города, а может, из деревенской избы, идущего пешком?

Какое из всех этих воображаемых воплощений мне поправилось бы больше всего? Не могу поручиться, что ты не раздражал бы меня, развалившись на заднем сиденье черного лимузина или сидя на переднем, как бы братаясь с шофером; ничто так не раздражает нервы, как ясновельможный пан из крестьян; а этих ясновельможных панов из крестьян расплодилось множество; интересно, отец, как бы ты относился к ним, будь ты жив; с одной стороны, тебя, возможно, радовало бы, что они пошли в гору, а с другой — тебя злили бы их охоты, их бигосы на лоне природы и вся их чванливость.

А как бы ты отнесся ко мне, отец, будь ты в живых? Думаю, я не понравился бы тебе, и ты не раз читал бы мне проповеди; я даже могу представить, что бы ты говорил — когда ты наконец возьмешься за ум и перестанешь быть дармоедом, ты совсем не думаешь о будущем и живешь словно ясновельможный паныч…

И он был бы прав, ибо я живу именно как ясновельможный паныч; такие имеют все — машины, заграничные тряпки, апельсины; о таких говорят — «банановая молодежь».

«Тот, кто жил в гнилой халупе, должен жить во дворце, а тот, кто жил во дворце, должен жить в гнилой халупе» — вот твоя чистая программа, отец, основанная на законах человеческих и божеских, записанных в псалмах; это означает, что когда забирали господскую землю, то помогали людям и богу.

Ездить в лимузине и жить во дворце и при этом остаться крестьянином — вот что было важным для тебя, отец, но именно это и есть самое трудное; тебе, может быть, удалось бы это, и ты не раздражал бы меня, приехав в лимузине на похороны Навались, но я предпочел бы видеть тебя идущим пешком по деревенской дороге, построенной по общественному почину.

— Все мы помним, как Ф. Н. тяжелым, многолетним трудом возвращал плодородие своему маленькому полю…

Без этих слов траурная речь не может обойтись.

— Одним из первых ступил он на господскую землю, чтобы поделить ее и дать трудящимся крестьянам…

Этот момент в траурной речи необходим; а вот то, что Навались — как рассказывала мне мать — ступил на господскую землю, тихо напевая, вернее, мурлыкая веселую песенку, следует опустить; ибо не бойся он, то не мурлыкал бы веселую песенку; он так упорно мурлыкал, что тебе стало жаль его, и ты сказал — не бойся; а он возмутился и ответил — я не боюсь, что это тебе взбрело в голову; а ты ему — так чего же ты поешь; тогда он — пою себе, потому что не боюсь; ты рассмеялся, а он стал повторять — не боюсь, не боюсь, не боюсь; а потом подпрыгнул несколько раз, словно молодой козленок, и сказал — видишь, я не боюсь; а потом сделал небольшую пробежку и остановился рядом с тобой с теми же словами — видишь, не боюсь; а потом сел на землю, а потом лег и, лежа, убеждал тебя — видишь, не боюсь; и тогда ты сказал спокойно — вставай, вставай и пой себе, я же знаю, что не боишься.

Но этого включать в траурную речь не надо.

— Смерть Ф. Н. является лучшим доказательством его силы воли, благородства, любви и верности земле, труду и родине; он погиб на посту, как солдат, пусть же земля, такая тяжелая в жизни, будет ему пухом после смерти.

Так, отец, ты должен закончить траурную речь, родившуюся в моем воображении, речь, произносимую на воображаемых похоронах над гробом Навались.

Если бы тебе захотелось поговорить о деревне, то ты мог бы сказать, повторяя за стариками, что в ней теперь меньше деревьев и что зелень уже не так бушует и не прикрывает домов, потому что их уже невозможно прикрыть; они большие, их разноцветные стены и крыши проглядывают сквозь зелень деревьев; в твои юные годы, если посмотреть на нашу деревню со стороны, хотя бы с разбитой дороги, ведущей в город, домов не было видно, только деревья; и если кто не знал, что под этими клубами зелени — как говорил старый учитель, — под этими огромными зелеными перинами скрыты халупы, так мог бы подумать, что их вообще там нет.

А сейчас, когда смотришь на деревню с дороги, то зелень кажется дырявым решетом, сквозь которое просматриваются разноцветные дома, и уж верхушки деревьев не всегда теперь выше труб, некоторые дома высокие и с балконами, чтобы все было как в городе. С этих балконов, собственно, не на что смотреть, разве что на мотоциклы, машины и телеги на дороге, да на коров и лошадей на пастбище тут же сразу за дорогой.

Дома эти — творения сыновей Навались, работающих на трех фабриках, построенных недалеко от деревни.

Если внимательно присмотреться к нашей деревне с той разбитой дороги, то можно заметить разрыв в порядке домов поближе к нижнему концу деревни, где есть небольшое озеро; этот просвет образовался там, где пастбище сужается в узкую, не застроенную и не засаженную деревьями горловину и переходит в другое пастбище, небольшое, окруженное молодыми тополями.

Этот маленький выгон служит местом развлечений для сынков Навались, работающих на ближайших фабриках и приезжающих к своим семьям на воскресенья и в праздники.

На небольшом пятачке пастбища каждую неделю после вечерни происходит нечто вроде выставки, вроде публичного показа сынков, там выносится оценка их внешнему виду, их лицам, костюмам, карманам.

Отцы стоят под топольками, похожие на старых, усталых птиц, опустившихся на землю, и наблюдают за развлечениями сынков, сверля их поблекшими, в красных ободках глазами.

По небольшому выгону кружат их сынки в новых костюмах с оттопыренными от заработанных денег карманами, там пухлые бумажники не дают соприкоснуться подкладке с подкладкой; приятно радуют отцовские глаза эти раздувшиеся карманы сынков; а сынки танцуют, пьют водку или пиво у буфета, запускают руки в пасти карманов и, небрежно вытащив деньги, швыряют их с безразличием на стойку буфета; случается, кто-нибудь, увидев отца под молодыми тополями, отнесет ему кружку пива или подаст знак подойти к буфету; тогда сердце старика наполняется радостью, он сдувает белую пену с пива так, словно сдувает собственную старость; на лице его появляются краски, а в глазах блеск, он поднимает голову, ощущает себя ровесником сына — хо, хо, сынок, тащи свой карман в город, на фабрику, а я как-нибудь сам…

Постоит немного старик у буфета и отойдет под топольки, окружающие маленький загон, как бы опять возвращаясь в собственную старость.

Теперь карательная группа продвигается совсем медленно, великодушие доходит до предела; тот, кто идет первым и держит конец веревки, оборачивается и спрашивает — не слишком ли натягиваю веревку?

А Б. М. добавляет — если тебе тяжело идти, иди медленнее.

Плетка спокойно свисает вдоль его правой ноги; позади осталась узкая песчаная дюна, та странная дюна, которая днем серая, а ночью становится белой, чуть ли не сверкает серебром.