Современная польская повесть: 70-е годы

Судья (свидетелю). Как выглядели убитые?

Свидетель. Необычный вид, необычный вид, высокий суд, они лежали в крови, она была нагая, на голове у нее венок, похожа была на упавшую статую, лицо спокойное, даже как бы немного улыбающееся, как бы счастливое, один смердила лежал головой к ней, рядом, а голова второго была на ее груди.

Судья (свидетелю). Где были следы ран?

Свидетель. Ясновельможной паненке пуля попала в голову, венок был в крови; смердила, который был в рубашке, получил пулю в грудь, а тот, в куртке, в живот.

Судья (свидетелю). Что вы сделали, когда обнаружили их?

Свидетель. Кто-то из женщин снял фартук и прикрыл ясновельможную паненку, а потом мы перетащили их во дворец, от которого остались одни стены, чтобы не лежали на виду, мы спешили, потому что боялись, не начнется ли вдруг опять перестрелка; но перестрелка не начиналась, тогда начали думать о похоронах; первым делом надлежало обмыть лицо ясновельможной паненке и одеть ее; живущая поблизости женщина принесла свое лучшее, воскресное платье, мы осторожненько ополоснули из ведра тело ясновельможной паненки, обмыли лицо мокрой тряпочкой, венка с головы снимать не стали; потом женщины одели ее в то воскресное платье, какое носят наши жены, когда идут в костел; смердилами занялись их семьи; жена того конюха, которому осколок снаряда попал в самую грудь, честила своего мужа, стаскивая с него пропахшую вином мокрую одежду в углу дворцового зала, где не было ни потолка, ни крыши; одни разрушенные наполовину стены, и он напоминал маленькую площадь, обнесенную высоким каменным забором; я должен еще сказать высокому суду, что когда вино и кровь смешались, то вино взяло верх над кровью, и над убитыми поднимался приятный запах: жена того конюха наверняка обо всем догадалась и, обряжая своего мужа, натягивая на его худое, пропахшее вином тело воскресную одежду, принесенную из дома, ругала его, как живого, и говорила — ты негодяй, ты бездельник, сидел бы себе в халупе, был бы жив, если бы из дому не выходил, а тебе захотелось черт знает чего… несмотря на затишье, мы все же спешили с похоронами; потому что были научены: после тишины может грянуть; поэтому мы не разводили больших церемоний с гробами и похоронили их в сундуках, которыми вместо шкафов пользовалась господская прислуга; эти сундуки по виду мало отличались от гробов, они были даже просторнее, в каждом могла уместиться вся троица, сундуков было вдоволь, и каждый получил свой отдельный; ясновельможную паненку мы хотели похоронить в семейном склепе, только это не так-то просто, никак не могли сдвинуть и приподнять кованную медью тяжелую плиту, прикрывающую склеп, мы попытались, но ничего не вышло, если бы была лебедка, но ее не было; к тому же приходилось спешить с похоронами; и похороны удались, даже ксендз забежал и покропил сундуки святой водой; тут я должен сказать высокому суду — разошелся добродушно-словоохотливый свидетель, — что в первый и, пожалуй, последний раз в жизни видел ксендза с кропилом на бегу; ксендз тоже не доверял тишине и рысью примчался из прихода на кладбище и с кладбища обратно в приход; мы похоронили их рядом, под кустом сирени, ясновельможную паненку посередке, а конюхов по бокам; и так они лежат до сих пор; семья ясновельможной паненки не захотела переносить ее в каменный склеп; ее отец и мать говорят — пусть покоится с народом; они всегда это повторяют, приезжая в день поминовения усопших; тогда у могилы встречаются семьи конюхов и ясновельможной паненки, они здороваются, беседуют, и родственники ясновельможной паненки идут обедать в семьи смердил.

Лодка только что отчалила от берега; отец, та река могла быть для тебя надеждой, если бы не чрезвычайные меры предосторожности, предпринятые карательной группой; петля на шее, руки связаны и в довершение дуло револьвера, постукивающее по затылку.

Если бы руки были свободны, то не так уж страшно, что петля, этот серый нимб, терлась о шею, что дуло револьвера стучало по затылку; возможно, молниеносным движением тебе удалось бы скинуть «нимб» и выбить револьвер, а может быть, и отшвырнуть того, кто держал револьвер, и броситься в воду.

Ты хорошо знал, отец, эту большую, жестокую реку и ласковую реку, тебе были известны тайны ее глубин, ее омуты, обманчивые течения, поверхностные и глубинные; не раз убивала людей эта наша река, так пусть бы она, отец, хоть раз дала человеку спасение, и пусть бы этим человеком был ты.

Ведь если бы тебе удалось прыгнуть в реку, ты мог бы какое-то время продержаться под водой и, может, попался бы тебе — обычно жестокий, а на сей раз ласковый — водоворот, который помог бы тебе опуститься на дно и на дне изменить направление и выплыть, глотнуть воздуха в другом месте и опять нырнуть.

Пусть бы пули лупили по воде, вода для пуль словно прочная стена, они стреляли бы вслепую, ведь ты бы был невидим, и они могли бы не попасть в тебя, когда ты находился под водой, или промазали бы, когда ты выплыл.

Река наверняка уговаривала тебя и была твоей наперсницей в мгновения, когда ты еще мог подумать о собственной жизни, когда искорки надежды закружились над твоей головой, и ты увидел их, словно проблеск во мраке, ибо твоя жизнь в те минуты, когда лодка отчалила от берега, была уже искрой, оставшейся от пожара твоих дней.

Ты, отец, тогда, когда лодка отчалила от берега и еще не прозвучал приказ Б. М. — молись, А. В., — ты наверняка вслушивался в зов реки, сулящей жизнь, и это был как бы твой сговор с рекой.

На ее зов тебе пришлось ответить молчанием, а это значило — у меня крепко связаны руки, и веревка на шее, и дуло у затылка.

Но зачем тешусь я той безжалостной для самого себя надеждой отца, которая погасла и сменилась иной надеждой, более трудной, более тяжелой, тяжелее, чем глыба, надеждой жизни в сыне.

Эта смена надежд, отец, наступила наверняка в тот момент, когда Б. М. распорядился — молись, А. В., немного времени осталось, — и ты, подняв голову, произнес ту первую, одну-единственную услышанную другими фразу той кощунственной, по мнению Б. М., молитвы — сын мой, иже еси в люльке, тебе молюсь я…

Об этой молитве больше всего мог бы сказать тот обвиняемый, который шел впереди и тянул отца на веревке; ведь в лодке он повернулся и оказался лицом к лицу с отцом.

Судья (обвиняемому). Как вел себя А. В. после того, как произнес первую фразу своей молитвы?

Обвиняемый. Он поднял голову и шевелил губами.

Судья (обвиняемому). Он шептал что-нибудь?

Обвиняемый. Вроде шептал.

Судья (обвиняемому). Можно было что-нибудь понять?

Обвиняемый. Нет, нельзя было.

Этот шепот отца и есть сама сущность, само ядро завещания.

Что завещал он младенцу, когда в сопровождении карательной группы сел в лодку и когда убедился, что напрасно манит ею река, что предприняты чрезвычайные меры предосторожности.

Судья (к Б. М.). Вы что, опасались, что А. В. может попытаться спастись и прыгнет в воду?

Б. М. Да, мы учитывали это.

Судья (к Б. М.). Еще на берегу?

Б. М. Да, еще на берегу.

Я снова пробегаю по тем страницам протоколов, где идет речь о шепоте отца после первых слов той его молитвы.

Судья не сдавался и упорно и настойчиво осаждал Б. М. и остальных членов карательной группы, и много раз возвращал их к тому моменту, когда они переплывали реку, и заставлял их вслушиваться в шепот отца; но они ничего не уловили в этом шепоте, ни слова, ни полслова; зато начало молитвы, как бы будившее младенца, спящего в люльке, как бы призывающее его, но уже не как младенца, а как взрослого человека, было повторено отцом несколько раз и так громко, что Б. М. вынужден был стукнуть его дулом револьвера по затылку и сказать — замолчи, А. В., богохульствуешь, да еще и в полный голос.

Судья (к Б. М.). Замолчал ли А. В. после этих слов?

Б. М. Насколько помню, не замолчал.

Судья (к Б. М.). Он все повторял начало своей молитвы?

Б. М. Не повторял, а только что-то шептал.

Судья (к Б. М.). И вы, обвиняемый, никак не могли разобрать его шепот?

Б. М. Не мог, он шептал тихо и невнятно.

Сын мой, иже еси в люльке, тебе молюсь я… Каково же было продолжение, каким оно могло быть…

…тебе молюсь я, чтобы…

Его тащат на веревке, для большего унижения на веревке, тащат, как скотину; ведь веревка на шее от порога до дерева-виселицы не была накинута только для осторожности; ведь у него были связаны руки, и достаточно было вести его в центре карательной группы; его хотели унизить; тащить, как собаку, и, как собаку, повесить для устрашения других — так наверняка звучал приказ карательной группе.