Современная польская повесть: 70-е годы

— И добился желаемого! — говорит Барыцкий, и это звучит как победный клич.

— Да, да! Разумеется. Ты выиграй еще раз, — говорит Парух. — Но я стараюсь представить себе, что будет, если у тебя не пойдет карта…

— Переживу и проигрыш.

— Налить? — спрашивает Парух.

Барыцкий отрицательно качает головой. Слишком много было выпито за ужином: шампанского, правда, один глоток, зато во время великолепно срежиссированного парада кулинарных шедевров — две, а то и три рюмки охлажденной водки. У молодых итальянцев — Il Duce, перенесший инфаркт, употребляет только минеральную воду — глаза лезли на лоб от пшеничной. А к десерту подали еще французский коньяк.

— А знаешь, давай переменим тему на более приятную, ужин был великолепен. Эта пулярка… и суфле. В Польше не умеют готовить суфле, но это было вполне, вполне… — говорит доктор Парух, гурман и сибарит. — Известно ли тебе, что Малина до вечера проторчала на кухне и препиралась со здешними котлетных дел мастерами? Ну и выбила, что удалось. Молодец девка… Где ты, старый греховодник, раздобыл такую?

— Высший класс, верно? — смеется Барыцкий и на минуту закрывает глаза. Малина Соллогуб. Обворожительно красива. Великолепное знание итальянского языка. И вдобавок мила, интеллигентна. С какой-то теплотой. Ох, будь я помоложе!

Кто-то кашлянул у него за спиной, это метрдотель принес на подпись счет.

— Неужели я и этим должен заниматься? — брюзжит Барыцкий, но достает стальное, известное всему министерству вечное перо. А доктор Миколай Парух убежденно и вовсе не в шутку изрекает:

— Я считаю тебя незаменимым человеком, поскольку ты умеешь подбирать себе сотрудников. А у поляков это неслыханно редкое достоинство. Или талант, если угодно.

* * *

Барыцкий — в зависимости от точки зрения: еще привлекательный, рослый здоровяк с гривой седых волос и властными чертами лица или же, если взглянуть на него более придирчиво, пожилой, грузный человек с лицом землистого цвета и подпухшими глазами — медленно, словно пьяный, бредет по интимно освещенному коридору из ресторана в холл, минует целующуюся парочку, потом какого-то экзотического мизантропа во хмелю, который с рюмкой в руке держит речь перед настенным светильником. Гостиница трещит по швам, как всегда во время ярмарки. Глохнут стаккато ударников и всплески истерического женского смеха, в закоулках ритм танца напоминает мерный перестук цепов на току. Как хорошо, что это уже позади! Барыцкий расстегивает воротничок, расслабляет галстук, он почти задыхается, болит левый бок, рубашка липнет к влажному телу. И все же над усталостью берет верх радость, возбуждает одержанная победа: ведь за час до окончания переговоров никто не верил, что итальянцы примут условия. Почувствовав, что чаша весов склоняется в его сторону, Барыцкий принялся записывать столбиком в блокноте заранее продуманные фамилии избранников — было их пятнадцать. Подписание лицензионного соглашения превращало их — именно так он думал — в его резидентов на нескольких ведущих предприятиях Северной Италии. Уж он их подготовит к этой миссии! Они должны научиться тому, что в этой отрасли вывело макаронников на мировую арену. Сумеют ли? Не боги горшки обжигают, господа. Было бы желание! Надо только постараться, тут действительно нет ничего сложного. Никаких комплексов, господа! Я никогда не поверю, что итальянцы способнее нас. Нас?! Ведь он отбирает самых лучших.

А что, собственно, означает — самые лучшие? И выдержат ли они испытание? Пятнадцать, целых пятнадцать человек! Разумеется, в таком коллективе одни выдержат экзамен на пятерку, но найдутся и такие, что разочаруют, отсеются. Возможно, кое-кто даже подложит свинью. Например, смоется в Штаты, Англию или ФРГ, прельщенный зеленой, хрустящей приманкой какого-нибудь ловца мозгов. Иного может увлечь в широкий мир легкомысленная молодость, обладателю каковой якобы положено перебеситься. Он отобрал молодых, самых молодых. Теперь главное — молодость. Но пусть хотя бы один сбежит, сразу найдутся охотники упрекнуть его, Барыцкого, за неудачный выбор. Дескать, маловато изучал личные дела. Мог заметить и предусмотреть. Поступил легкомысленно и опрометчиво. Бил на эффект. Кто знает, не атакует ли первым именно мой заместитель, — думает Барыцкий, — поднятый мной так высоко, симпатичный и очень способный молодой человек, выдвигаемый в наследники престола, инженер-магистр Станислав Плихоцкий. Продувная бестия. Какой талант! Может, он первым нанесет удар? Надо быть и к этому готовым. Но впереди еще несколько месяцев! И к чему так скверно думать о парне? К чему омрачать радость этой минуты?

В холле толпа арабов преграждает путь. Барыцкий с трудом проталкивается к телефону и набирает помер водителя, по памяти, небольшая самопроверка, с памятью-то у него еще не так плохо! Качоровский — старая гвардия! — бодрствует у аппарата, берет трубку после первого звонка.

— Слушай внимательно, Теодор, — говорит Барыцкий сиплым от усталости голосом. — Выезжаем ровно в шесть. Обо мне не беспокойся, буду пунктуален. Но позаботься о Малине. И моем заместителе. Они поплыли на всех парусах, в случае чего ищи их утром по барам. Позвони им в пять, потом в половине шестого. Мне нельзя опаздывать! Сделай все, чтобы мы выехали своевременно. Ровно в шесть.

— Слушаюсь! — отвечает водитель Теодор Качоровский голосом и тоном, которые не изменились за тридцать лет.

— Не забудь прихватить пару термосов с черным кофе, булок и ветчины. У нас нет времени останавливаться на завтрак.

— Слушаюсь!

— Сам, разумеется, перекуси перед выездом, посолиднее. Ну, спокойной ночи!

Теперь все. Пусть Малина, Плихоцкий и итальянцы развлекаются ночь напролет. Пусть Парух до утра штудирует свой пухлый том — международное право или что-то в этом духе, — который приволок на ярмарку из Варшавы. А пижаму забыл, и Барыцкому пришлось покупать ее ночью, в валютном киоске. Пусть Теодор выспится перед поездкой. А только что прибывшие на ярмарку арабы пусть знакомятся с ночной жизнью этого чуточку тяжеловатого на подъем и очень работящего города, уже в холле у них разбегались глаза при виде блондинистых, рыжих и черноволосых красоток, роившихся, как мотыльки, вокруг регистратуры.

А он, Барыцкий, на пятом этаже, в комнате номер 518, принимает душ, потом бреется, с отвращением поглядывая в зеркало на свое лицо, на серую, нездоровую кожу, обвисшие щеки и синие губы. И это лицо мужчины, перед которым не могла устоять ни одна женщина? — думает он с иронией. — Куда делся былой сорвиголова, горящие, смелые глаза и искривленные в саркастической усмешке губы, буйная шевелюра, светлое чело? Высокий лоб… Парень, во что тебя превратила жизнь? — Он достает из несессера пластмассовую коробочку: из каждого флакончика по одной пилюльке. Зря выпил, черт побери… И еще бело-красная таблетка снотворного: подействует или нет? Спать, спать, спать. Ничего больше не хочу.

Жизнь, но какая?! Сменял бы ты свою жизнь на тепличное существование представителя нового поколения, инженера-магистра Станислава Плихоцкого? Вопрос остается открытым. Ибо что я знаю о жизни инженера-магистра Станислава Плихоцкого?

В номере жарко, несмотря на приоткрытое окно. Должны установить кондиционер, это вопрос престижа, а не только удобства… — думает Барыцкий и растягивается на широкой тахте. Еще раз перебирает в памяти фамилии тех пятнадцати избранников. Оправдают они его доверие или нет? Вдалеке на башне бьют часы.

Опять старик добился своего, — думает инженер Плихоцкий, не переставая изумляться, ибо замысел с самого начала представлялся лишенным шансов на успех, а ведь он эти шансы взвешивал, и тщательно, прежде чем решился занять отрицательную позицию в отношении проекта Барыцкого, своего патрона и покровителя. Какая нелепость! У Барыцкого враги — завистники, снедаемые честолюбием соперники и обыкновенные всезнайки. Может показаться, что я торпедировал его план с их подачи. Нервы у Плихоцкого в полнейшем расстройстве. Запомнит ли ото Барыцкий? Какую поведет со мной игру? Сочтет ли, что с моей стороны это была черная неблагодарность? Или даже демонстрация враждебности? Объявление войны? А может, извиниться? С нашим стариком этот номер не пройдет. — Мысль об извинении Плихоцкий сразу же отбрасывает. — Просить прощения? Вот тут бы и поскользнулся. Уж скорее мужской разговор, признаю ошибку, легкомыслие, скажу, что перемудрил и был примерно наказан. Должен клюнуть. Он такой язык понимает. Но что от этого разговора сохранится в его твердолобой башке? И самое главное: простит ли?

Какие неприятные раздумья! Плихоцкий окончательно расстраивается, и Малина тут же замечает это.

— Что-нибудь случилось? — спрашивает она, касаясь его бедром, когда они проходят из бара в дансинг.

Он может промолчать в ответ, ибо ее уже обступили итальянцы. И вот она на паркете с прекрасным, как эфеб, инженеришкой из Милана. Эпилептический пляс, лучи прожекторов, то желтые, то фиолетовые, уподобляют это зрелище то аду в миниатюре, то горячечному бреду. На столике бутылка шампанского. Черт побери, в довершение зла еще полусладкое шампанское. Кто это придумал? Жестикуляция итальянцев. Ах, женщины! Наконец-то тема для разговора. Плихоцкий, изображая заинтересованность, беседует с другим миланцем о женщинах. Польки очаровательны, да, это была бы самая ходкая статья нашего экспорта. Многозначительная улыбка. Только в такую пору и толковать на подобные темы. Итальянец воспламеняется и, как ритор, со вкусом рассуждает о предмете разговора. Истинный миссионер! Излагает целые теории о методах сексуального порабощения, об эротическом превосходстве, о видах и подвидах женщин и их всевозможных достоинствах. Какой идиот, — мысленно возмущается Плихоцкий. — Хотя такие есть и у нас. — Он не сводит глаз с Малины. Самой прекрасной в этой толпе. Длинные волосы в вихре танца как будто хлещут ее по обнаженной спине и рукам. — Эта картина должна бы волновать меня, — думает Плихоцкий. — Почему ее красота сейчас на меня не действует? Все из-за этой тревоги. Бес попутал, опростоволосился. Зачем было ввязываться, восстанавливать против себя старика?