Современная польская повесть: 70-е годы

— Такие времена, — сказал тихо Барыцкий. — Это теперь случается. К сожалению, часто.

Ничего другого не приходило в голову. Да, таковы нынешние времена, все меняется, весь мир мчится очертя голову вперед, и те, что послабее, не выдерживают бешеной гонки, стремительного темпа. И может, именно нервному напряжению, стрессам следует приписать все эти социальные недуги?

— Ох! — простонал Качоровский. — Но за что же Анелю и меня-то покарала судьба?

— На месте разберемся, как там и что, — сказал Барыцкий. — Может, удастся помочь…

— Я об этом не прошу.

— Да, да, — буркнул Барыцкий, — понимаю. Разве я не знаю тебя? Разберусь сам. Может, вина парня не столь велика? Знаешь, как бывает: девчонки сами лезут на рожон, а потом по той или иной причине, иногда попросту из расчета, в крик. Надо разобраться.

— Я не об этом прошу.

— Так чего же ты хочешь от меня?

— Я должен… должен был с кем-нибудь поделиться. Давит меня это.

— И поделился. А теперь успокойся. Возьми себя в руки.

— Как он посмел! — закипятился Качоровский. — Господи! Ведь я же никогда не подавал дурного примера. Помнишь, наверно? — Это было своеобразной особенностью их взаимоотношений: на людях Качоровский обращался к Барыцкому официально в соответствии с его продвижением по службе: пан хорунжий, пан капитан, пан директор, пан председатель, пан министр. Когда оказывались вдвоем, говорил ему «ты». — В наше время мы и не слыхивали о чем-либо подобном. Чтобы девушку обидеть. На женщину поднять руку. А уж в нашей-то семье, избави господи… Помнишь, наверно? — простонал он в отчаянье. — Никогда не мог обидеть женщины, даже немки на фронте, даже шлюхи…

— Да, да, — сказал Барыцкий. — Я это знаю. Успокойся, Теодор.

— И за что Анеле такое наказание? Ты ведь знаешь Анелю. Сердце у нее разорвется.

— Успокойся, Теодор, — повторил Барыцкий.

То, что случилось столько лет назад, все еще обязывает. На секунду ожило воспоминание: Качоровский вытаскивает его из башни горящего танка, потом сам, тоже раненый, выносит в тыл, на перевязочный пункт. За давностью лет картина лишена динамизма, красок, утратила драматизм. Старая выцветшая фотография. Даже меньше, уже почти логическая схема: он мне спас жизнь, я перед ним в долгу. Бедняга, надо ему помочь.

— Хочу вернуться. Через два часа поезд, — простонал Качоровский.

— И что сделаешь?

— Если это правда… Пожалуй, пришибу своими руками.

Барыцкий встревожился, поскольку лицо друга исказила гримаса слепой ненависти.

— Не пришибешь, ибо, во-первых, нет смысла, — сказал он успокоительно, — а во-вторых, тебя к нему не допустят. Ведь он под арестом. Теперь выпей вот. — Барыцкий подал ему стакан коньяку. — Пей, говорю. И никуда не поедешь. Женщины в таких случаях поступают гораздо рассудительнее. Анеля умна. Завтра утром сам ей позвоню. А ты пей, черт побери!

И Качоровский выпил. Голова у него была слабая. Барыцкий налил ему второй стакан коньяку.

— Будем здоровы. Пей.

— Споить меня хочешь.

— Да. Будешь спать.

Качоровский осушил и второй стакан. Тяжело поднялся.

— Пойду, пожалуй.

— Никуда не пойдешь, — возразил Барыцкий. — Мне бы хотелось пару часов не терять тебя из виду. Ложись здесь, на диване. Ну, ложись, черт побери! Второй час. Я едва жив. И спи.

На следующий день Качоровский снова был молчалив и внешне спокоен. Барыцкий из своего кабинета на ярмарке звонил трижды, прежде чем поймал Анелю дома. Она бегала то в милицию, то в прокуратуру, голос у нее изменился, но разговаривала почти спокойно. Сообщила Барыцкому все подробности, которые он старательно записал, чтобы, едва найдется маленькое оконце между переговорами, заказать экстренный разговор с варшавской прокуратурой.

К сожалению, все подтвердилось. Мирек Качоровский был в банде подростков, которые избили, а потом изнасиловали нескольких женщин.

* * *

Ровно в шесть Барыцкий вышел из гостиницы, вдохнул бодрящий утренний воздух, глянул на небо — низкие, растрепанные тучи розовели на востоке. У подъезда теснились машины, которым не хватало места на стоянке, и среди них черный «хамбер». В нем сидели Плихоцкий и Малина Соллогуб. Возле открытого багажника дожидался Качоровский. Моросил теплый дождь.

— Паруха еще нет? — раздраженно спросил Барыцкий, садясь впереди, рядом с водителем. В зеркале заднего вида он заметил, что Плихоцкий переглянулся с Малиной.

— Доктор был первым, — сказала сияющая Малина, успевшая навести красоту. — Решил сбегать за сигаретами.

И рассмеялась.

— У нас хорошее настроение, — сказал Барыцкий, усаживаясь поудобнее.

— Я смеюсь потому, что выиграла пари у инженера Плихоцкого. Он утверждал, что ваши первые слова будут: «Мы должны поспеть в Варшаву к девяти». А я: «Доктора Паруха еще нет?» И выиграла.

— Мы должны поспеть в Варшаву к девяти, — сказал Барыцкий.

Из гостиницы выбежал доктор Парух с газетами под мышкой, обогнул группу шумных чужестранцев и слинявших девиц, которые уже не напоминали мотыльков. Он забавно семенил коротенькими ножками (в молодости мы называли его «коротышка, толстяк, огурчик» — вспомнил Барыцкий). Малина открыла дверцу машины, и на мгновенье розоватый, рассеянный отблеск утренней зари скользнул по ее великолепным волосам. Заспанный Парух извинился, усаживаясь за спиной Барыцкого рядом с Малиной Соллогуб, Плихоцкий подвинулся, и девушка очутилась теперь между двумя мужчинами. Машина тронулась.

— Ну, самое скверное позади, — сказал Парух и громко вздохнул.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Барыцкий.

— Начало путешествия в твоем обществе, — Парух захихикал. — Ты всегда бываешь невыносим и ворчишь.

— Люблю пунктуальность.

— Гроза растяп!

— Льстить мне с утра! — сказал Барыцкий чуточку горько, чуточку шутливо. Заодно еще раз присмотрелся к Малине. Она это заметила, конечно, заметила и выражение глаз Барыцкого. Окупились утренние косметические манипуляции. О господи, — подумала она, — кажется, я произвела на него впечатление. Определенно. Смахивает на бабника. Когда-то был дьявольски неотразимым мужчиной. Какое счастье, что он старше меня лет на пятнадцать, иначе могла бы потерять голову.

Качоровский опустил боковое стекло. Они пробирались через центр города. Салон наполнился воздухом, отравленным выхлопными газами и смрадом асфальта. Ехали по оживленному, спешащему на работу городу. На улицах преобладал рабочий народ, к вечеру в толпе прохожих уже не отличишь рабочего от продавца или служащего. Ветер гнал волнами мелкий дождик. Ритмично заработали «дворники» на ветровом стекле.

— Выспался? — спросил вполголоса Барыцкий.

— Да, — буркнул Качоровский.

Что-то в его голосе не понравилось Барыцкому. Он озабоченно присмотрелся к водителю: лицо усталое, под глазами синяки. Небрит, а такое редко случалось.

— Позавтракал?

— Да.

Что бы я сделал на его месте? — задал себе вопрос Барыцкий. И невольно горько усмехнулся. Подумал о своем сыне: магистр-инженер Болеслав Барыцкий, хрупкий, впечатлительный, нервический интеллектуал, педант в сером костюме и теплом свитере, всегда с портфелем, набитым иностранными журналами, в роли насильника? Нет, это было бы забавное зрелище. Этот недотепа? Этот слабак, избегающий женщин? Подобные мысли, очевидно, подсказывала обида, застарелая и скрываемая даже от самого себя. Хотя ему претило собственное малодушие. Чего я хочу от пария, чего к нему придираюсь? — уже одергивал себя Барыцкий. В том, что он такой, виновата Людмила, ее чрезмерные заботы, тепличное воспитание, всю жизнь в инкубаторе. Даже теперь вечно беспокоится — надел ли теплые кальсоны, завязывает ему шарфик. И выбегает вслед за сыном на лестницу: «Болек, ты забыл зонт!» Барыцкий всегда ценил в мужчинах их неуемность, напористость, их динамизм и волю к борьбе. Сын — словно по воле судьбы-злодейки — был начисто лишен этих качеств.