Современная повесть ГДР

4

— Опять ты мечтаешь, Рауль. Что ты смотришь все время в окно? — раздался голос учителя Мельхозе.

Я наблюдал за ласточкой, которая иногда проносилась мимо окна нашего класса. Гнездо ее находилось на высотном доме, прямо над балконом двадцатого этажа. Я знаю хозяйку из этой квартиры. Ей не пришлось разрушать гнездо, потому как я укрепил под ним дощечку, чтобы птичий помет не падал на кофейный стол.

В Пелицхофе краснохвосты поднимаются только до крыши конюшни, метра на три, на четыре. А здесь ласточки могут долетать до двадцатого этажа.

Я услышал, как учитель Мельхозе сказал:

— Пожалуйста, будь повнимательнее, Рауль. Или ты снова хочешь остаться на второй год?

Этого я позволить себе не могу, иначе я окажусь среди еще более мелкой братии и меня будут принимать за пионервожатого.

Учитель Мельхозе считает, что мне следовало бы сожалеть о своих ошибках. Я и хотел бы, но исправление дается мне с трудом. У меня и так уходит много сил, потому что кругом все новое: новые учителя, новый класс, новая половина родителей.

Конечно, мне было стыдно, когда все открылось. Но со стыдом можно справиться, если приложить старания. С грустью справиться не так просто. Грусть причиняет боль. Мне кажется, боль прямо-таки впивается в человека когтями, когда он что-нибудь теряет. Конечно, не деньги на мороженое, не перчатки и не очки. Все это легко возместить. Я имею в виду нечто более важное: например, кошку, или отца, или бабушку, или такую деревню, как Пелицхоф. Короче, то, что ты любишь. Такую утрату тяжело пережить. Это тоже смешное слово, но оно соответствует действительности. У меня переживание длится дольше, чем заживание. Когда я был маленьким, я сломал себе ногу. Через шесть недель гипс сняли. При этом медсестра слегка задела мою ногу фрезой. Нога болела всего два часа, потому что я был рад, что гипс наконец оказался в мусорном ведре. Если мать сдержит свое обещание и разрешит мне видеться с отцом, я избавлюсь и от своей грусти.

Итак, я больше не буду глазеть в окно, не буду мечтать и не буду наблюдать за ласточками. Я буду исправляться.

Моя первая жизненная зарубка была сделана в понедельник.

— В пятницу из Саксонии возвращается мать, — сказал отец. — И, наверное, с дипломом. — (К сожалению, она приехала с коллегой Ленгефельдом.)

Отец хотел, чтобы мы подготовились к приезду матери.

— Хорошо, — сказал я. — Давай сдадим все бутылки из-под пива и уберемся.

— Этого недостаточно, — возразил отец. — Надо бы еще все пропылесосить.

— Это можно и в среду сделать, — предложил я. Я знал, что вечером, когда передают футбол, отец терпеть не может пылесосного шума. Он меня раскусил и сказал:

— Пылесосить будем сегодня.

Я вздохнул, он улыбнулся, и я стал ему помогать.

— Люблю с тобой работать, Гиббон, — поблагодарил меня отец. — Ты хороший сын и товарищ.

Его похвала так обрадовала меня, что я бросился ему на шею.

Во вторник отец со вздохом сказал:

— На линолеуме что-то хрустит. Придется его натереть.

— Давай в четверг, — предложил я. — Тогда в пятницу он наверняка еще будет блестеть.

— Нет, сегодня, — сказал отец. Он был в таком хорошем настроении, что я не мог ему отказать.

Итак, мы провели на нашем «судне» аврал: в понедельник все пропылесосили, во вторник надраили полы и пропустили через стиральную машину гору рубашек и трусов, в среду очистили квартиру от пивных бутылок, а в четверг накупили для красоты цветов. К универсаму приносят целые ведра цветов, в основном маргариток, они такие красивые, хотя и пахнут слегка сыром.

— На вокзал не поедем, мать доставят домой на служебной машине, — сказал отец. Он сидел, ждал и не решался ни закурить, ни выпить пива, так как ему хотелось произвести хорошее впечатление. Я тоже сидел, ждал и не разбрасывал игрушки, потому что мне хотелось выглядеть прибранным и послушным. Мы накрыли стол, расставили тарелки и блюдца, хлеб, масло и три сорта колбасы, продававшейся в нашем универсаме, и не решались начинать есть, чтобы не нарушать красивую сервировку.

Наконец мать приехала. Она сама отперла дверь и вошла в квартиру. Она так красиво выглядела с ее зелеными глазами, с подведенными зеленой тенью веками и со стрижкой «каре», что я прыгнул на нее и обхватил ее руками, точь-в-точь как гиббон. Потом я поцеловал ее. Она так обрадовалась, что на глазах у нее выступили слезы. Отец тоже хотел поцеловать ее, но она отвернулась, и его поцелуй повис в воздухе. У меня было такое чувство, словно мне дали пощечину.

Мать показала на мужчину, который держал в руках ее чемодан. Мужчина был немолод, лет сорока, с большой лысиной и крупным носом. Он стоял в прихожей с довольно глупым видом.

— Это коллега Ленгефельд, — сказала моя мать.

Мне ни за что не хотелось бы носить фамилию Ленгефельд, потому что этот человек тоже был виноват в моей жизненной зарубке.

Мать указала на отца и, обращаясь к коллеге Ленгефельду, сказала:

— Это Хайнер, о котором я тебе говорила.

Ленгефельд молчал. Он к чему-то принюхивался, наверное к маргариткам, и морщил свой толстый нос, словно мы забыли вынести из квартиры помойное ведро.

Меня это разозлило, и я сказал:

— До свидания, Ленгефельд!

Мать рассмеялась, но не так, как смеются женщины, когда им весело, а как-то высоко, даже немного пронзительно.

— Коллега Ленгефельд устал с дороги, — объяснила она. — Он проехал из-за меня почти триста километров и заслужил отдых. Надеюсь, ты это понимаешь?

— Мы накрыли ужин на кухне, — сказал я. — Там места только на три стула. Если хочешь, я могу пойти в кафе у рынка. Порция мороженого стоит три двадцать.

Отец улыбнулся. Мать начала снимать куртку. Ленгефельд тут же подскочил и помог ей. Он даже повесил куртку на вешалку, словно у матери у самой не было сил на это. Она взмахнула ресницами и произнесла:

— Благодарю, Вольдемар.

Не понимаю, как это родители могут назвать своего сына Вольдемаром.

Мать заявила, что мы будем пить кофе в комнате. Я был разочарован. Я думал, она всплеснет руками и удивится наведенному нами порядку, цветам и красиво сервированному столу. Но у нее не нашлось даже времени похвалить нас, уж слишком она была занята своим носатым.

— Прошу, Вольдемар, — сказала она, указывая рукой на диван в комнате.

Глаза у моего отца погрустнели. Это уж было слишком. Я прыгнул на мать и, прежде чем человек с большой лысиной и большим носом мог сдвинуться с места, ловко обхватил ее руками, заслонив собой вход в комнату.

— Тебя так долго не было дома, — жалостливо завопил я. — Нам хотелось, чтобы ты побыла с нами, с отцом и со мной! Мы же тебя любим.

— Ах, Раульчик, дорогой мой, — сказала мать и поцеловала меня. Я был до того счастлив, что принялся громко смеяться. Я смеялся не умолкая. Отец покачал головой.