"Современный зарубежный детектив". Компиляция. Книги 1-33
Шрифт:
Нет, так не делают.
Но в слове «любопытство» одиннадцать букв, которые мне подходят как нельзя лучше. Могу еще добавить в свое оправдание, что Аннелизе не слишком старательно выбирала тайник. Меньше чем за полчаса я его нашел. И должен сказать, надпись «Виктория Сикрет» возбудила меня в достаточной мере.
Так что секрет Виктории явил себя в мгновение ока. Коварная девчонка эта Виктория, честное слово.
Все большей частью меняется
Я
Вечером 30-го я сделал свой ход.
Дверь открыла миниатюрная женщина: темные волосы, стрижка каре, большие сияющие глаза.
— Верена? — спросил я.
Она тут же перешла в наступление:
— Ты режиссер, о котором все говорят, верно? Зять Вернера.
— Сэлинджер. Сценарист, не режиссер. — Я показал бутылку блаубургундера, которую купил ради такого случая. — Могу я войти?
Ветер пробирал до костей, а Верена, похоже, только сейчас обратила на это внимание. Извинившись, она пропустила меня. Потом закрыла дверь.
— Спорим, ты ищешь Макса.
— А его нет?
— Он на собрании в Больцано. Тебе не повезло, но все равно располагайся. Выпьешь чаю?
— С удовольствием.
Я повесил куртку, шарф и шапку и проследовал за ней на кухню. Верена усадила меня за стол, над которым высилась корзина, полная всякого добра. Фрукты, банки с консервами, соленья, варенья. Абсолютно все домашнего производства.
— Какая вкуснотища.
— Это народ из Зибенхоха, — объяснила хозяйка. — Кто благодарит, кто приносит извинения. Пятьдесят на пятьдесят.
Мы рассмеялись.
— Вернер тоже получил свою долю рождественских корзинок. Боюсь, мне грозит несварение.
— Жаль, — проговорила Верена. — А я-то думала всучить тебе парочку наших.
Мы расхохотались снова.
Чай был сущий кипяток, и я подул в чашку. Верена налила и себе тоже. Я попробовал представить, какой она была в восемьдесят пятом: это было нетрудно. Вряд ли та девушка слишком отличалась от женщины, сидевшей передо мной. Жене Командира Крюна можно было дать лет тридцать, хотя она явно уже приближалась к пятидесяти.
— Эта бутылка — благодарность или извинение?
— И то и другое, по правде говоря. Я хотел поблагодарить Макса за то, что он не оштрафовал меня, и…
Верена перебила меня, закатив глаза:
— Значит, он и с тобой провернул свой коронный номер.
— Какой номер?
Верена, передразнивая мужа, сделала суровое лицо — лицо злого полицейского.
— Эй, чужак, не вздумай ковырять в носу, в наших краях не любят тех, кто ковыряет в носу. Мы таких подвешиваем у въезда в деревню и устраиваем стрельбу по тарелочкам, целя в голову…
Я поперхнулся чаем.
— …гвоздями из строительного пистолета, — закончила женщина, подмигнув мне.
— Именно такой номер. Только из-за превышения скорости.
— Полбутылки — благодарность,
а другая половина? — осведомилась она.Я не забывал о том, что Вернер за мной присматривает. Но случай упускать не хотел. И спросил то ли в шутку, то ли всерьез:
— Мы друзья, так ведь?
— Минут десять, может, чуть больше.
— Что до меня, этого достаточно, чтобы воздвигнуть целые царства.
— Хорошо, мы друзья. Выкладывай, что у тебя на уме.
Я отхлебнул чаю.
— Я хотел бы расспросить Макса о Блеттербахе.
Улыбка исчезла с губ Верены. Глубокая морщина пролегла между бровями. Всего на одну секунду: потом ее лицо разгладилось.
— Разве в Туристическом центре тебя не нагрузили брошюрами?
— Брошюры брошюрами, — осторожно ответил я, — но я бы хотел побольше узнать об убийствах восемьдесят пятого года. Из чистого любопытства, — добавил я после паузы.
— Из чистого любопытства, — повторила она, вертя в руках чашку. — Чистое любопытство по поводу одной из самых скверных историй в Зибенхохе, да, Сэлинджер?
— Такова моя природа, — произнес я самым легкомысленным тоном, пытаясь обратить все в шутку.
— Бередить старые раны? В этом твоя природа?
— Я не хочу показаться…
— Ты не кажешься. Ты такой и есть, — отрезала она сухо. — Теперь забирай свою бутылку и уходи.
— Но почему? — удивился я такой запальчивости.
— Потому, что я с восемьдесят пятого года не могу справлять свой день рождения: такой причины тебе достаточно?
— Не…
Да, 28 апреля. Ее день рождения.
Все для меня разъяснилось. Я покраснел.
Потом глубоко вздохнул:
— Может быть, Макс придерживается другого мнения. Может быть, он хотел бы рассказать и…
Я осекся.
Ненависть и боль. Вот что прочел я на ее лице.
Огромную боль.
— Это не обсуждается.
— Почему?
Верена сжала кулаки.
— Потому… — ответила она еле слышно, вытирая слезы. — Пожалуйста, Сэлинджер. Не говори с ним об этом. Не хочу, чтобы он страдал.
— Тогда, — сказал я, — почему бы тебе не поговорить об этом со мной?
Судя по тому, как менялось выражение ее лица, в уме Верены происходила яростная, жестокая битва.
Я молча дожидался ее исхода.
— Пообещай, что после не станешь с ним говорить.
— Обещаю.
«Б» — «брехня».
«Б» — «брехун».
«У» — «улыбка».
— Можешь довериться мне.
— Это ведь, — спросила она, — не для фильма, правда?
— Нет, это вроде как хобби.
Должен признаться: слово я выбрал неудачно. Однако, скажи я правду, она бы прогнала меня. В довершение всего я и сам не знал в тот момент, в чем она, правда.
Задавал ли я вопросы из чистого любопытства? Или же и для меня история Блеттербаха превратилась в наваждение?
— Что ты хочешь знать?
— Все, что тебе известно, — отозвался я с жадностью.
— Мне известно одно: я ненавижу то место. Ноги моей там не было с восемьдесят пятого года.