"Современный зарубежный детектив". Компиляция. Книги 1-33
Шрифт:
— А мама что говорила?
— Особо ничего. Но потом ей пришлось уйти из детского сада.
— Как она к этому отнеслась?
— Расстроилась. Поэтому она каждый день пила.
Я замечаю в глазах Эмили легкую грусть, а лысый продолжает:
— В начале осени твоя мама проходила курс лечения. Где ты жил в это время?
У меня сводит живот. Я не хочу об этом говорить. Даже думать не хочу.
— В этом… кризисном центре.
Смотрю в сторону.
— С папой ты связь не поддерживаешь, насколько я понимаю, — говорит
— Он живет в США.
— А у мамы нет партнера? Или бойфренда?
Они уже навели справки?
— Она встречалась с Петером, он полицейский.
Эмили говорит, что знает, о ком речь.
— Они часто ссорились, — говорю я, — расставались, а потом снова сходились. Но теперь, наверное, больше не помирятся. Мы с мамой собираемся переехать.
— Почему? — спрашивает полицейский.
Я пожимаю плечами:
— Вы когда-нибудь жили в глуши?
Эмили едва заметно улыбается, а лысый отвечает:
— Я живу в Текоматорпе.
— Тогда вы понимаете почему.
Эмили ловит мой взгляд:
— Прости, Фабиан. Надеюсь, ты понимаешь, с какой целью мы задаем неприятные вопросы. Когда подобное происходит, нам нужно разобраться во всем до мельчайших подробностей.
— Да.
Я хорошо представляю, как проводится расследование.
Они говорят, что допрос заканчивается, и меня отпускают к маме. Она держит перед собой дурацкий журнал со сплетнями, а колени у нее слегка дрожат.
— Как все прошло, родной? Ты в порядке?
— Конечно.
Ей нужно взять себя в руки. Полицейские начнут что-то подозревать, если заметят, что она дрожит.
— Как мы уже сказали, криминалисты закончили работу с автомобилем, подождите немного, я сейчас распоряжусь, чтобы вам его вернули.
Нам с мамой тесно на неудобном диване. У меня все чешется, а мамины колени подпрыгивают.
Она все время повторяет, что все будет хорошо и что я не должен волноваться. Как будто это мне нужно успокоиться.
— Что-то долго их нет, — говорит она, когда проходит всего несколько минут.
Я не отвечаю.
Чешется уже даже живот.
— Кажется, у меня аллергия на стиральный порошок.
Мама обещает купить другой. Есть специальные неаллергенные.
— Ну наконец-то, — произносит она и почти встает с дивана, но появившаяся Эмили предлагает ей снова сесть:
— К сожалению, у нас плохие известия.
Мама так и остается полусогнутой:
— Что-то с машиной?
— Нет. — Эмили протягивает ключ от «БМВ».
— Мы вынуждены переквалифицировать преступление, — объясняет лысый.
Эмили опускает взгляд. В чем дело?
— Сегодня утром Бьянка Андерсон скончалась.
52. Mикаэль
До катастрофы
Весна 2017 года
Бьянка забрала детей и уехала в Мальмё к Лизе. Я, конечно, не мог ее за это осуждать.
«Я
люблю тебя и нашу семью, — написал я в эсэмэске. — Я бы никогда тебе не изменил».Я даже не осознавал, наяву ли все это происходит. Где та граница, за которой начинается неверность? Я ничего такого не делал. Жаклин была пьяна, я сказал, чтобы она ушла, но, конечно, мне надо было действовать более решительно. Увернуться от нее, оттолкнуть, вышвырнуть ее из дому. Мне не хватило силы воли, и в итоге я на миг позволил себя в это втянуть.
Все это я рассказал Бьянке. Стопроцентно честно. Я объяснил, зачем пришла Жаклин, вовсе не затем, чтобы что-то одолжить, она была заметно пьяна, ее переполняло возмущение из-за случившегося. Она хотела поговорить с Бьянкой.
Но безрезультатно. Бьянка меня не слушала. Она педантично собирала детские вещи в две сумки из «ИКЕА» и не смотрела в мою сторону. Даже не позволила мне толком попрощаться с Беллой и Вильямом.
«Мы должны поговорить, — написал я ей в субботу вечером. — Прости. Я тебя люблю. Мы уедем отсюда».
Ответа я не получил. Вместо этого раздался звонок в дверь. В голове у меня промелькнула тысяча разных мыслей.
— Вы готовы? — На пороге стоял Ула в черном обмундировании.
— Не сегодня. Я не могу.
У меня не было никакого желания идти на ночную прогулку, к тому же Ула был последним человеком на земле, с кем мне бы сейчас хотелось общаться.
— Почему? Бьянка и дети ведь не дома?
Откуда ему это известно? Я разозлился:
— Вы с ней говорили?
Ула поспешил отрицательно покачать головой:
— Я видел, как они отъезжали.
— Я уже сказал, что не могу сегодня.
— Но вы же видели график! — Он порылся в своих многочисленных карманах и вытащил бумагу. — Вот, мы сегодня дежурим. Если не можете, надо было сообщить об этом раньше.
Мне хотелось сказать ему, чтобы он засунул этот график себе в задницу и что я не признаю общество, которому нужны патрульные и дружинники. Но вместо этого ответил:
— О’кей. Подождите минуту.
Мы шли по велосипедным дорожкам, прочесывая двор за двором, тьма вокруг домов сгущалась. Ула всюду заглядывал — прислоняя руки к стеклу, всматривался в окна технических построек, перевешивался через ограды и светил фонариком в садовую темноту.
Я вздохнул. Казалось, что мне снова двенадцать и я играю в супергероя.
Мы почти не разговаривали. Меня занимали лишь собственные мысли, в горле стоял ком. Но под фонарем у ступенек возле игровой площадки мы остановились, а Ула заговорил об ограблении, которое ему пришлось пережить и которое все в нем перевернуло.
— Я думаю, самое страшное, что может случиться с человеком, — это утрата ощущения безопасности, — сказал он.
— Странно, — ответил я. — Во всех фильмах и книгах безопасность показывают как что-то глуповатое, зону, из которой надо вырваться, чтобы стать свободным.