Спасти огонь
Шрифт:
Когда он мне это рассказал, я не поверил. Он ненавидел, когда его называли вруном, и потому предложил мне в следующий раз подсмотреть за ними. Так мы и поступили. Он зашел в парикмахерскую, а пять минут спустя я прилип к замочной скважине. Все оказалось правдой. Голая парикмахерша скакала верхом на моем брате.
Меня снедала зависть. Почему он, а не я? Воображаю твой ответ: «Потому что он блондин, а ты чернявый». Ты считал, что в нашей стране процветает «точечный» расизм. Во всех сериалах главные герои всегда были светленькие. В красивой рекламе снимали только белых. Такие, как я, смуглые люди с прямыми волосами и грубыми чертами, не вписывались в каноны красоты, статуса,
Я лишился девственности с той же женщиной, что и Хосе Куаутемок. И умирал со стыда, потому что он сам, после нескольких месяцев романа с ней, попросил ее оказать мне такую услугу. Парикмахерша воспротивилась. Она не проститутка, сказала он, а с ним завела роман из нежных чувств. Нежных чувств? Видимо, она оговорилась, хотела сказать: «У меня от тебя слюнки текут». Сегодня, в эпоху политкорректности, она бы уже сидела за растление малолетних. А в те времена считалась щедрой секс-наставницей. Она согласилась переспать со мной только после того, как Хосе Куаутемок пригрозил ее бросить. Представляешь себе? Тринадцатилетний сопляк шантажировал замужнюю женщину, чтобы его старший брат познал радости плотской любви.
Я обработал парикмахершу в том же месте и в тот же час, что мой брат. Вошел в то же влагалище, сосал те же соски, сжимал те же ягодицы. Это было быстро и неприятно. Кончил я молниеносно, а она злорадно усмехнулась: «Ты своему брату и в подметки не годишься, скорострел». Жутко унизительно. Ты так не считаешь, Сеферино? Хосе Куаутемок окончательно утвердился как альфа-самец. Он решил, когда и с кем у меня будет первый раз, и если бы не он, я бы еще на добрый десяток лет остался девственником. В четырнадцать лет Хосе Куаутемок уже уверенно передвигал фигуры по доске половой жизни.
Пока я едва мог завязать разговор с девушкой, мой брат продолжал свои жеребцовые похождения. Его нельзя было назвать красавцем. Привлекательность Хосе Куаутемока состояла в том — это я слышал от самих женщин, — что он излучал не истовство. «Его взгляд, — говорила мне одна из его многочисленных девиц, — всегда на тебе. Он как лев, готовый напасть в любую секунду». Некоторые — а для многих он был первым мужчиной — признавались, что он их пугает. Они не могли объяснить, чем именно. Хосе Куаутемок был спокойным, приятным, даже очаровательным молодым человеком и ни одну из своих девушек не обидел ни словом, ни делом. Но в его руках, глазах, улыбке неизменно таилась угроза. Учитывая, что сейчас он осужден на бог знает сколько лет тюремного заключения, страхи этих девушек оказались вполне оправданными.
Я бы дорого дал, чтобы унаследовать самые блестящие черты твоего характера, те, о которых твои друзья-американцы метко отзывались: «largerthan Ufe»[11]. Из всех животных я бы сравнил тебя со слоном. Где бы ты ни появлялся, тут же проявлял свое толстокожее превосходство. В тебе было меньше метра шестидесяти, но своим громовым голосом, самоуверенностью, чеканной поступью ты затмевал людей на двадцать сантиметров выше себя. Я сам был из таких, но в воспоминаниях ты всегда возвышаешься надо мной. Если спросить у знакомых про твой рост, любой скажет, что не менее метра восьмидесяти. Удивительно, как личность может оказывать влияние на пропорции тела.
Ответь мне, Сеферино, с высоты твоего слоновьего великан-ства: а каким животным мог бы быть я? Робкой и чуткой антилопой куду? Умной гориллой? Или, может, вспоминая петиметра, павлином? Я, признаюсь, больше вижу себя рептилией.
В подростковом возрасте я, наверное, напоминал ящерицу. Увертливую, боязливую. А со временем стал крокодилом. Точно, крокодилом. Колоссальным ящером из тех, что бревном лежат на речном берегу, а потом внезапно нападают, утаскивают своих жертв в илистые глубины и там с удовольствием поедают.
Ты не представляешь себе, папа, как безжалостно я научился вести бизнес. Мои конкуренты, довольные собой, высокомерные, садились напротив меня в своих сшитых на заказ костюмах, со своими портфелями из дорогущей кожи, набриолиненными волосами, дизайнерскими галстуками, часами за хренову тучу долларов и надеялись обобрать меня. Я внимательно и спокойно их выслушивал. Не жестикулировал, не спорил, не уговаривал. Просто сидел и ждал возможности нанести удар. Они никогда этого не ожидали. Когда они были точно уверены, что вот-вот победят меня, я обходил их и завладевал их состоянием. Они намеревались вывести меня из игры, но сами сходили с доски. Не думай, Сеферино, будто я сговаривался с продажными политиками или вообще жульничал. Нет. Я всегда был безупречно честен. Это ты, среди прочих ценностей, привил мне честность, папа, и я от нее не отступался. Крокодил с принципами. Я уверен, ты бы мною гордился, Сеферино. Очень, очень гордился.
Заключенные смотрели на нас с любопытством, но, вопреки моим ожиданиям, никто не отпустил комплимента или сальности. Возможно, их предупредили, что строго накажут, если они станут вести себя неподобающе, а может, они просто нас опасались. Некоторые балерины превосходили ростом большинство заключенных, а наши тела, натренированные долгими часами танца, были более мускулистыми, более эластичными и рельефными, чем их бесформенные тела. Лишь немногие выглядели на метр восемьдесят, хотя я увидела и пару человек выше двух метров. Длинными коридорами, выкрашенными в фисташковозеленый цвет, — стены обшарпаны, по сторонам стоят пластиковые ведра, и на веревках сушится белье — мы прошли в концертный зал. Это оказалось первоклассное театральное помещение, полностью построенное на средства из фонда Эктора и Педро. Новые удобные кресла, правильное освещение, отличный занавес, на полу ламинат, а поверх ламината прочные ковры. Можно без проблем показывать балет, драму, концерты.
Хулиан и Педро действительно проделывали огромную работу, стараясь дать заключенным качественное образование в сфере культуры и искусства. После всего увиденного я осознала, как важно наше выступление и какое неизгладимое впечатление оно может произвести на мужчин, привыкших к самому низкопробному телевидению и самой вульгарной музыке.
В офисах, превращенных в гримерки, было безупречно чисто, а продезинфицированные туалеты благоухали хлоркой. На столе стояли чипсы, орешки, соки, минеральная вода. Контраст с коридорами, по которым мы только что прошли, был разительным. Чувствовалась рука Педро, который уверял, что, если бы ему позволили, переделал бы всю тюрьму, чтобы стала более уютной и стильной.
Помня о словах Педро, я старалась по дороге приметить кого-нибудь, кто показался бы мне хоть отчасти привлекательным. Но мне не попалось ни одного красивого или даже просто видного мужчины. Море одинаковых низеньких людей, в котором никто не выделялся. Педро сказал, это потому, что нам встретились в основном мелкие преступники, происходившие из самых низов общества. «На выступление стянется крупная рыба, — пообещал он. — Ты их в темноте не увидишь, но они там будут». Я поинтересовалась, придет ли мой загадочный кавалер. «Конечно, и ты его сразу же узнаешь».
К шести мы были готовы. Несмотря на воодушевление, мы мандражировали. В женской гримерке многие трещали без умолку — все от нервов. Я попросила всеобщего внимания. «Думаю, нам пора помолчать и сосредоточиться. Пусть ничто из того, что вы сегодня видели, не повлияет на ваш танец. Ваша забота — произведение, а не публика». Все умолкли, и в тишине мы завершили подготовку.
В половине шестого мы услышали, как зал начал заполняться людьми. Мы не должны были думать о том, кто придет на нас посмотреть, но все же я не могла забыть про контекст. Эмоциональную нагрузку этого места нельзя было просто сбросить со счетов. Гул в партере нарастал. Заключенные были в предвкушении. Видимо, таких мероприятий, как наше, раньше здесь не проводили. Я предположила, что сравнить нашу работу им будет не с чем, и вызов от этого стал еще серьезнее. Я выглянула из-за кулис. Аншлаг. Глубоко вздохнула и покрутила головой, чтобы растянуть мышцы. В первый раз в жизни заметила, что у меня вспотели руки.