Спасти СССР. Манифестация II
Шрифт:
Ну, и еще пара посланий, раз уж такая оказия: письмо в САВАК относительно предстоящей двадцатого августа провокации с поджогом кинотеатра в Абадане, и письмо в болгарское посольство («Мы знаем о ваших планах покушения на Маркова. С уважением, МИ-5»).
Самолет вздрогнул – и я дернулся. Аэропорт за иллюминатором уползал назад. Форсаж… Разбег… Взлет…
«Теперь-то веришь? Верю… Выпустили! Значит, не нашли…»
«Ту-154» с гулом набирал высоту.
[1] ОГАС – общегосударственная автоматизированная
Глава 10
Вторник, 4 июля. День
Лондон, Мейпл-стрит
Я тщательно запер дверь в туалет, и рывком вытащил из-под футболки злополучное третье письмо. Первые два – кардиналу Сири и для САВАК - я благополучно сунул в красный почтовый ящик-тумбу еще в воскресенье, когда нашу команду возили на экскурсию.
Думаю, зловещий «Кей-Джи-Би» не настолько всесилен, чтобы проверять почту Святого Престола или шахской охранки. А вот третье письмо, в болгарское посольство…
Спрашивается, где я был раньше? Чем думал?
Лишь в Хитроу меня ошпарило тоскливым пониманием. Болгары же давно на побегушках у КГБ, и они мигом доложат чекистам о странном послании! Я, помню, даже зашипел тогда, в аэропорту, отчаянно жмурясь.
Сашка Разборов дивится: «Ты чего?» - «Палец зашиб!» - мычу в ответ. Ох, срам-то какой… Да тут даже Чернобурка разобралась бы влёт!
«И кто же это у нас такой хитроу-умный? – промурлыкала бы.
– Ну, хоть не зря мы тебя выпустили, Андрюша!»
Отпустив пару неласковых в свой адрес, я чиркнул зажигалкой «Ронсон». Письмо занялось, бумага чернела, скручиваясь трубочкой. В унитаз ее…
Спалив заодно и конверт, я спустил воду. Крыльчатка вентилятора тихонько загудела, стоило включить свет. Подумав, я подошел к окну, и поднял узкую раму – сквозняк мигом выдул запах гари.
Вдо-о-ох… Вы-ыдо-ох… Всё в порядке, Дюша. Улик больше нет.
Кисло улыбнувшись, я вышел в коридор. Нас поселили в общежитии «Рамзи-Холл», аккуратной пятиэтажке, замыкавшей в квадрат обширный внутренний двор.
Студенты Университетского колледжа Лондона, отвергая общаговый коллективизм, занимали комнаты на одного или на двоих. Я наивно рассчитывал на одноместку, но она досталась Щукину, «научному руководителю» нашей группы, человеку очень спокойному и молчаливому. Но, уж если Павел Мефодьич заговаривал, то голос его был тих, как подмосковный вечер.
Щукин ничем не выдавал своей принадлежности к Комитету, но и не мешал жить. Лишь в день приезда собрал нас, и негромко зачитал простые правила: по одному не гулять; всегда держать «тренеров» в курсе, куда собрались, и зачем; не поддаваться на провокации, не болтать, не спекулировать…
А на следующий день торжественно выдал каждому по двадцать пять фунтов в руки, пообещав свозить нас на Оксфорд-стрит - отовариться в дешевом магазине «Примарк».
«У советских собственная гордость…»
Я на рефлексе ощупал маленький внутренний карман пиджака – там лежали двести «куидов», экспроприированных у «Хунты», - и оглядел длинный коридор. Все двери
заперты, кроме одной, откуда валил нудный джаз.По итогу, все наши «въехали» в двухместные «номера», тесные, зато с непомерно высокими потолками. Даже «Палыч» с «Иванычем» делили одну комнату.
На моих губах заплясала ухмылочка: а удобства в конце коридора! И чем, спрашивается, Черноголовка хуже?
Я болезненно сморщился – память о «брошенке» саднила, лишая покоя. Сначала меня мучали бурные переживания – вот, не попрощался с девушкой, и даже адреса не спросил! Ко второй неделе муть в душе улеглась, изгладилась смирением, но теперь я томился по Олиному телу… Мне всё острей не доставало близости и той приятной свободы, когда отброшены любые табу.
Зато до чего ж остервенело я решал задачи! Иезуиты были правы - напряжение ума пересиливает либидо…
Матолимпиада длится с понедельника по среду, четыре часа с утра, две задачи в день. Вчера я заработал четырнадцать баллов – это максимум. Правда, первая задача считается легкой – для разгона, что ли? А вторая – так, средней тяжести.
Интересно, что Илье Захаревичу и Сашке Разборову как раз за «легкую» насчитали шесть баллов. А всего у них по тринадцать – нормально! Рудковский, вон, за вторую всего три балла выхватил. Золотой медали ему уже точно не видать, но за «серебро» стоит побороться…
Хорошо шли еще двое, как бы свои – маленький юркий вьетнамец Ле Ба Хань и кучерявый чех Ян Нековарж. Но они нам не противники, и даже не соперники – золотых медалей хватит на всех. Должно хватить…
Сегодня выпали простая задача и сложная. Ничего, справился. Пришлось, правда, поднапрячься. Можно было бы применить комбинаторную теорему о нулях, но Алон еще не доказал ее…
Отворив дверь в свою комнату, я незаметно сунул зажигалку в ящик стола – видать, прежний жилец оставил. А мой руммейт, Мишка Рудковский, усиленно штудировал Лемана – он напомнил мне правоверного, что выискивает на страницах Корана разгадки тайн бытия.
– Брось, Михайло, - скорбно посоветовал я. – Перед смертью не надышишься!
– Ты прав… - уныло вздохнул Рудковский, нерешительно захлопывая сборник. – И так полночи не спал! А вчера… Помнишь, на экскурсии? Меня Серый в бок пихает: «Как тебе Тауэр?», а я вылупился на него: «Чиво-о?» Не видел ни фига, прикинь! Одни цифры на уме…
Дверь открылась без стука, и к нам заглянул Савин.
– А, вы здесь? – зайдя, он нервно-зябко потер руки. – Андрей, молодец! Четырнадцать баллов!
Руммейт замер, сжался весь, немотно глядя на Анатолия Павловича, и тот рассмеялся:
– Всё в порядке, Миша! Тринадцать у тебя!
– Уф-ф! – облегченно выдохнул Рудковский, разом веселея.
– Ну всё, отбились! – хлопнул в ладоши тренер.
– Айда на ихний ланч! Сегодня в меню суп-пюре из зеленого горошка, картошка-фри и… - «Палыч» выхватил из кармана сложенный листок. – М-м… «Фиш энд чипс»!
– Рыба в кляре, - перевел я.
– А-а… Миша, хватит тюленить! Обед стынет!
Я первым покинул комнату. Шагал и тужился разбудить в себе восторг: «Ух, ты! Лондон! Блумсберри! Фиш энд чипс!»