Сперанца

Доктор спустился к ним в халате и домашней ермолке.

— Вот как? Значит, она в самом деле уезжает?

Цван представил племянника и тут же попросил его рассказать доктору историю той собаки.

— Пусть послушает… Пусть послушает…

Таго не мог понять, зачем это нужно, и рассказал ее безразличным тоном в немногих словах.

К его удивлению, доктор расхохотался.

— Смотри-ка… значит, она осталась в семье.

Цван, улыбаясь, поддакивал ему и был, повидимому, очень доволен.

Врач предложил им выпить, но Таго отказался.

— Как? Мори — и не пьет?

Впервые Таго вышел из себя.

— Послушайте, доктор. Я не знаю, что за истории рассказывают о Мори… Дядя Цван, должно быть, развлекается этим, потому что в долине время тянется долго, особенно зимой. Но я здесь всего два дня и только и слышу, что о непутевых Мори да сумасшедших Мори… Кажется, дядя думает, что это к чести нашей семьи. Однако, слава богу, у нас есть Берто, который работает по моторам на заводе… Есть другой двоюродный брат, который служит во флоте и имеет чин… Есть толковые и смелые люди… Но о них почему-то не вспоминают. А вот о моем деде, который хватил топором одного негодяя, говорят охотно, да еще и смеются… А вот о женщинах Мори, которые рожают на болоте и платятся за это жизнью, говорят как о каких-то чудачках… А вот о мужчинах, которые, чтобы прокормить детей, ловят рыбу в чужом угодье и получают за это пулю в лоб, говорят как о сорви-головах… Меня это злит. Дядя Цван смотрит на это глазами всяких там управляющих, а я нет. Я смотрю на это по-другому.

Доктор слушал, опустив голову и тщательно протирая пенсне. Когда Таго остановился, тяжело дыша от волнения, врач положил ему руку на плечо.

— Таких, как твоя мать, как твоя бабушка, как мать вот этой девочки, которые умерли у меня на глазах, я знаю немало. Похожих на стариков ребятишек, которых в одночасье уносила малярия, я мог бы насчитать тебе сотни. Видел я и продырявленные трупы тех, кто, как твой отец, шли под выстрелы, чтобы выловить несчастного угря. Но если все время думать об этом, можно сойти с ума… Пусть его, бедняга, выкраивает из всего этого веселую истерию, чтобы разогнать скуку и подбодрить себя…

— Ладно, доктор. Но я хочу смотреть на вещи прямо и видеть то, что есть. И не сойти от этого с ума, а поискать лекарство…

Цван не находил себе места во время этого разговора. Он чувствовал себя как нашкодивший мальчишка, которого отчитывает взрослый.

И взрослым был его племянник!

«Это он потому так задается, что я его пропустил вперед, дал ему выбирать дорогу, когда мы шли по болоту, — думал старик. — Много ли надо этим молокососам, чтобы они нос задрали. В другой раз на болоте впереди пойду я…»

Ничего другого он не мог придумать.

Доктор подарил Сперанце два маренго [2] , и она крепко зажала их в руке.

— Завяжи их в платочек и не потеряй, — посоветовала ей служанка доктора. — Купишь на них молитвенник и будешь по нему молиться, когда научишься читать.

— Мне их подарили, и я положу их, куда вздумаю, и куплю на них, что захочу.

Доктор опять засмеялся.

— Цван, я вижу, у вас подул новый ветер: молодежь в семье уже не та… Слышал, как рассуждает этот клоп? Каков язычок?

2

Маренго — старинная итальянская монета.

Подъехал омнибус и остановился как раз перед домом доктора.

Лошади громко цокали копытами, как будто вместо обыкновенных подков на них были кандалы.

Кучер, уже подвыпивший, поднял адский шум, торопя отъезжающих.

Таго влез в омнибус, чтобы уложить вещи Сперанцы и занять для нее место впереди, у окна.

Глава тринадцатая

Цван сел впереди, рядом с кучером, с которым тут же завязал разговор.

В омнибусе было мало пассажиров и много багажа: два разносчика со множеством свертков, отправлявшиеся торговать; господин в гамашах и с кожаной сумкой, в котором Цван с первого взгляда определил «нотария»; старая дама с горничной, бесчисленными чемоданами и канарейками в клетке, сразу объявившая, что она едет на свою виллу.

Сперанца долго любовалась канарейками. Потом начала рассматривать пассажиров. Дама протянула ей конфету, но девочка, смутившись и оробев, опустила голову; взять ее она не решалась. Тогда карамель ей сунули в руку, и немного погодя она уже с наслаждением сосала ее, глядя в окно.

Лошади трусили не спеша. Путешествие обещало быть долгим еще, и потому, что кучер делал остановки чуть ли не у каждого трактира.

Часа через два Цван был его закадычным другом и уже рассказывал ему историю семьи Мори.

Теперь они вместе слезли выпить, и Цван приглашал нового друга приехать к нему в гости.

— Но вы вправду приедете? Смотрите, не обижайте…

— Еще как приеду!

— Руку!

Они пожимали друг другу руки и выпивали.

В омнибусе Цван то и дело повторял про себя: «Смотрите, люди добрые, сколько земли на свете…»

Когда они проезжали по лесистой местности, эта фраза претерпевала легкое изменение: «Люди добрые, сколько деревьев на свете!..»

Кучер, между тем, погонял лошадей, распевал, задирал прохожих. Время от времени он повертывался к Цвану:

— Так, значит, эту суку потом убили сторожа?.. — слышала через занавеску Сперанца, сидя в кузове.

— А вашему двоюродному брату… тому, который хватил топором этого парня… сколько лет ему дали?

Потом он опять орал: «Э-эй! Посторонись, не то задавлю, пропадите вы пропадом!»

— Так, значит, его посадили к сумасшедшим? Ну и ну! Это, видать, те сумасшедшие, кто его туда посадил…

— Смотрите, люди добрые, сколько земли на свете… Сколько земли… сколько земли…

Сперанца уже спала; голова ее качалась из стороны в сторону. Сквозь прикрытые веки она видела «столько, столько земли», что ей не было конца и края…

Она проснулась от толчка и раздраженных голосов.

Человек с сумкой, «нотарий», был судейским чиновником, ехавшим описывать имущество, и Цван, узнав об этом от кучера, вслух пожаловался, что ему не повезло. Каково? Он заплатил за билет, думая, что поедет в компании с порядочными людьми, а вместо этого оказался рядом с мошенником…

Чиновник это слышал и, когда они приехали, вылезая из омнибуса, ясно выразил свое мнение насчет некоторых бродяг, которые не платят налогов, живут на счет хозяина и не имеют даже пары стульев, на которые можно было бы наложить арест в возмещение убытков.

— У-у! — заорал ему вслед Цван, уже основательно подвыпивший.

Ничего не соображающую, полусонную Сперанцу кто-то поднял с сидения и поставил на землю.

— Проснись, поедем на поезде!

Кучер вызвался взять им билеты и помог влезть в вагон. У Сперанцы заколотилось сердце.

— Дедушка, а поезд не может опрокинуться?

— Дурочка! Кто ж тогда в него сел бы?

Но и у Цвана были свои опасения. Больше всего он боялся туннелей.

Ему сказали, что поезд проезжает сквозь горы в темноте, и он не мог понять, как не обвалятся эти подкопанные горы.