Спираль

— Это исключено по двум причинам: я досконально исследовал мозг Рамаза Коринтели — шансы на его возрождение равны нулю. Второе: допустим, мы ошиблись на какую-то сотую. В этом случае на частичное восстановление мозга потребуются годы. А ваше тело, как я уже объяснял вам, проживет самое большее четыре месяца.

— Сколько времени я пробуду в больнице после операции?

— Месяца два, если не дольше.

— На протяжении этих месяцев могу ли я, тогда уже Рамаз Коринтели, повстречаться где-нибудь со своим старым телом?

— Гарантирую вам, что этого не случится.

Молчание.

— У вас еще есть вопросы?

— Миллион! Но я воздержусь. Точнее, считаю бессмысленным столько вопросов и ответов.

— Отчего же так?

— Может быть, операция провалится. К чему заранее нервировать себя и ломать голову?

— Итак, вы согласны?

— Да, я согласен. Скажу вам больше, я был согласен с первой минуты, как вы сделали мне такое заманчивое предложение. Я рад, что даже в случае неблагоприятного исхода операции мое старое и дряхлое тело все-таки пригодилось науке. Благодаря ему дальнейшие операции пойдут гораздо успешнее. Всю жизнь мой мозг служил науке, а на пороге смерти я и телом не остался в долгу перед нею.

— Тот, кому в самую критическую минуту не изменяет способность здравого суждения, значительная, очень значительная личность! — в неподдельном восхищении произнес Зураб Торадзе. — Я уверен, что смогу уберечь большой талант и интеллект этой личности!

Он вскочил на ноги. У него, разгоряченного восторгом, так билось сердце, что он, опасаясь, как бы больной не услышал гул его ударов, отступил от кровати.

Давид Георгадзе пошевелился, пытаясь повернуться. Врач сразу забеспокоился:

— Вам помочь?

— Поправьте подушку.

Торадзе выполнил его просьбу.

Наступила тишина.

Академик понял, что главный врач не собирается уходить.

— Я согласен. У меня нет иного выбора. На сей раз, кажется, и вы хотите что-то сказать мне.

— Вы угадали. Осталась одна неизбежная формальность. Вам нужно подписать заявление, что вы по собственной воле согласились на пересадку вашего мозга в черепную коробку Рамаза Коринтели.

— Извольте, если хватит сил написать.

— Текст уже написан и перепечатан. Под ним нужна ваша подпись.

— Браво, молодой человек! Я не сомневаюсь, что операция пройдет успешно. Давайте текст!

— С вашего разрешения, я зажгу свет.

Главный врач нажал кнопку. Вспыхнула та лампочка, которая располагалась над головой больного.

Свет ударил академика по глазам. Он несколько раз жмурился и снова открывал глаза, ощущая, как тяжелые, будто ороговевшие веки царапают сухую оболочку глаз.

Глаза исподволь привыкли к свету.

— Давайте текст. Одновременно хочу обременить вас одним поручением.

— С превеликим удовольствием!

— Я должен написать завещание и два письма. Принесите мне бумагу и три конверта.

— Сейчас или сначала прочтете заявление?

— Сначала прочту. Посмотрю, к чему прикладываю руку. Если операция пройдет успешно, вы вернете мне все три конверта, если же я умру, один, с завещанием, сдадите в институт, а остальные два уничтожите не читая. Вам ясно?

— Ясно.

— Более подробно поговорим, когда вручу вам конверты. А сейчас давайте текст.

Зураб Торадзе протянул ему лист глянцевой бумаги.

Академик с трудом поднес лист к глазам. Прочитал текст и горько усмехнулся:

— Я всегда гордился своим грузинским языком. Сей текст я не подпишу. Дайте ручку, я отредактирую.

Главный врач достал из кармана японскую авторучку.

— Вы прекрасный врач, но не дока грузинского языка.

— Вы же знаете, что со специальной литературой приходится знакомиться на русском или иностранном языках. Неудивительно, что я постепенно утратил чутье к родному языку.

— Язык есть честь, товарищ главный врач, а честь нельзя утрачивать!

Зураба Торадзе прошиб холодный пот; как наказанный ребенок стоял он у постели академика. Он наверняка никогда не чувствовал себя столь беспомощным. Беспомощным и виноватым. Академик дотошно выправил текст. Потом положил ручку на листок и пальцами сделал знак врачу, чтобы он забирал заявление.

— Как видите, я основательно выправил стиль. Не переношу манерный слог. По кудрявым строчкам с трудом продвигается кровь автора. Перепечатайте заново. Мне хочется оставить свою подпись — «академик Давид Георгадзе» — на заявлении, написанном достойным грузинским языком.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Голос Зураба Торадзе звучал торжественно:

— Сегодня вы уже можете встать! Через две минуты к вам приведут парикмахера. После бритья наступит историческая минута, которая навечно запечатлеется в вашей, и не только в вашей, памяти! Она навечно запечатлеется в истории медицины и человечества вообще. Вы посмотрите в зеркало и станете свидетелем поразительной метаформозы!

Молчание.

Зураб Торадзе приглядывался к лицу академика в надежде прочесть по глазам больного, какой эффект произвели его слова.

Лицо Давида Георгадзе помрачнело. Этой минуты он дожидался целый месяц, ждал с особенным страхом, нет, страх не то слово, с особенным трепетом.

Придя в сознание через несколько дней после операции, академик сразу ощутил инородность тела, молодого, сильного, значительно больше того, которое было у него в юности. С тех пор ему часто казалось, будто в постели вместе с ним лежит кто-то еще. Он старался не думать о своем, вернее, о новом теле. Ценой нечеловеческих усилий и борьбы с самим собой он мысленно переносился в мир науки. И когда удавалось достигнуть желаемого, мысли в основном вертелись вокруг его последнего исследования. Он уточнял в уме некоторые детали, оттачивал стиль уже написанного труда, шлифовал и придавал фразам большую гибкость, вспоминал прошлые симпозиумы и научные диспуты. Дальше был тупик. Он проникался ощущением, что, кроме мыслей, у него не осталось ничего своего.

Им владел страх. Он понимал, что омолодился, убеждал себя, что спасся, приобрел новую и долгую жизнь, и все же его не отпускал страх, страх превратиться в другого человека. Непривычно сильное тело словно всасывало и растворяло личность академика. Поэтому он старался не думать об операции, о своей синтезированной или привитой личности, не думать о супруге и судьбе единственного, бесследно пропавшего сына.

Второе, что повергло в неменьший ужас, был собственный голос. Непривычный баритон сразу привел его в такое замешательство, что он уже не помнил, какие слова произнес в первый раз. У него рождалось странное чувство, будто за него говорит кто-то посторонний. Потом он понял, что глуховатый от болезни, но мощный и молодой, не присущий Давиду Георгадзе голос исходит из его гортани. Он невольно хватался за горло. И снова покрылся холодной испариной — собственные горло и шея оказывались неестественно крупными и мускулистыми.