Спираль
Шрифт:
— Разумеется, известно. Вас не должно шокировать, если ваша палата подключена и я слушаю ваши разговоры. Каждое ваше слово, колебание настроения, тоска или радость снабжают меня обильной информацией, исходя из которой я направляю дальнейшее лечение. Если мы подвергнем анализу мои наблюдения, то убедимся, что у меня есть все причины для радости. Уже чувствуется ваше душевное оживление, к вам возвращается легкое и радостное настроение. Встреча с сестрой вызвала у вас только положительные эмоции. Вы должны признать, что я нрав!
Рамаз Коринтели в упор посмотрел на главного врача. Ему хотелось вычитать в круглых зеленоватых
«Он, кажется, ни о чем не догадывается.
Откуда ему догадаться!
И о чем он должен догадываться, разве я в самом деле…» — Коринтели не закончил мысль, ему не хотелось ни доводить ее до конца, ни называть своими словами то ощущение, которое он пережил, когда груди сестры прикоснулись к нему. Само по себе непростительно, что совсем недавно он мысленно произнес слово «любовь».
Что из того, что Инга ему не сестра, она сестра телу, в котором сейчас обитает душа Давида Георгадзе. Отбросив остальное, семидесятичетырехлетнему мозгу трудно, точнее, аморально и грязно представить сексуальное возбуждение, вызванное прикосновением груди и по-детски нежной щеки девушки, годящейся ученому во внучки.
Он снова заглянул в глаза главному врачу. В упоенных победой глазах того переливались искристые лучи.
«Он, разумеется, ни о чем не догадался, да и о чем ему догадываться», — успокоился наконец Рамаз Коринтели.
— Действительно, следует признать, что я прав! — после затянувшейся паузы повторил главный недавнюю фразу.
— Если наша беседа доставила вам обильную информацию, вы должны знать, что я устал и мне не до разговоров!
— Добро! Я ухожу. Отдыхайте, вечером я к вам загляну. И главное, батоно Рамаз… — Слово «батоно» несколько стесняло Зураба Торадзе, ему казалось неуместным величать им двадцатитрехлетнего юнца, несмотря на то, что фактически он обращался не к студенту Коринтели, а к академику Георгадзе. — Да, самое главное, что я ухожу обрадованный, полный уверенности в победе! А сейчас, с вашего позволения, мы снова захватываем вас в плен, снова подсоединяем вас к нашей аппаратуре. Сегодня моих ассистентов ожидает большая работа, предстоит проанализировать, как ваше тело и мозг перенесли сильные эмоции и переживания сегодняшнего дня. Хотя могу сказать вам заранее, что у нас нет оснований для волнения и тревог.
Включив последний аппарат, главный врач выпрямился и улыбнулся больному:
— Я ухожу. Приятных сновидений, батоно Рамаз!
«Батоно Рамаз!» — горько усмехнулся тот.
Врач ушел. Тяжело опустилась железная дверь. По желанию Кормители был выключен свет. Только там и тут по-прежнему мерцали красные и зеленые лампочки аппаратуры.
В палате, толстыми бетонными стенами напоминавшей склей, воцарилась тишина. Но это впечатление было обманчиво. Очень скоро отчетливо заявило о себе монотонное, похожее на пчелиное, жужжание аппаратуры.
Мучительная тоска охватила Рамаза Коринтели. Он снова представил себя расчлененным, разложенным по мерцающим телеэкранам в разных комнатах.
Жужжание аппаратуры оборвалось вдруг. Погасли зеленые и красные огоньки. Все поглотили жуткие тьма и безмолвие.
Рамаза Коринтели обуял страх. До сих пор он был твердо уверен, что у тишины нет своего голоса. А сейчас… Он явственно улавливал странный голос тишины, рождавшийся как будто где-то далеко-далеко
и вместе с тем очень близко, возле самого уха.Рамаз провел рукой по лицу, стараясь избавиться от влажной темноты, парным облаком облепившей кожу.
И тут послышался шум. Коринтели вздрогнул. Шум не походил на привычный звук отворяемой железной двери. Прямо перед ним содрогнулась и треснула бетонная стена. Трещина блеснула, будто молния. Расширилась. В образовавшуюся щель просунулись вдруг чьи-то две огромные лохматые руки и со скрежетом раздвинули стену. В палату хлынул солнечный свет. Яркое солнце резануло по глазам, но они исподволь привыкли к золотистому сиянию.
И вдруг…
«Господи, не мерещится ли мне?»
Он увидел озаренную солнцем Ингу. Улыбаясь, шла она в белом платье, вокруг ее головы светился голубоватый нимб. Шаг ее был плавен и спокоен, как в замедленном кино. В руке она держала большой букет ромашек, голубой пояс охватывал талию. Только сейчас Коринтели заметил, что Инга идет не по земле, а по парадному ковру солнечных лучей.
И вдруг словно кинолента завертелась в обратную сторону — солнечный свет потек вспять, увлекая за собой Ингу. В проеме стены взметнулись и пропали огромные, обросшие шерстью руки. Раздался прежний скрежет, щель медленно сузилась, стена опять срослась.
Пораженный и испуганный Рамаз Коринтели попытался встать… Но тут кто-то вцепился ему в волосы и приковал к постели. Под чье-то злорадное хихиканье длинные, мокрые, как щупальца, пальцы сдавили горло. Воздуха не хватало, он силился закричать и не мог. Невозможность вздохнуть обостряла боль. Мокрые щупальца обвили шею как петля. Эта скользкая петля все сужалась. Еще миг — и хруст позвонков отозвался в ушах. Кто-то ударом молота вогнал в мозг железный штырь.
Рамаз собрал последние силы, вцепился что было мочи в лохматые мокрые щупальца. Напрасно. Как он ни бился, пальцы скользили по слизи. Кто-то снова ударил молотом по штырю. Снова вспыхнули и разлетелись искры. Он плавал в холодном поту. Отчаявшись от боли, он в последний раз вцепился в мокрые щупальца, впился в них с нечеловеческой силой и отодрал от горла.
Вздохнул полной грудью, ощущая в легких живительный поток кислорода.
Открыл глаза.
Первым, кого он увидел, был Зураб Торадзе. За ним стояли еще двое врачей.
«Кто зажег свет, когда они вошли? — поразился Рамаз Коринтели. — Неужели все это привиделось мне?»
— Если бы вы знали, как напугали нас! — улыбаясь, сказал Зураб Торадзе. — Сейчас хорошо чувствуете себя?
Коринтели показалось, что вымученная улыбка как мыльная пена растеклась по озабоченному лицу главного врача.
— Плохой сон приснился, видимо, поэтому метался! — глухо ответил он. — Можете быть спокойны, я сносно чувствую себя.
Последние слова Рамаз произнес твердо. Напряженные лица врачей раздражали его. Ему хотелось остаться одному.
— От плохого сна и здоровый не застрахован. Прошу вас, ни о чем не думайте, ничего опасного нет.
Зураб Торадзе повернулся. Врачи, пропустив начальника вперед, молча последовали за ним.
Тяжело опустилась железная дверь.
Рамаз Коринтели закрыл глаза. Душу сжимала тоска. Съежившись в чужом теле, воспаленный мозг Давида Георгадзе улавливал тревожные импульсы. Больной чувствовал: случилось нечто непредвиденное. Он понимал, что все гораздо сложнее, чем представлялось ему и главному врачу.