Спираль

До сегодняшнего дня он видел только «свои» руки — широкие запястья, длинные энергичные пальцы. Он изо всех сил старался не смотреть на них, но ничего не выходило. Когда он впервые увидел эти крепкие руки молодого человека, они показались ему чужими. Невольно он начал искать в постели хозяина этих рук. Каково же было удивление Давида Георгадзе, когда сильные, молодые руки подчинились его воле. В первый раз — ему захотелось смахнуть пот со лба — почудилось, будто рука неизвестного молодого человека подняла со стула у кровати носовой платок и заботливо обтерла его влажный лоб.

До него не сразу дошло, что эта сильная рука молодого человека была его собственной правой рукой.

Тогда же его ждало новое открытие — на безымянном пальце левой руки красовался перстень с агатом. Душа академика перевернулась от отвращения. Он нажал кнопку звонка, вызвал главного врача и почти истерическим голосом потребовал сию же минуту избавить его от этой мерзости.

Зураб Торадзе вечером снова принес перстень и заметил:

— Батоно Давид, вам пора осваиваться с новыми жизнью и судьбой. Пусть этот перстень пока полежит здесь, в ящике тумбочки, но помните, со временем вам придется надеть его.

— Верните мне очки! — ответил Давид Георгадзе.

Главный врач умиротворяюще улыбнулся:

— Очки вам уже не нужны, батоно Давид, не забывайте, что отныне вы не семидесятичетырехлетний Давид Георгадзе, а двадцатитрехлетний Рамаз Коринтели. Будет еще лучше, если вы позволите обращаться к вам по вашим теперешним имени и фамилии.

— Довольно! — Академик нервно перевернулся на другой бок. Вместе с ним изменило положение и незнакомое, сильное тело.

— Хорошо, хорошо, успокойтесь! Депрессия очень скоро сменится радостью! — утешил его главный врач.

Но случилось иначе. Депрессия усилилась. Академик сутками не открывал глаз, чтобы не видеть рук. Еще явственнее ощущал он чужое тело, лежащее в его постели. Он не мог дождаться того дня, когда он увидит в зеркале омоложенного себя, точнее, себя, переселившегося в молодое тело. Давид Георгадзе понимал, что понадобится долгое, может быть, безнадежно долгое время, прежде чем он до конца осознает и приспособится к невероятному результату скоропалительного решения и дерзкого шага.

— Сегодня вы увидите в зеркале поразительную метаморфозу, происшедшую с академиком Давидом Георгадзе! — по привычке витийствовал Зураб Торадзе, с актерским мастерством выделяя каждое слово, точно и скупо расставляя акценты. — Семидесятичетырехлетний старец превращается в юного студента физмата Тбилисского государственного университета Рамаза Коринтели. Превращается, оставаясь по-прежнему академиком и Давидом Георгадзе. Именно так, уважаемые товарищи! — Вошедший в азарт главный врач забыл, что его аудитория состоит из одного-единственного слушателя. — Превращается, оставаясь по-прежнему Давидом Георгадзе! Превращается, ни на йоту не претерпев изменения как личность, не потеряв ни толики знаний, ни крупицы эмоционального и интеллектуального потенциала академика!

Торжественный голос врача донельзя раздражал Давида Георгадзе.

«Что со мной? Почему я не нахожу себе места? Почему сердце давит предчувствие чего-то ужасного? Разве я не предвидел, что все так и будет? Разве не учитывал вероятность неприятных ощущений? Что со мной? Не я ли очертя голову бросался в эксперименты, часто рискуя собственной жизнью? Не я ли всегда парировал уколы завистливых коллег, уязвленных моей научной смелостью?»

Давид Георгадзе зажмурился.

«В конце концов, разве мое согласие на неслыханную операцию не было результатом научной и душевной воли? Разве не проявился здесь личный героизм, милостью которого я внес большую лепту в разрешение огромной, почти невероятной проблемы? Разве я не жертвовал собой? Главврач, правда, предупредил меня, что я проживу всего месяца четыре, но ясней ясного, что означают для больного четыре оставшихся до смерти месяца. Не планируй они операцию, кто бы проговорился об этих четырех месяцах? А человек живет надеждой».

Главный врач заметил нездоровый цвет лица больного и его подавленное настроение.

— Вы плохо чувствуете себя? Может быть, перенесем на завтра и наше вставание, и зеркало?

— Не имеет смысла, — открыл глаза Давид Георгадзе. — Мои ипохондрия и волнение легко объяснимы, сегодня мне предстоит в первый раз познакомиться с самим собой, с самой уникальной на свете личностью. Я ведь только мозгом и сознанием академик Давид Георгадзе, а телом, по паспорту и прочим официальным данным — Рамаз Коринтели! Рамаз Михайлович Коринтели…

— Как врача меня ничуть не удивляют ваши подавленность и волнение, но я верю в вашу выдержку. В самую критическую минуту вы не теряли чувства юмора. А оно нагляднее всего отражает силу человеческого духа. Итак, вы разрешаете привести мне парикмахера?

— Сделайте милость.

— С одним условием. С сегодняшнего дня, с этой минуты вы должны забыть, что месяц, точнее, двадцать восемь дней назад вы были академиком Давидом Георгадзе. Кто вы и что вы, должно остаться нашей тайной. Как вы только что сами заметили, с сегодняшнего дня вы официально становитесь — и отныне я буду называть вас именно так — Рамазом Коринтели!

Зураб Торадзе собрался уходить.

— Повремените-ка. Ответьте мне на один вопрос.

Главный врач остановился.

— Несколько дней назад вы сказали мне, что и вторая операция прошла успешно.

— Как по маслу.

— Как он… — Академик запнулся.

— Недурственно, только парализованное сознание осталось парализованным.

— Домашние справлялись о нем?

— Только супруга. От сына никаких известий.

— И что же?

— Ничего. Я объяснил ей, что у академика мозговое кровоизлияние, что, вероятно, клетки пораженного мозга не справляются со своими функциями.

— Обнадежили, называется!

— Какой смысл обнадеживать зря! — Врач беспечно махнул рукой. — Ей лучше сразу примириться с тем, что потерявший сознание муж проживет считанные дни.

— А дальше?

— Что дальше?

— Как восприняла супруга Георгадзе ваше ужасное объяснение?

— Эмоции нормальных людей приблизительно одинаковы. Разница только в форме выражения их. Для одних характерен артистизм, другие безмолвно вопиют в душе. Супруга академика Георгадзе интеллигентная женщина. Истерик не закатывала. Не произнесла ни слова. На миг мне даже показалось, что ее лицо окаменело. Глаза наполнились слезами. Села на стул и долго, очень долго не сводила глаз с осунувшегося, оплывшего, как огарок, лица супруга.

Молчание.

Академик, пребывающий в теле Рамаза Коринтели, внешне сохраняя спокойствие, проглотил застрявший в горле ком.

Зураб Торадзе не знал, как ему быть. Считать диалог законченным и идти за парикмахером или подождать, пока академик спросит что-нибудь еще?

— Вы если не поэт, то наверняка писатель! — неожиданно обронил Давид Георгадзе.

— При чем здесь писательство? — развел руками главврач.

— Так, к слову пришлось. Судя по стилю вашего мышления, у вас, должно быть, рука набита на писании прозы.

— Писательство — слабое место врачей, — признался Зураб Торадзе.

Молчание.

Давид Георгадзе снова смежил веки.

На сей раз врач решил, что разговор окончен, повернулся и двинулся к выходу.

Не успел он сделать и двух шагов, как глухой, полный боли голос пациента снова приковал его к месту:

— Он встает?

Главврач понял, кого подразумевает академик.

— Пока еще нет. Дней через десять, вероятно, сможет встать.

— Сознание будет отсутствовать полностью?