Спор о варягах

Система Мальмера внутренне противоречива: стремление к объективности археологии и признание реальности каждой отдельной находки не вяжутся с убеждением в принципиальной субъективности, искусственности связей между находками и соответствующих этим связям понятий — типов и культур.

По собственному признанию (Ма1тег 1963: 93), Мальмер не в силах «сформулировать решающий аргумент» против «эмпиризма» (т. е. материализма).

Предвзятые идеи, Мальмер полагает, что его методика закрывает доступ в исследование предвзятым идеям. Однако ни теоретически, ни практически это не подтверждается. Принцип произвольности проведения границ типов и культур (формально строгими, но содержательно произвольными дефинициями) открывает дорогу субъективизму, а формальная четкость операций и насыщенность их математическим аппаратом лишь придают исследованию видимость сугубой объективности.

На практике Мальмер использует свою методику для доказательства ав-тохтонности шведско-норвежской культуры боевого топора, в полном соответствии с духом времени и игнорируя несомненные свидетельства миграции (отсутствие здесь прототипов при наличии их в материковой Европе, подвижность 'населения, период запустения между мегалитической и этой культурами в Дании и др.). Сначала он даже был уверен в миграционном происхождении этой культуры. «...У меня не было при работе никакого предвзятого мнения, — пишет он. — Или вернее: у меня было предвзятое мнение, но я от него отказался» (Ма1тег 1965: 200). И что же? Он заменил его менее реалистичным, но столь же предвзятым мнением, только не своим, а ходячим — популярной ныне презумпцией автохтонности. Между тем для оценки справедливости идеи не имеет значения, была ли она у исследователя до полной проработки фактов или заимствована им у другого исследователя, взята из старого арсенала науки, из расхожих модных мнений или придумана им лично наново. Имеет значение другое: подтверждается ли она фактами, вытекает ли из их анализа теперь, законно ли вытекает.

Разрабатывая логические средства предохранения от предвзятости, Мальмер оставил в стороне социально-психологический аспект задачи, которым занялся норвежец Г. Ёсинг (С. (деззтпд). Свою полемику с этим ученым в Сигеп! Ап1Игоро1оду (уо1. 8,1968: 415-417; уо1. 16,1975: 333; уо1. 18: 30) я предполагаю обобщить в отдельной статье.

Послесловие 2008 г.

В этой статье 1978 г. содержалось новое историографическое положение (для научного статуса норманизма важное) о том, что норманизм является ответвлением не расизма, как у нас утверждалось, а миграционизма и угас вместе с ним. Миграционизм у нас тоже считался раньше реакционным и враждебным течением, совершено недопустимым, но эта его травля к концу 70-х годов была уже изжита. Более того, к этому времени на Западе разгорелась критика миграционизма и общее увлечение автохтонизмом, а у нас после сталинского отвержения марровской «теории стадиальности» как раз стала пробиваться критика обязательного повсеместного автохтонизма, и реконструкция миграций стала сначала позволительной применительно к миграциям с нашей территории на другие, потом и извне на нашу землю, но только с территорий соседних дружественных государств, а под конец и с любых других. Я констатировал это в своей «Панораме» (К1е]п 1977:14) Таким образом, включение норманизма в широкое течение миграционизма превращало норманизм в часть дозволенного методического приема.

Что же до расистской составляющей в норманизме, то она (как и в других миграционистских концепциях, например косинновской — см. К1е^п 1974; Клейн 2000), не отрицалась и не отрицается, но ограничивается последними ступеньками «лестницы норманизма» и остается в давней истории науки и за пределами современной науки.

На базе критики обязательного автохтонизма, ставшего очень популярным в мировой археологии, у нас развилось увлечение реконструкцией миграций (снятие запретов всегда приводит к таким увлечениям), которое мне представляется естественным и положителным явлением. Я назвал его субмиграционизмом (ВиНап, К1е^п & 1_еЬес1еу 1982; Клейн 1993: 33; К1е]п 1997: 91), чтобы отличить от миграционизма прежних лет, почившего в бозе. Субмиграционисты, к которым я и себя отношу, не разделяя принципиальных установок диффузионизма-миграционизма (уникальность открытий, биологическое превосходство одних народов над другими, неизбежность культуртрегерства и т. п.), не сводя все причины культурных изменений к миграциям, отвергают повсеместный автохтонизм, отводят миграциям важное место в истории и старательно выявляют внешние корни местных археологических явлений, полагая, что, не выявив, где проходил культурно-исторический процесс, кто конкретно в нем участвовал, нельзя и понять, как он проходил.

VI. Конец дискуссии?

Предварительные замечания

В 1995 г. по инициативе Г. С. Лебедева мы отметили тридцатилетие дискуссии по норманнскому вопросу торжественной сессией на историческом факультете (Лебедев 1996). Выступали Г. С. Лебедев, Е. Н. Носов, молодые участники семинара, присланы были доклады из Германии и Норвегии. Для своего доклада «Норманизм — антинор-манизм: конец дискуссии» я подновил свой текст выступления на самой дискуссии (ведь он тогда еще не был опубликован), с ним и выступил, чтобы дать представление о нем молодым участникам. В этом виде я его и опубликовал в подборке материалов этой юбилейной сессии в «Стратуме-плюс» в 1999 г. (Клейн 1999). Поэтому я здесь не привожу этого текста.

Он содержал такие главы: Дискуссия 1965 г., Вопрос о дефиниции, Лестница в преисподнюю норманизма, Первые ступени, Четвертая ступенька, Пятая ступенька, Последние ступеньки и Конец дискуссии. Ступеней было сформировано больше, чем в неизданной книге 1960 г., где последние ступени не были даны в списке, хотя и указаны в тексте, и больше, чем в моем выступлении на дискуссии 1965 г., потому что я исправил ошибку этого выступления, где я пропустил отдельную ступеньку для создания государства (хотя она и была в книге). Ступень пятая теперь формулировалась так: «Варяги создали первое восточнославянское государство»; на ступеньке шестой причины важной роли норманнов в Восточной Европе трактовались как природное, т. е. расовое превосходство, а на ступеньке седьмой шла речь о политических выводах к современности.

Суть последней главы четко отражена в ее названии — «Конец дискуссии». Только эта последняя глава заслуживает перепечатки здесь, поскольку она содержала новую трактовку проблемы. Итак, после изложения «лестницы норманизма» и степени одиозности разных ее ступеней шел следующий текст.

Конец дискуссии

Такова была позиция, занятая нами три десятилетия назад. Мы утверждали, что из всей «лестницы норманизма» лишь две последних ступеньки неприемлемы, лишь ступая на них, исследователь оказывается норманистом. Но таких очень мало, добавляли мы.

Теперь мы можем честно признать: таких в науке вообще не было и нет. Тогдашняя наша позиция была вынужденной. Это был всего лишь тактический прием, обусловленный привычной одиозностью термина и неизбежностью идейной борьбы с Западом. Советская наука была нацелена на разоблачение противников на Западе, и их непременно надо было отыскать и обозначить. От них надо было дистанцироваться, иначе вы сами попадали «в объятия буржуазной науки». Норманизм был таким жупелом, и мы понимали, что придется сохранить это понятие в историографической системе. Мы старались лишь сжать его до предела, сделав по сути бессодержательным, поскольку реально под него не попадал никто. Тем самым мы стремились обеспечить свободу исследований.

Что ж, ликвидация советского режима привела к тому, что свобода исследований стала полной. Ныне вряд ли можно сомневаться, что норманизм был просто пугалом, созданным антинорманистами для подтверждения их необходимости. Вот антинорманизм — это реальность. Но реальность, имеющая корни скорее в психологии и политике, чем в науке.

Что касается содержания двух последних пунктов искусственно сконструированной норманистской схемы, то я по-прежнему отвергаю расовую, генетическую неспособность русского народа к созданию и совершенствованию государственной организации. Исторический опыт показывает, что любой народ способен к неожиданным свершениям, и русский народ, вобравший в себя многие другие, показал немало таких свершений. В то же время теперь каждому очевидно, что на основе исторической традиции в нашем национальном характере выработались черты, заставляющие народ бросаться в крайности — от личной диктатуры к беспорядку и обратно. Мы по-прежнему выбираем не разумом, а эмоциями, не программу, а личность. Мы консолидируемся лишь перед лицом смертельной опасности. Слишком часто мы оказываемся жертвой дезорганизованности. Нам не хватает систематичности в работе, внутренней дисциплины и уважения к закону. Чтобы преодолевать эти особенности, нужны время и трезвое самосознание. А в этом не последнее место занимает осознание сути и роли антинорманизма.

И. П. Шаскольский в 80-е годы считал, что антинорманизм был течением дореволюционной российской науки и умер с ее отпрысками в эмиграции. Почему антинорманизм существовал только в российской науке, Шаскольский объяснить не мог. Советскую войну против норманизма он не считал антинор-манизмом (Шаскольский 1983). И напрасно. Никаких принципиальных отличий от дореволюционного антинорманизма марксистские объяснения корней государства не вносят. Ведь спор шел не о том, как, а о том, кто. Но мертв сейчас и советский антинорманизм.

Антинорманизм как научная концепция давно мертв. Антинорманизм как позиция будет возрождаться не однажды. История с нами, история в нас.

Послесловие 2008 г.

С тех пор, как эти слова были сказаны, прошло больше десятилетия, с тех пор, как были напечатаны, — почти десятилетие. Но ситуация в России изменяется очень быстро. Подавляющее большинство специалистов по-прежнему остается сторонниками непредвзятого исследования истории Древнерусского государства, как и вообще истории, и спокойно относится к выявлению роли норманнов в этом процессе. Но те, кто хотел бы закрыть любое изучение этой темы, кроме осудительно-разоблачительного, заметно выросли в количестве, и в их число вошел директор головного института истории Академии наук. Я по-прежнему считаю истоки этого направления вненаучными и антинаучными, но приходится считаться с тем, что оно, оказывается, живет в науке.