Среди овец и козлищ

– Лично я иду прямо туда, – говорит он. – Все остальные стойте здесь, если понадобится, придете на помощь. Где этот Бишоп? Где он?

И вот Гарольд направляется к дому номер одиннадцать. Брайан устремляется за ним. Эрик кричит, требует, чтобы они остановились, но понимает: это бессмысленно. Всей толпой они переходят на другую сторону улицы, ждут продолжения. Эрик тоже идет следом. А что еще ему остается?

Передняя дверь дома Уолтера Бишопа выглядит так, словно ее не открывали лет десять. Краска на дверной раме облупилась, сползает, как кожура, от пыли черный цвет стал мертвенно-серым.

Гарольд барабанит в дверь кулаком.

Тишина.

Он стучит снова. Кричит. Дергает ручку возле почтового ящика, но ржавчина давно проела петли.

Тогда он кричит снова.

В окошке в двери, через матовое стекло, Эрик видит, как внутри мелькнула чья-то тень. Бренчит цепочка, дверь приоткрывается на несколько дюймов. Достаточно для того, чтобы увидеть в этой щели бледную небритую щеку, блеск стекол очков.

– Да? – Голос Уолтера Бишопа тих, еле слышен. К тому же он немного шепелявит, отчего это простое кроткое слово становится почти неразборчивым.

– Тут ребенок пропал. Грейс Беннет. – Слова Гарольда по контрасту остры и необычайно отчетливы. – Ты об этом знал?

Уолтер качает головой. Эрик видит, как он одет: вещи какие-то серые. И весь он какой-то полинялый и поблекший, словно уже давно отказался от попыток оставить свой след в этом мире.

– Ты говорил с ее матерью сегодня утром, – добавляет Гарольд. – На аллее, рядом с перекрестком.

– Я говорил?

– Да, ты! Рассказывал, как любишь малых детишек. – Гарольд сдерживается изо всех сил, но гнев прорывается в каждом слоге.

Уолтер топчется за дверью, не снимая цепочки, Эрик замечает, что щель немного сузилась.

– Я просто беседовал, – отвечает Уолтер. – Чисто по-дружески.

– По-дружески?

– Но ведь именно так поступают люди, разве нет? – На лбу Уолтера блестят капельки пота. – Коротают время, любуются чьими-то детьми.

– А потом через несколько часов исчезает ребенок.

Эрик чувствует, как сзади напирает толпа. Чувствует, как она колышется. За спиной у него раздаются чьи-то голоса, пока негромкие и неразборчивые, но Эрик понимает: достаточно хотя бы одному голосу окрепнуть, как это моментально развяжет всем руки, и толпа станет неуправляемой.

– А не скажешь ли ты нам, дружище, где сейчас Грейс? – спрашивает Гарольд неспешно и многозначительно.

– Не знаю. Не могу сказать.

Уолтер пытается закрыть дверь, но Гарольд поспешно просовывает в щель ногу.

– Дело в том, что все здесь ищут ее. Может, желаешь к нам присоединиться?

– Уж и не знаю, с чего начать поиски. – Голос Уолтера слегка дрожит. – Понятия не имею, где она.

– Тогда, может, не возражаешь, если мы посмотрим у тебя в доме?

Гарольд продолжает блокировать дверь, и Эрику удается лучше разглядеть Уолтера. Лицо слишком бледное, молочного оттенка, волосы слишком длинные. Вокруг за оправой и стеклами очков озабоченные морщинки, лоб сплошь в бусинках пота, в глазах читается тревога. Ничего подозрительного Эрик в том не видит. Ясно одно: человек напуган, хочет как-то защититься.

– Это частная собственность, – говорит Уолтер. – И я вынужден просить вас уйти.

– Не уйдем до тех пор, пока не найдем Грейс. Так что советую открыть дверь и впустить нас.

Эрик слышит шарканье подошв, толпа продолжает напирать. Голоса крепнут, люди заражаются друг от друга силой и ненавистью. Он чувствует, что в спину ему уперся локоть, подталкивает вперед.

– Я настаиваю… – Уолтер дышит часто, нервными рывками. – Я вынужден просить вас уйти.

У плеча Эрика возникает Тощий Брайан. Молодой человек преисполнен ярости, Эрик знает: это того рода чувство, что клокочет и кипит в груди, чтобы дать себе выход. Он вспоминает, как, случалось, и сам пылал такой же ненавистью, но со временем научился отшлифовывать ее, точно наждачной бумагой, сглаживать, превращать в нечто более удобоваримое и управляемое.

Толпа готова взорваться в любую секунду. Он понимает это по возгласам, все возрастающему напору. Он смотрит на дверь.

У Уолтера Бишопа нет шансов.

И когда он осознает, что самое страшное вот-вот произойдет, когда готовится взять себя в руки и противостоять напору обезумевшей толпы, откуда-то из самой ее глубины раздается возглас:

– Полиция!

Этот оклик словно развязывает узел. Люди вмиг рассыпаются, разбредаются в разные стороны, идут по мостовой и по тротуарам, ныряют в проулки.

Гарольд Форбс оборачивается, и в ту же секунду Уолтер Бишоп захлопывает дверь.

– Подошли к самому краю, – говорит Эрик Лэмб. – Я уж забеспокоился.

– Забеспокоился? Да ведь он забрал чужого ребенка, Эрик. Украл ребенка, черт побери! – Гарольд оборачивается на дверь.

– Хорошо хоть полиция быстро приехала, а то бы без беды не обошлось, – продолжает Эрик.

Гарольд отходит и снова оборачивается.

– До поры до времени, – грозит он.

Дом номер четыре, Авеню

13 августа 1976 года

– Хочу съездить в больницу. – Я сказала это отцу и матери, сказала миссис Мортон, повторяла то же самое каждую ночь в темноте, когда лежала в постели и пыталась заснуть.

Но они не отвечали. Просто улыбались или пожимали плечами, точно я сказала нечто совсем несуразное. Иногда пытались отвлечь меня конфетами или журналами. А отец всякий раз, когда говорил, начинал фразу с «давайте».

«Давайте посмотрим телевизор.

Давайте пойдем гулять в парк.

Давайте сыграем в «Монополию». Заодно и меня научишь, Грейс».

Но мне совсем не хотелось принимать предложения, что начинались с «давайте». Мне больше всего на свете хотелось увидеть Тилли.

Мама ходила по комнатам, пыталась скрыть тревогу. Пыталась спрятать ее за широко раскрытыми блестящими глазами и улыбкой, такой натянутой и фальшивой, что мне казалось: ни за что и никогда больше не поверю этой ее улыбке.

Часто заходила миссис Мортон. Сидела на кухне с родителями, пила чай с печеньем. Уж не знаю, почему я не замечала этого раньше, но теперь миссис Мортон казалась мне совсем старенькой. Возможно, прежде я была слишком увлечена чаем, или чтением книги, или больше смотрела телевизор, а не изучала ее, но теперь я видела, как сильно она изменилась. Лицо сплошь испещряли мелкие морщинки, и еще челюсть как-то странно смещалась, когда она жевала.

И вот я решила восстать против всех, когда в один прекрасный день они сидели на кухне и тихо перешептывались за столом.

Я встала в дверях, и шепот тотчас смолк. Мама нацепила фальшивую улыбку, миссис Мортон никак не удавалось изгнать из взгляда грусть.

– Я хочу поехать в больницу, – сообщила я.

Отец поднялся со своего места.

– Давай-ка лучше угостим тебя чем-нибудь вкусненьким, а? Хочешь сладкого заварного крема? Или, может, чипсов?

– Я хочу поехать в больницу, – повторила я.