Срочно требуются седые человеческие волосы

Тот удивленно протянул ему свою руку.

– Хорошая рука, я сделаю с нее слепок.

– Зачем?

– Для коллекции, - художник мотнул головой на камни.
– Там конусом, расширяющимся книзу, свешивалась гроздь гипсовых слепков человеческих рук.

Гущин подошел к камину, чтобы получше рассмотреть эту необычную коллекцию.

– Наташа, дай пояснения, а я покамест гипс разведу, - распорядился художник.

– Вы видите тут руки всевозможных знаменитостей, - тоном завзятого гида начала Наташа - Скульпторов, художников, поэтов, пианистов, скрипачей, ученых изобретателей, мастеровых. Громадные, как лопаты, - это руки скульпторов, пианистов. Большие, но узкие, с тонкими длинными пальцами скрипачей, актеров, людей, владеющих ремеслом. Слабые, недоразвитые поэтов...

– Но при чем тут я?
– взмолился Гущин.
– Я же никто!

– Чепуха!
– оторвавшись от своего занятия, крикнул художник.
– У вас хорошая, талантливая рука

Гущин еще раз посмотрел на гипсовую гроздь и обнаружил среди бесчисленных рук трогательный слепок маленькой узкой ступни с тугим натяжением сухих связок на подъеме.

– А чья это нога?

– Великой Улановой!
– значительным голосом произнес художник. Садитесь!
– указал он Гущину на табурет.

– Я пойду к ребятам, - сказала Наташа

– Гелла тоже дома, - сообщил художник.
– Не пошла на работу. Вели ей соорудить "обед силен", как писал князь Георги своему соседу.

Наташа вышла в другую комнату, откуда послышались радостные возгласы и ликующие дикарские вопли.

Гущин с закатанным рукавом сидел перед художником, а тот нежными, ловкими движениями громадных лап накладывал гипс на его кисть.

– Готово! Теперь надо малость подсохнуть. Сидите спокойно, а я на жалейке поиграю.

Он снял с полки тонкую дудочку, взгромоздился на бочку с гипсом, и полились нежные звуки свирели.

Гущин понял, что тут нет никакого ломания. Так вот жил этот художник писал, ваял, рисовал, лепил, а в минуты отдохновения играл на свирели, чтобы полнее отключаться от забот.

Пришло время разгипсовывать Гущина Художник отложил свирель и проделал необходимую работу с присущей ему ловкостью. А тут Наташа и Гелла, худенькая женщина с тающим лицом, внесли круглую столешницу, уставленную бутылками, бокалами, тарелками с бутербродами. Столешницу поставили на два табурета.

– Моя жена Гелла!
– объявил художник.
– Гелла, это Наташин друг Серега Гущин. Человек с прекрасной рукой.

К вящему удивлению Гущина жена художника обняла его и поцеловала в щеку.

Вбежали два светловолосых мальчика лет шести и сразу повисли на Наташе.

– Мои бандиты, - представил их художник.
– Петя и Миша - близнецы. Похожи друг на друга как две капли воды...

– Особенно Миша!
– в голос подхватили близнецы знакомую шутку.

Художник с поразительной быстротой наполнил бокалы, не пролив при этом ни капли.

– За искусство!
– произнес он торжественно. Все послушно выпили.

Художник снова наполнил бокалы.

– За женщин!

Гущин вопросительно посмотрел на Наташу. Она поняла его взгляд и сказала шепотом:

– Ничего не поделаешь - ритуал. Иначе - смертельная обида.

Художник в третий раз наполнил бокалы.

– За любовь!
– и синий взор его подернулся хрустальной влагой.

Гущин осушил последний бокал, и вино ударило ему в голову.

– Чудесное вино!
– сказал он.
– Похоже на Цимлянское.

– Это перекисшая хванчкара, - спокойно пояснил художник.
– Не выдерживает перевозки.

Пришли два молодых поэта. Их приход не вызвал особой сенсации, видимо, они были здесь свои люди. Художник представил их Гущину.

– Беляков и Гржибовский - пииты!.. А это, - обратился он к поэтам, Сергей Иваныч, человек порядочный, не вам чета, авиационный инженер.

Белякова это сообщение ничуть не взволновало, а Гржибовский как-то странно, исподлобья глянул на Гущина, затем перевел взгляд на Наташу.

Беляков, мальчик лет девятнадцати, тоненький, с круглым детским личиком, сразу начал читать стихи звучным, налитым баритоном, удивительным при его мизерной наружности. И стихи были крупные, звонкие, слегка напоминающие по интонации есенинского "Пугачева", но вовсе не подражательные.

– Здорово!
– от души воскликнул Гущин.
– Как свежо и крепко... словно антоновское яблоко!

– Свежий образ!
– иронически сказал Гржибовский, рослый, красивый молодой человек, Наташиных лет.

Гущин смешался.

– Образы - это по твоей части, - заметила Наташа - Только ты не очень-то нас балуешь.

– Почему?
– самолюбиво вскинулся Гржибовский.
– Есть новые стихи.

Негромким, но ясным, поставленным голосом он прочел коротенькое стихотворение об одиноком фонаре и ранеными глазами взглянул на Наташу.

– Очень мило!
– равнодушно сказала она. Поэт вспыхнул и отвернулся.

– Серега, выпьем на "ты"?
– предложил художник Гущину.

– С удовольствием, - чуть принужденно отозвался тот.

Они сплели руки, осушили бокалы и поцеловались, причем художник вложил в поцелуй всю свою бьющую через край энергию.

– Пошел к черту!
– сказал художник свирепо.

– Пошел к черту!
– вежливо отозвался Гущин. Художник стиснул ему руку.

– Нравишься ты мне. Костяной ты человек и жильный. Тебя ветром не сдует.

Красивый поэт Гржибовский запел под гитару смешную и трогательную песню о стране Гиппопотамии.

В разгар пения в мастерскую ворвался темноволосый юноша и с ходу обрушился на хозяина:

– Значит, Верещагин гений и светоч? На него шикнули, он зажал рот рукой. Поэт оборвал песню и отбросил гитару.

– Почему вы перестали?
– обратился к нему Гущин.

– А кому это нужно!
– неприязненно отозвался поэт.

– Так Верещагин светоч и гений?
– снова кинулся на хозяина вновь пришедший.

Тот, рванув на себе ворот рубашки, как древние ратники перед битвой, грудью стал за Верещагина:

– Ты сперва достигни такого мастерства!..

– Ерунда - фотография.

– А колорит - тоже ерунда?

– Колорит?
– язвительно повторил вновь пришедший.
– Колер у него, как у маляров, а не колорит.

– П-прошу покинуть мой дом!
– от бешенства художник заговорил "высоким штилем".

– Да ноги моей у тебя не будет, натуралист несчастный!

– Мальчики, мальчики, будет вам!
– кинулась к ним Наташа. Опомнитесь, как не стыдно!