Срочно требуются седые человеческие волосы

Художник и его оппонент дрожащими руками взялись за бокалы.

– Только ради Наташки, - с натугой проговорил художник.
– Твое здоровье!

– Наташа, только ради тебя, - в тон отозвался темноволосый, - твое здоровье!

И они чокнулись.

Гущин почувствовал внезапную усталость и заклевал носом.

Он борол сонливость, улыбался вновь прибывшим: печальному

Мефистофелю, оказавшемуся видным

режиссером, и девушке с бледным русалочьим лицом,

Она сразу подсела к Гущину и спросила таинственным

голосом:

– Я из "Смены". Как вы оцениваете современную молодежь?

– Прекрасная молодежь!
– от души сказал Гущин.
– Горячая, заинтересованная...

– Благодарю вас, - сказала русалка тем же намекающим на тайну голосом, но дальнейшего Гущин не услышал - он задремал.

Правда, сквозь дрему он услышал еще, как Наташа сказала:

– Оставь человека в покое, дай ему отдохнуть. Порой в его сон проникали и звуки гитары, и пение, и разговор, то разгорающийся, то затихающий, словно пульсирующий. Но видел он другое застолье, в собственной, только что полученной, новенькой квартире, много лет назад. Он видел свою жену в пору женского расцвета, с молодыми, горячими глазами, и себя, лишь начавшего седеть, и молодых своих друзей, и золотоволосого юного Зигфрида возле Маши.

Кто-то трогает струны гитары, кто-то просит "Ну, подбери мне "Враги сожгли родную хату", кто-то спорит.

Юный Зигфрид показывает восхищенным зрительницам, как можно согнуть в пальцах трехкопеечную монету.

– Сережа, согни монету!
– требует Маша.

– Я не сумею.

– Нет согни, я хочу!

Гущин добросовестно пытается выполнить приказ жены, но у него ничего не получается.

– Не огорчайтесь!
– говорит Зигфрид.
– Я специально тренировался по японскому методу.

– Зачем инженеру по электронике такие сильные пальцы?

– Мне нравится заставлять себя. Например, я решаю: буду гнуть монеты, как Леонардо да Винчи, и гну!

– Лучше бы решили так писать и рисовать.

– Это, видите ли, сложнее, - натянуто отозвался Зигфрид.

– Вы никогда не терпите поражений?
– спросила Маша.

– Наверное, у меня все впереди, - ответил тот многозначительно.

Гость с гитарой чересчур лихо рванул струны. Гущин сделал большие глаза

– Разбудим Женю...

– Твоя дочка и не думает спать, - сказала Маша.
– Накрылась одеялом и читает "Дневник горничной".

Гущин поднялся и прошел в соседнюю комнату.

Женя, лежа в постели, упоенно читает толстенный роман. Когда отец вошел, девочка повернулась и вся как-то расцвела ему навстречу. Он наклонился и поцеловал ее.

– Фу, ты пил, папа, - сказала девятилетняя Женя.
– У тебя губы горькие.

– Я больше не буду, - пообещал Гущин, - как "Дневник горничной"?

– Это "Консуэло".

– Скучновато - да?

– Смертельно, но все наши девочки зачитываются.

– Какая программа на завтра?

– Только не планетарий.

– Может быть, кафетерий?

– В сто раз лучше!

– А зоопарк?

– Надоело! Опять катание на ослике и вафли с кремом

– Ты знаешь, одного мальчика спросили, что ему больше всего понравилось в зоопарке.

– Ну?!

– Он ответил вроде тебя: вафли с кремом.

– Неглупо! Знаешь, полетим на Луну!

– Ого, начинается ломанье. Я ушел.

– Подожди!..
– страстный детский вскрик ударил Гущина в сердце.

Девочка обняла отца, прижалась к нему всем худеньким телом.

– Не уходи!

– Ну что ты, дурочка, - растроганно сказал Гущин.
– Хочешь, я всех выгоню, а мы с мамой придем к тебе?

– Ты один, без мамы.

– Ну, хватит! Пойду взгляну, как там веселятся, и вернусь.

Гущин вошел в столовую - пусто. Грязные тарелки и рюмки на столе, горы

окурков, сдвинутые стулья - противный беспорядок покинутого людьми

праздника. В холодец вставлена крышка от папиросной коробки, на ней

написано: "Ушли к Кругловым. Догоняй".

Записка как записка, но почему-то Гущин изменился в лице и слишком

поспешно бросился к двери...

Спящий Гущин вздохнул, как застонал.

Возле него сразу оказалась Наташа

– Сергей Иваныч, вам нехорошо?

Гущин не ответил, он опять дышал ровно и спокойно.

К Наташе подсел поэт Гржибовский.

– Так он подцепил тебя на улице?

– Нет, это я его подцепила, - спокойно прозвучало в ответ.

– Вот не знал за тобой такой привычки!

– Я тоже не знала.

– И все-таки это свинство - так одеваться!
– с бессильной злобой сказал поэт.
– Сейчас не военный коммунизм.

– Странно, - сказала Наташа, - я даже не заметила, как он одет.

– Обычно ты замечаешь.

– Ну да, когда нечего больше замечать.

– Почему ты злишься?
– горько спросил поэт.

– Я? Мне казалось, это ты злишься.

– Скажи, только правду. Чем мог тебе понравиться такой вот пыльный человек?

– Мне с ним надежно. Не знаю, как еще сказать. Я чувствую себя защищенной.

– А со мной беззащитной?

– Ну конечно, ты же боксер перворазрядник, можешь уложить любого, кто ко мне пристанет. Но я не о такой защищенности говорю.

– Может, он скрытый гений?

– Думаю, что он хороший специалист. Знает свое дело.

– И все?

– Это немало. Мы знакомы с тобой лет семь, а ты все тот же: начинающий поэт, актер-любитель и боксер-перворазрядник. Так начнись же как поэт, или стань профессиональным актером, или, на худой конец, - мастером спорта.

– Ты никогда не была жестокой, отчего вдруг?...

– Мне не приходилось никого защищать. А ты вынудил меня это делать.

Гущин вздохнул, открыл глаза и сразу зажмурился от

яркого света На лице его заблудилась растерянная

улыбка, словно он не мог взять в толк, где находится. И

тут он услышал Наташин голос

– Вы устали, Сергей Иваныч, давайте я подложу вам под голову подушку.

– Спасибо, - смутился Гущин.
– Я не умею пить. Отвык.

– Никто не умеет. Хотя и привыкли. Пойдемте, Сергей Иваныч.