Срочно требуются седые человеческие волосы
Шрифт:
Художник и его оппонент дрожащими руками взялись за бокалы.
– Только ради Наташки, - с натугой проговорил художник.
– Твое здоровье!
– Наташа, только ради тебя, - в тон отозвался темноволосый, - твое здоровье!
И они чокнулись.
Гущин почувствовал внезапную усталость и заклевал носом.
Он борол сонливость, улыбался вновь прибывшим: печальному
Мефистофелю, оказавшемуся видным
режиссером, и девушке с бледным русалочьим лицом,
Она сразу подсела к Гущину и спросила таинственным
голосом:
– Я из "Смены".
– Прекрасная молодежь!
– от души сказал Гущин.
– Горячая, заинтересованная...
– Благодарю вас, - сказала русалка тем же намекающим на тайну голосом, но дальнейшего Гущин не услышал - он задремал.
Правда, сквозь дрему он услышал еще, как Наташа сказала:
– Оставь человека в покое, дай ему отдохнуть. Порой в его сон проникали и звуки гитары, и пение, и разговор, то разгорающийся, то затихающий, словно пульсирующий. Но видел он другое застолье, в собственной, только что полученной, новенькой квартире, много лет назад. Он видел свою жену в пору женского расцвета, с молодыми, горячими глазами, и себя, лишь начавшего седеть, и молодых своих друзей, и золотоволосого юного Зигфрида возле Маши.
Кто-то трогает струны гитары, кто-то просит "Ну, подбери мне "Враги сожгли родную хату", кто-то спорит.
Юный Зигфрид показывает восхищенным зрительницам, как можно согнуть в пальцах трехкопеечную монету.
– Сережа, согни монету!
– требует Маша.
– Я не сумею.
– Нет согни, я хочу!
Гущин добросовестно пытается выполнить приказ жены, но у него ничего не получается.
– Не огорчайтесь!
– говорит Зигфрид.
– Я специально тренировался по японскому методу.
– Зачем инженеру по электронике такие сильные пальцы?
– Мне нравится заставлять себя. Например, я решаю: буду гнуть монеты, как Леонардо да Винчи, и гну!
– Лучше бы решили так писать и рисовать.
– Это, видите ли, сложнее, - натянуто отозвался Зигфрид.
– Вы никогда не терпите поражений?
– спросила Маша.
– Наверное, у меня все впереди, - ответил тот многозначительно.
Гость с гитарой чересчур лихо рванул струны. Гущин сделал большие глаза
– Разбудим Женю...
– Твоя дочка и не думает спать, - сказала Маша.
– Накрылась одеялом и читает "Дневник горничной".
Гущин поднялся и прошел в соседнюю комнату.
Женя, лежа в постели, упоенно читает толстенный роман. Когда отец вошел, девочка повернулась и вся как-то расцвела ему навстречу. Он наклонился и поцеловал ее.
– Фу, ты пил, папа, - сказала девятилетняя Женя.
– У тебя губы горькие.
– Я больше не буду, - пообещал Гущин, - как "Дневник горничной"?
– Это "Консуэло".
– Скучновато - да?
– Смертельно, но все наши девочки зачитываются.
– Какая программа на завтра?
– Только не планетарий.
– Может быть, кафетерий?
– В сто раз лучше!
– А зоопарк?
– Надоело! Опять катание на ослике и вафли с кремом
– Ты знаешь,
одного мальчика спросили, что ему больше всего понравилось в зоопарке.– Ну?!
– Он ответил вроде тебя: вафли с кремом.
– Неглупо! Знаешь, полетим на Луну!
– Ого, начинается ломанье. Я ушел.
– Подожди!..
– страстный детский вскрик ударил Гущина в сердце.
Девочка обняла отца, прижалась к нему всем худеньким телом.
– Не уходи!
– Ну что ты, дурочка, - растроганно сказал Гущин.
– Хочешь, я всех выгоню, а мы с мамой придем к тебе?
– Ты один, без мамы.
– Ну, хватит! Пойду взгляну, как там веселятся, и вернусь.
Гущин вошел в столовую - пусто. Грязные тарелки и рюмки на столе, горы
окурков, сдвинутые стулья - противный беспорядок покинутого людьми
праздника. В холодец вставлена крышка от папиросной коробки, на ней
написано: "Ушли к Кругловым. Догоняй".
Записка как записка, но почему-то Гущин изменился в лице и слишком
поспешно бросился к двери...
Спящий Гущин вздохнул, как застонал.
Возле него сразу оказалась Наташа
– Сергей Иваныч, вам нехорошо?
Гущин не ответил, он опять дышал ровно и спокойно.
К Наташе подсел поэт Гржибовский.
– Так он подцепил тебя на улице?
– Нет, это я его подцепила, - спокойно прозвучало в ответ.
– Вот не знал за тобой такой привычки!
– Я тоже не знала.
– И все-таки это свинство - так одеваться!
– с бессильной злобой сказал поэт.
– Сейчас не военный коммунизм.
– Странно, - сказала Наташа, - я даже не заметила, как он одет.
– Обычно ты замечаешь.
– Ну да, когда нечего больше замечать.
– Почему ты злишься?
– горько спросил поэт.
– Я? Мне казалось, это ты злишься.
– Скажи, только правду. Чем мог тебе понравиться такой вот пыльный человек?
– Мне с ним надежно. Не знаю, как еще сказать. Я чувствую себя защищенной.
– А со мной беззащитной?
– Ну конечно, ты же боксер перворазрядник, можешь уложить любого, кто ко мне пристанет. Но я не о такой защищенности говорю.
– Может, он скрытый гений?
– Думаю, что он хороший специалист. Знает свое дело.
– И все?
– Это немало. Мы знакомы с тобой лет семь, а ты все тот же: начинающий поэт, актер-любитель и боксер-перворазрядник. Так начнись же как поэт, или стань профессиональным актером, или, на худой конец, - мастером спорта.
– Ты никогда не была жестокой, отчего вдруг?...
– Мне не приходилось никого защищать. А ты вынудил меня это делать.
Гущин вздохнул, открыл глаза и сразу зажмурился от
яркого света На лице его заблудилась растерянная
улыбка, словно он не мог взять в толк, где находится. И
тут он услышал Наташин голос
– Вы устали, Сергей Иваныч, давайте я подложу вам под голову подушку.
– Спасибо, - смутился Гущин.
– Я не умею пить. Отвык.
– Никто не умеет. Хотя и привыкли. Пойдемте, Сергей Иваныч.