Станция Переделкино: поверх заборов

Он, казалось ему, имел право строго судить Пастернака, строго говорить с тем, кто, может быть, и владел давным-давно эстетскими умами, но понятным стать и не пытался — и гордо жил непонятый тем читателем, который сегодня читает честную книгу Сергея Сергеевич Смирнова, а Бориса Леонидовича так и не прочтет.

Пастернак и не был поэтом Смирнова.

Поручи ему власть осудить сейчас Александра Твардовского, той уверенности в себе, того, как я уже сказал, куража Смирнов бы не почувствовал.

Твардовский был его поэтом — любимым, чтимым, близким и понятным.

Конечно, кто-нибудь из посвященных может напомнить мне, что, когда меняли в “Новом мире” образца пятьдесят четвертого года Твардовского на Константина Симонова, Александр Трифонович был обижен на своего заместителя за недостаточную храбрость при разносе редакции начальством.

Твардовскому в ранге не только главного редактора, но и главного национального поэта, одного из влиятельнейших людей в писательском министерстве, неоднократного лауреата и человека с деньгами за постоянные переиздания “Теркина” и сборников стихотворений, сам черт был не брат.

А Сергею Сергеевичу надо было семью кормить на свое жалование клерка — попробуй изобрази он независимость художника, не видать бы его “Брестской крепости” Воениздата. И по миру идти, что ли?

Насчет обид. Рассматривая издали жизнь Александра Трифоновича Твардовского, замечаю одну странную (и все же чисто советскую) особенность, воспитанную писательским министерством.

Твардовский мог презирать человека (писателя), как, например, Вадима Кожевникова, мог (чуть ревниво) недолюбливать, как Симонова, но генеральство в литературных генералах всегда уважал — и с генералами неизменно соблюдал ритуал генеральского общения.

При всей обиде на Сергея Сергеевича Смирнова, своего заместителя, он не держал зла на Смирнова Сергея Сергеевича, когда тот стал ездить на длинной (эпитет Твардовского) машине и превратился тоже в генерала — руководителя Московской организации писателей. И не только не держал, но и делал вид, что не понимает, каким шажочком к этому генеральству стало поведение Сережи Смирнова при разгоне редакции.

Став председателем собрания, Смирнов свои руководящие позиции в одночасье укрепил — и на продолжительный срок. Редактором “Литературки”, где, как мы знаем, он вызвал восторг либерально настроенных писателей (заменив ретрограда Кочетова), Сергей Сергеевич стал очень скоро после исключения Пастернака. И наказанный — еще через год — отстранением за свободомыслие от должности главного редактора доверия власти не утратил: пост руководителя московского отделения Союза писателей остался за ним.

А вот рискни и откажись Смирнов возглавить распятие Пастернака, тогда бы и Коте сыном большого родителя не бывать, и жизнь на арендованной даче стала бы менее благополучной: не говорил бы Константин, приехав на побывку из армии на отцовский день рождения, что Сергей Сергеевич непременно закажет “шашлычок в «Арагви»”), и не исключаю, что Андрею не вольные разговоры в институте повредили бы, а не сыгранная папой главная роль в пьесе “Осуждение Пастернака”.

6

У меня в истории с Пастернаком больше претензий к собственному отцу.

Выступления на собрании, кроме мерзавцев, писателей уважаемых (вроде Слуцкого, Мартынова или Веры Пановой), отвлекло от фразы (хотя Сергей Сергеевич ее процитировал), сказанной отцом, когда их собрали накануне на расширенное заседание президиума. Отец тогда ни в какие правления и прочее еще не избирался — и приглашен был, подобно Смирнову, за хорошую репутацию и все более широкую известность.

При отцовской осторожности в отношениях с начальством — никогда (почти) не против, но никогда (почти) и не заодно — ему бы, по устоявшемуся обыкновению, вообще б никуда не ходить.

Но и осуждать писателя, поздно узнавшего настоящую известность, за легкую форму эйфории не могу.

Отец записал как-то у себя в дневнике, что не любил Пастернака за детскость (которая казалась отцу нарочитой), но всегда понимал масштаб этой фигуры.

Был ли Пастернак его поэтом?

В полной мере, наверное, и нет, но и никого из современных Пастернаку стихотворцев (включая даже Твардовского) он бы никогда ему не противопоставил.

По-моему, у отца и вообще не было любимого поэта или прозаика — не так много он читал. Но как раз стихи Пастернака он знал наизусть.

Что сказал на том президиуме отец (и в стенограмму собрания это навсегда вошло)?

Он сказал, что надо помнить: у баррикады есть только две стороны.

Я не отмазываю отца (я же говорил, что легко прощаемое Сергею Сергеевичу ему не хочу прощать), но не сказал же он, что Пастернак был по чужую сторону баррикад, — он предположил, что Пастернак забыл о том, что сторон всего две.

Отец не раскаивался в своих словах — он видел в том следование дисциплине, принятой для члена Союза писателей.

Порог храбрости у него был ниже (или выше), чем у людей помоложе, называемых в дальнейшем шестидесятниками. Правда, старик Габрилович считал храбрость шестидесятников преувеличенной — говорил, что хрущевское “нельзя” со сталинским “нельзя” несопоставимо.

Я и не требую от своего отца в тех обстоятельствах бунта (это выглядело бы неблагодарностью — ел им заработанный хлеб), но, промолчи он на президиуме, мне было бы приятнее.

Котя вспоминает, что мама его называла Андрониковых “высшим светом”, когда кричала через весь двор бабушке, что отправляются они в гости к Ираклию Луарсабовичу и Вивиане Абелевне (Андрониковы жили на той же улице, где Пастернак).

А пройдет время — и у Смирновых, когда будут отмечать новоселье на проспекте Мира, уже Андроников выскажет предположение, что когда-нибудь про всех здесь собравшихся будут говорить: “Они жили в эпоху Сергея Сергеевича Смирнова”.

Можно сделать поправку на дежурную (ритуальную) восточную лесть, но важнее другое: Смирновы (и причем всей семьей) выглядели в Переделкине так, словно жили здесь изначально, словно дача между Катаевым и Кассилем стояла на этом месте всегда. Дом их безошибочно попал в ритм следования строений по улице Серафимовича — аллее классиков, принявших в среду свою и Сергея Сергеевича (вместе, как я уже сказал, со всей семьей).

Примерно в то же самое время на эту улицу перебрался с улицы Вишневского новый писательский министр Георгий Мокеевич Марков, а несколько позже — и новый редактор “Литературной газеты” Александр Борисович Чаковский.

Но ни им среда, ни они, мне кажется, среде писательской нужны не были. Начальники жили отдельной жизнью, а Смирнов с коренными переделкинцами — сообща.

Скорее всего, Георгий Мокеевич Марков принес нашей литературе советских времен меньше вреда, чем самый знаменитый ее министр Александр Александрович Фадеев.