Станция Переделкино: поверх заборов

Но Маркова никогда не будут так любить — и жизнь его на посту министра не превратится в миф.

В дальнейшем ни книг Маркова, ни книг Фадеева читать не будут, но и нечитаемые, книги Александра Александровича останутся частью легенды о минувших временах, одной из подробностей идеологического (и культурного) быта. И, хотя у Маркова книг намного больше, предпочтение, отдаваемое Фадееву, еще долго будет видеться справедливым.

В жизнь функционера — грешную (и сильно грешную) временами жизнь — Фадеев внес надрыв, тоску по книгам, которые по-настоящему и не пробовал сочинить, масштабность самообмана, что занят он каким-то более главным, чем литература, делом (во имя все той же литературы, как считал он то наивно, то более чем расчетливо).

Может быть, я необъективен по отношению к Георгию Мокеевичу?

Но в моей необъективности (или, точнее, в пристрастии к Фадееву) — вектор отношения моего к жизни (и литературе, наверное).

Я никогда не сталкивался с Георгием Мокеевичем как министром — и не читал его книг, хотя на одну из серий фильма по его роману, снятого небесталанным питерским режиссером Владимиром Венгеровым (прозванным когда-то добрыми коллегами в противовес режиссеру Де Сике — мы увлекались фильмами итальянского неореализма — де Какой), сочинил рецензию для газеты “Культура”, за что удостоился похвалы (“умный парень”) от оргсекретаря Союза писателя Юрия Верченко. Не во всех случаях был и я лопухом.

Я не читал Маркова, но мы жили в одном подъезде в Лаврушинском. Мне симпатичны были девочки — дочери Георгия Мокеевича, мы всегда любезно раскланивались с его супругой Агнией Кузнецовой, но с министром в подъезде так ни разу и не столкнулись.

И все же я видел Маркова в домашней обстановке. Он не был тогда начальником и вообще в Москве еще не жил. А к моему отцу — мы жили еще на углу Беговой и Хорошевского шоссе — он пришел как земляк (как сибиряк к сибиряку).

Возможно, хорошие отношения и продлились бы, когда Георгий Мокеевич, став начальником, переехал в Москву — и стал летом жить на даче в нашем поселке.

Я при этом не присутствовал, и отец ничего мне не рассказывал. Сведения черпаю из воспоминаний других писателей. В вариантах воспоминаний — что-то много набирается свидетелей (и не в том ли причина непродолжения земляческих отношений?) — разговор отца с Георгием Мокеевичем передается (интерпретируется) по-разному. Но фраза Маркова о том, что когда-то он смотрел на Павла Филипповича чуть ли не снизу вверх, повторяется каждым из рассказчиков. А вот смысл ответа на признание вдруг размягчившегося министра толкуют двояко — то ли пошутил отец, то ли изобразил удивление: а что же с тех пор так уж изменилось?

И у меня не сложилось впечатления, что все рассказчики считали правым моего отца: начальники, мол, к нему по-хорошему, а он со своей фанаберией…

Осторожность, замечаемая коллегами в отце, сочеталась у него со слишком уж свободным тоном в общении с начальством (на что начальство просто не могло не обратить внимания) — и я затрудняюсь сказать, что больше отцу вредило, первое или второе.

7

Справедливость требует признать, что из своих природных возможностей (внешности, литературных способностей) Александр Чаковский выжал максимум, выказав редкую настойчивость — и вынудив власть во времена, когда национальность Александра Борисовича на карьерном поле совсем не приветствовалась, забыть про уязвимую строчку в его паспорте.

И не будем забывать, что, пока Фадеев убивал золотое время, заливая вином свое огорчение от того, что еще один прекрасный день проведен за министерским, а не за писательским столом, Александр Борисович (как, надеюсь, и Георгий Мокеевич) выкраивал время помучиться над рукописью. Можно, правда, позлословить, что редакторов эти муки от еще больших мучений не освобождали, что угодить читателю и лучшие редакторы не смогли.

При чем тут вообще читатель? Не о нем речь.

Да, у Александра Борисовича не было ни фадеевской внешности (смеха Фадеева, взгляда Фадеева, песен Фадеева в застолье), но, вы думаете, Чаковского не любили женщины? Любили — он и на эротическом поле преуспел. Не так любили, как Фадеева? И не таких достоинств женщины? Ну так он и не был Фадеевым — и не во времена Фадеева по-настоящему развернулся.

Сергей Сергеевич как литературный персонаж Юрия Трифонова, когда вспоминает Юрий Валентинович “Новый мир” Твардовского, представлен не в самом выгодном свете: Трифонову Смирнов показался каким-то скачущим, несолидным.

Выходит, что Смирнову больше шло быть первым лицом — в новых ролях он был энергичен, значителен, эффектен: хорошего роста, сильного сложения (про голливудские черты лица я уже говорил).

Мне он казался всегда оживленным, всегда в приподнятом настроении.

Я не могу назвать в Переделкине писателя (кроме Юрия Давыдова, жившего на даче Сергея Сергеевича после его смерти), с которым было так же легко разговаривать, как со Смирновым. Притом что самостоятельных отношений у меня с ним не возникало (Андрей с моим отцом общался запросто, а я с его — все же нет). Но это надо списывать на мою дикость.

8

Начав работать в АПН, я с моим начальником (и другом детства) Авдеенко (и еще с группой близких приятелей и сослуживцев) ходил в Дом журналиста, в бар и ресторан, достаточно часто. Я любил ресторан Дома актера, но в нашем профессиональном клубе мы больше чувствовали себя своими, что и открывало нам кредит. Без кредита нам, жившим на зарплату и относительно неплохие гонорары, не удавалось обойтись — организм иногда требовал большего, чем позволяли финансы, особенно накануне выплаты жалованья.

В тот вечер, израсходовав имевшиеся у нас средства, мы взяли паузу: вышли из бара и стояли в центре вестибюля, размышляя о том, как (и у кого) быстрее занять денег для продолжения вечера.

И как в страшном (для меня, разумеется) сне увидел я у стеклянных дверей входа своего отца (он оглядывался по сторонам, миллион лет в Доме журналиста не был, но пока нас не заметил) и Сергея Сергеевича Смирнова (его, как новоиспеченного лауреата Ленинской премии по журналистике, окружили, почтительно приветствуя, администраторы).

Авдеенко потянул меня за рукав в сторону, чтобы гости-родственники нас и дальше не замечали, — и рассказал о возникшем у него при виде Сергея Сергеевича плане.

В багажнике машины Авдеенко лежало штук двадцать или двадцать пять журналов АПН, выходивших на разные страны, с моей статьей про Сергея Сергеевича.

Статью о Сергее Сергеевиче по случаю премии ему за “Брестскую крепость” я считал себя просто обязанным сочинить.

Шел шестьдесят пятый год; раз премию уже вручили, значит, весна, май — вручение премий приурочивали ко дню рождения Ленина (кто забыл), двадцать второму апреля.

А летом предыдущего года началась моя служба в АПН — и Авдеенко исходя из переделкинских реалий поручил мне что-то такое придумать, связанное со Смирновым, — и в ближайший уик-энд (тогда выходным днем считалось только воскресенье) я зашел к Сергею Сергеевичу на дачу.

Первое, что он сделал, — взял лист бумаги и написал мне доверенность на получение за него гонорара. Дальше вручил мне книгу — и сказал, что могу взять из нее любой удобный для меня фрагмент и превратить его в статью.

Жанр будущей публикации я сейчас могу и спутать — может быть, требовалось и от меня несколько строчек предпослать тексту автора.