Станция Переделкино: поверх заборов

Я сидел в больничном дворике, окруженном домами, которые помнил со школьного детства. Казалось, что темнота вечеров держит в себе, как держим мы что-либо в памяти, наш поселок, мой бывший корпус-дом — и пусть, когда рассветет, удостоверюсь, что прежнего не осталось. Но неужели усилиями ночи ничего вернуть нельзя?

Николая Алексеевича Заболоцкого я запомнил в полосатой, как у Вишневского на пожаре, пижаме (она в одном из его стихотворений той поры упомянута) и с тонким поливальным шлангом.

В первой же книге воспоминаний про Заболоцкого я прочел, как дорожил он своими посевами внутри низко огороженного палисадника — и страшно сердился, когда туда залетал мяч, кричал на детей, гонявших этот мяч на задах его домика (двухэтажного кирпичного коттеджа на четыре двухкомнатные квартиры; квартира Заболоцких занимала правую половину первого этажа).

Кричал он, в частности, и на меня — к нему залетел мяч от моей ноги. Вот и все наше знакомство.

Еще, правда, в трамвае вместе ехали через Пресню на задней площадке — и он представил моему отцу своего сына: “Никита, студент второго курса”. По этой подробности исследователи творчества Заболоцкого могут точно установить год, в каком трамвай вез нас куда-то по двадцать третьему маршруту.

В Переделкине же сорок шестого года надо было прежде всего позаботиться (чтобы выжить) о картофельных грядках — и думать не о возможных исследователях, а о том, чтобы хоть какой-нибудь стих опубликовали.

Вдалеке от страданий и бед — это он, судя по начальной строчке В этой роще березовой, сочинил на даче. Березы не на всех участках росли — росли почему-то ближе к Лукино и вдоль железной дороги от Лукина в сторону Внукова.

Стихами, сочиненными в Переделкине, Заболоцкий поддержал меня в догадке, что доверять надо своему представлению о пейзаже — внутреннему, для себя и только для себя его толкованию, а не пейзажу визуальному.

Сам пейзаж принадлежит и всем остальным.

А вот чуть (или сильнее, чем чуть) смещенный особенностью твоего и только твоего зрения, приватизированный — единственно точен, есть ли в нем сходство, нет ли в нем сходства с тем, что принято считать реальностью.

Ты сам для себя реальность: ты же со своей, а не с чьей-то реальностью из этого мира уйдешь — и может быть, это единственное, что унесешь отсюда.

Пустяк отсутствия и будет твоим тайным вкладом в реальность, невидимо уменьшившуюся с твоим уходом — но оставившую место для нового на себя взгляда.

Сначала я не понял, почему дачный участок Пастернака Заболоцкий называет бором: черен бор за этим старым домом.

Но вскоре вспомнил, что он видит не участок с подходящими к даче соснами, а черную волну неразличимых по отдельности деревьев вдали, по ту сторону речки, на поднявшемся холмом берегу.

Когда в детстве слышал, что живем мы под Москвой, я немедленно представлял эту прочерченную черным даль. Ночное небо над ней, озаренное облаком невидимых светильников, казалось мне той Москвой, что над нами, — раз мы живем под нею.

В Ленинграде середины и конца тридцатых арестовывали чаще, гуще, неотвратимее, чем в Москве.

Товарищ Сталин считал, что пониженного в должности-звании оставлять в живых не следует. Напуганные нужны, а обиженные не всегда — вдруг обида и с нею гнев на обидчика потеснят страх?

Случаи, однако, когда выбитого из седла не оставляли под копытами — разрешали отползти на обочину, — бывали, правда, при канунах и началах репрессий, не позднее.

Один случай знаю из апокрифа (главный источник исторических познаний), другой — из жизни.

Старый большевик Алексей Егорович Бадаев (при царе, если не ошибаюсь, депутат Государственной думы) не был трезвенником и огорчивший товарищей проступок совершил в пьяном виде. Бадаев занимал большой пост в Центральном комитете все той же партии — и конкуренты на его должность предложили незамедлительно исключить его из большевистских рядов.

Но товарищ Сталин не переносил, когда лезли поперед батьки в пекло, не уловив настроения батьки, — и изрек: “Не мы принимали товарища Бадаева в партию, не нам его исключать. Но если он так любит пить, — тут товарищ Сталин уперся голосом в глагол «пить» с такой силой, что мягкий знак стерся, как в том знаменитом случае со словом «любовь» (у товарища Сталина «любовь» не только прозвучало, как «любов» — и впору было менять правописание, поскольку он и на бумаге начертал: «Любов побеждает смерть»”, — если он так любит пить (гвоздями забил он в сознание поспешивших со своим мнением), мы сделаем его директором пивного завода”.

Понижение до такой степени немыслимое, что и про обиду смешно было думать. Человек исчез с горизонта внимания бесследно — о нем забыли, как и не было его никогда.

Меж тем раздавленный опалой Бадаев до смертного часа прослужил на заводе — и после кончины, запамятовав причину появления большевика в низком для заслуженного партийца начальственном кресле, завод назвали его именем. И десятилетия ассоциировался бывший Бадаев с любимым народом напитком.

Кстати, все, кто предлагал исключить Бадаева из партии, подверглись репрессиям, никто не остался в живых.

Еще один старый большевик, друг моих родителей Михаил Кузьмич Ветошкин, работал заместителем Сталина по наркомату национальностей. К началу тридцатых Сталин совмещал пост наркома с должностями много повыше — ему было не до наркомата национальностей.

А в здании наркомата шел ремонт. На время ремонта замнаркома Ветошкин хотел временно перебраться в пустующий кабинет наркома. Но кабинет Сталина был закрыт, и охрана не пускала туда даже замнаркома.

И, когда однажды товарищ Сталин в наркомат таки заехал, к нему в открытый по случаю прибытия главного начальника кабинет заявился упорный Ветошкин — и, докладывая о разных неотложных делах, сказал между прочим, что вот из-за ремонта работать ему негде, и поскольку Коба (товарищу по партии почему бы и не назвать Иосифа Виссарионовича дорогим, как память о славных временах, именем) бывает редко, то не разрешил бы он охранникам открывать кабинет в свое отсутствие для занятий замнаркома.

Коба сказал, что, конечно, пусть откроют, а то этот бездельник товарищ Сталин (имени Коба он и в шутку повторять не стал) где-то ходит, а труженику Ветошкину негде заниматься делами наркомата.

Тем не менее кабинетом Кобы Ветошкину воспользоваться не удалось — товарищ Сталин велел выгнать такого дурака из замнаркомов. И Ветошкина тут же от занимаемой должности освободили.

Но, раз никаких прямых указаний на его дальнейший счет товарищ Сталин не дал, ни на каторгу, ни на расстрел друг нашей семьи не пошел. А сделался — и до конца жизни (похоронили бывшего замнаркома, как одного из немногих уцелевших старых большевиков, на Новодевичьем) — профессором исторического факультета Московского университета.